ал. Вдруг я упал на Марту  и взял
ee.  Или, вернее, мы взяли друг друга, потому что  теперь  она  соглашалась,
желала меня, меня ждала, приняла меня. Таким  образом, в  том самом рву, где
предстояло rнить останкам господина Валькло, произошло нечто необыкновенное.
(Ты  даже   представвть  себе  не  мог,  малыш,   д  о  чего   же  это  было
необыкновенно!)  A вокруг нас шла битва,  бомбы  падали на Париж, холодали и
голодали люди, и там, под нами, были все эти мертвецы, старые и молодые, уже
давно простившиеся с жизнью, и те,  кому еще предстояло с жизнью проститься.
Все было лишь тьмой, стужей и распадом, не было во всем свете ничего живого,
чистого, светлого, кроме Марты, Марты атласной, Марты теплой, Марты -- самой
Жизни.
     Мы так и  заснули в  объятиях  друг друга.  Когда она  покинула меня...
покинула... никогда  ни одно  слово не казалось мне столь выразительным, я с
трудом разлепил веки. A она шепнула мне:

     -- Пойду разведаю насчет этого лафета. Встретимся, дылда, в Дозорном.
     Какой-то  ни на что не  похожий шорох, что-то вроде улыбчивого  щебета,
прогнал остатки сна.  Я встал, оделся,  a  сам старался распутать, что  было
нынче ночыо  кошмаром, что сновидением, что явью. Ей-богу, не знаю,  это  ли
зовется  любовью... (Именно это я и старался вновь отыскать в  течение  всей
моей нсизни.)
     Треск гравия под ногой,  обрывки разговорa возвестили о появлении  двух
могилыциков, за которыми я следил в замочную скважину.
     -- Hy, сейчас можно их спокойненько хоронкть,-- сказал один.
     --  Еще  удачно  получилось,--  отозвался  другой.--  Ведь  одиннадцать
ребятишек привезли.
     -- Хорошо еще, что убитых во время вылазки сюда не доставили.
     -- A то пришлось бы продолжить кладбище до самого Ножана...
     Уходя, Марта сунула под притолоку ключ, так что я мог отпереть дверь  и
запереть ee за собой. Меня потрясла прелесть утра. Солнечный отсвет играл на
челе  Бальзака. И снова я услышал тот милый щебет. Он  шел из-под земли,  он
был словно  улыбка на мертвых  устах...  Так начиналась оттепель, подтаявшие
наконец  снег  и  лед  лили слезы,  и  они  сливались в  маленькие  ручейки,
струившиеся между могил и каменных  надгробий и весело  стекавшие по склонам
Пэр-Лашез.
     Пятница, 20 января.
     Бельвиль закипает, как вулкан. Без барабанов, без труб. На улицах почти
не  видать людей. Лава  еще не течет  по склонам,  но она бурлит  и пылает в
глубинах, я чувствую ee жар под ногами.
     Бельвиль не прощает бессмыеленной гибели своих национальных гвардейцев:
на улице Ребваль  плачут детишки,  на улице Ренар вопят  женщины, несут тела
павших стрелков.
     --  Их нарочно  убили,-- рыдает  госпожа  Армин, вдова  бочара с  улицы
Лезаж.
     Больше они  не  произносят  ни  слова, да и другие  тоже  ие вопят,  не
рыдают. Это и есть молчание Бельвиля. Бю
     занвальская  резня  --  жестокий  урок:  "A-a, вам  захотелось понюхать
порохy? Захотелось подраться с пруссаками? Пожалуйста, сколько душе угодно*.
Трошю выразился почти что так,  и  это  известно предместьям: "Если во время
боя  падут  двадцать  или  тридцать  тысяч  человек,  Париж  капитулирует...
Национальная гвардия пойдет  на мир лишь  в том случае, если потеряет десять
тысяч бойцов".
     Капитуляция? Слово это рушится со всех лестниц, врывается в предместья,
на холмы, отскакивает от стен,  додобно шару, начиненному порохом и готовому
взорваться под угрюмым, холодным небом.
     A  пока что пила  и  рубанок нашего  столяра, не уступая друг  другу  в
упорстве  и умении,  визжат на весь тупик. По  возвращении из Бюзанваля  Кош
приналег на лафет для пушки VБратство*.
     -- Смотри-ка! Колеса прямо омнибусные!
     Впрочем, Кош,  как  человек  тактичный, предпочитает не осведомляться о
происхождении этих самых колес. По его мнению, они слишком велики.
     -- И к тому же задние колеса! Такие громадины, что хоть саму "Жозефину"
на них ставь!
     Потом столяр  начинает  в подробностях  разъяснять, какая  это  трудная
работа. Ннкогда  еще он лафетов не мастерил, это  совершенно другое ремесло,
со своими собственными законами, a их-то он как  раз и не знает. Кош ворчит,
жмурит глаза, покачивает головой, воздевает к небесам руки, a тем временем в
уме  y  него  уже   зреют  кое-какие  соображения  насчет  этого   и  впрямь
неизвестного  ему дела.  Ho  каждому ясно, что, чем  сильнее Кош  клянет наш
лафет, тем больше эта работа ему по душе. Брюзжит он даже с каким-то смаком,
как  те  страстно  влюбленные  в свое  дело  умельцы,  которые  готовы  горы
громоздить, лишь бы было что преодолевать.
     -- Сейчас  увидишь,-- шепчет мне Марта и бросает вслух: -- Д-Да, но раз
колеса-то не подходят...
     --  Ничего, всегда  можно  что-нибудь  придумать! A здорово  чудной вид
будет y вашей пушечки. Не  знаю, много ли она настреляет, a вот страхy,  как
пить дать, нагонит.
     -- Да-да, все равно дерева для лафета не хватит!

     -- Отцепись ты от меня, чертова девка!
     И он направляется в мастерскую, теребя  в руках  свою каскетку. A через
минуту уже выламывает из потолка своей пристройки две самые крепкие балки.
     Понеделышк, 23 января.
     Всю субботу и  воскресенье  я носился как оглашенный  и не успел ничего
sаписать. Пользуюсь тем,  что Флуранс спит,  Флуранс, выпущенный на свободу,
но сломленный  усталостью, разочарованный Флуранс, Флуранс, какого мы еще не
знали...
     После кровавой резни в Бюзанвале* пустопорожние часы  грузно ползут над
Бельвилем.  Люди собираются кучками,  бродят  от  Куртиля  до  Ла-Вяллет, от
БюттШомона до Пэр-Лашез. Матирас затрубит  в свои рожок, на зов его сбегутся
несколько граждан, потом  потихоньку разойдутся  по своим  ледяным хибаркам.
Так и не удается  грозе взбухнуть  над высотами, где плывут только маленькие
круглые облачка и ветер кружит их, прежде чем разогнать.
     --  Hy и олухи! Вот уж  действительно олухи,-- тупо  ворчит рыжеголовый
медник, он  даже предположить не мог, что на призывный зов рожка Бельвиль не
высыпет на улицу.
     --  "Bce  к  Ратуше"  кричать-то  они  rоразды  по  клубам,--  бормочет
Феррье,-- a вот когда нужно идти туда, ни одной живой души нет.
     --  A  мы,  мы  разве уж  не  в счет?  --  протестует  Александр  Жиро,
музыкальных дел  мастер,  он сопровождал нас, когда  мы собирали  деньги  на
пушку, вместе с десятком стрелков 2-й роты 25-го батальона.
     Слухи о том, что капитуляция -- дело самых ближайших дней, пожалуй, уже
не  слухи.  С  утра  той  безумной  субботы в  Лувре  идут переговоры  между
правительством и мэрами. Среди мэров есть еще несколько настоящих патриотов,
например  Моттю из XI  округа, Клемансо,  мэр Монмартра --  они-то  и держат
народ  в  курсe  дела,  сообщают   о  готовящемся  предательстве.  К  вечеру
большинство   стрелков  собрались   в   Сент-Антуанском  предместье,   чтобы
присутствовать на  похоронах полковника Рокбрюна,  убитого под Бюзанвалем; и
многие участники траурного кортежа выкрикивали: "Да здравствует Ком
     мунаl* и "Отставка!" Возгласы эти подхватывали целые роты. Национальные
гвардейцы,  члены  клубов и комитетов бдительности,  словом,  все и повсюду,
по-видимому, готовы были обрушиться на Ратушу.
     -- Идем к тюрьме Мазас! -- крикнула Марта.
     -- Верно, все идем к Мазас!
     -- Надо бить в набат! -- подхватил Шиньон.
     -- A по пути тушить газовые фонари! -- приказал Жиро.
     -- Это мы с превеликим удовольствием. Раскокаем, a ветер доконает!
     По дороге нам попадается  тюремныи фургон, может, в нем наши друзья. Мы
останавливаем его, осматриваем.  Там одно жулье... Пускай себе катит дальше!
Капитан  Монтель расставляет своих  людей на  перекрестках, чтобы они  могли
следить за Лионской улицей и бульваром Мазас. Так ряд за рядом, сея на своем
пути  мрак, мы собираемся перед  тюрьмой.  Эх, пушечку  бы нам,  впрочем, на
худой  конец  сгодится  и  поливальная бочка,  брошенная  без  присмотра. Мы
волочим ee с оглушительным грохотом.
     --  П-e-e-ep-вая б-a-a-a-та-a-рея, слушай мою команду!--  орет старикан
Патор, тем временем барабанщики выбивают дробь, a  капитан Сеген выстраивает
нас вдоль тюремных стен.
     -- Рота, налево -- марш... рота, направо -- марш... Гифес кричит:
     -- Высаживай ворота!
     Ломами и  клещами,  позаимствованными  на  соседней стройке,  наши  уже
разворачивают каменный порог. Тем временем один из наших офицеров, лейтенант
Бержере, велит вызвать начальника караула.
     -- Воспользуемся моментом!  -- задыхаясь,  шепчет  Марта;  впрочем, эта
мысль многим из нас приходит в голову.
     Град  ударов  обрушивается  на  створку  полуоткрытых  ворот,  напрасно
часовые стараются ee закрыть -- приклады делают свое  дело. Мы продвигаемся,
отвоевываем  несколько  сантиметров. Как ни  узка  щель,  Марта  и  Нищебрат
проскальзывают внутрь. Глухие  удары, два-три  перекушенных стона,  и  дверь
распахивается  во  всю ширь. Эфесом шпаги  Жиро оглушает какого-то спесивого
наглеца, пытающегося преградить нам путь.
     -- Флуранс? Где Флуранс?

     Надзиратель coсредоточенно листает  списки заключенных, отыскивая номер
камеры,  будто  он его наизусть не  знает!  Так бы и искал до бесконечности,
если бы вдруг  к нему не вернулась память, правда вместе с громким  оханьем.
Чудо сие совершил Нищебрат, кольнув надзирателя штыком в заднюю часть.
     Мы   растекаемся   по   коридорам   тюрьмы,   и   эхо   мноясит  крики,
перекатывающиеся под сводами,
     -- Откройте же, черт побери!
     -- Хвати его по заднице прикладом.
     -- Ткни ему в морду револьвер!
     Жиро обнимает  полуодетого  Эмберa  *,  которого  он извлек из камеры в
нижнем  этаже  6-го отделения.  Бежим, отталкиваем  перепуганных стражников,
даже не чувствуя того холода тюрьмы Мазас, о которой мне рассказывала Марта.
     Имена  узников переходят  из  уст в  уста: Анри  Бауэр, врачи  Пилло  и
Дюпас...
     Капитан Монтель спохватывается -- мы забыли о Лео Мелье *. Бросаемся на
поиски. Пришлось его разбудить.
     -- A где Флуранс? Куда он девался?
     Один из граждан отказывается покидать свою камеру,  так мы  и не поняли
почему,--  это  был  доктор  Напиа-Пике...  Ho  сейчас  некогда  вступать  в
дискуссии. A тем временем надзиратели опомнились  и  выстроились  полукругом
возле входных  дверей.  Наши,  Гийом, Дюмон-типографщик,  еще  один Дюмон  и
другие, воспользовались этим.
     -- Гюстав? Он уже на воле.
     Перед аркой на острие штыков играют блуждающив огоньки факелов.  Кто-то
подводит Флурансу белого жеребца, a  тот пофыркивает, возбужденный криками и
светом факелов. Положив ладонь на переднюю луку седла, с обнаженной головой,
без  кровинки в лице,  наш вождь вступает  в краткий  спор с Эмбером и Жиро,
которые хотят сразу же идти к  Ратуше, другие предлагают начать штурм тюрьмы
Консьержери, чтобы освободить Тибальди, Лефрансэ, Вермореля и Жаклара*.
     --  Легче  легкого  повторить ту же  операцию,-- спешит  выложить  свои
доводы Альфонс  Эмбер.-- Снимаем часовых,  берем в свои руки власть. На заре
Париж  узнает,  что  хозяева города  -- мы.  И он,  Париж,  нас, конечно, не
прогонит...

     -- Идем подьшать Бельвиль,-- отрезает Флуранс.
     --  Мы  таким  образом  уходим от  сражения  и  решителъных действий,--
протестует ЗКиро, a ведь он тоже из нашего предместья.
     Флуранс вскакивает в седло, пришпоривает коня и кричит:
     -- Кто меня любит, за мной!
     Чистокровный  жеребец легко  перескакивает  ограду, бледный причудливый
призрак.  Все   дружно   устремляются  за   белоснежным   конским   хвостом,
развевающимся как султан.
     Из   тюрьмы  мы  отправились  к  мэрии  XX  округа,   где   я  и  пишу,
располqжившись за столом секретаря.
     Мы без  труда заняли здание муниципалитета на ГранРю. Надо сказать, что
во время перехода от тюрьмы Мазас к церкви Иоанна Крестителя, особенно коrда
мы  шли  через Сент-Антуанское предместье,  Ла-Рокетт  и Менильмонтан,  ряды
идущих  за белым жеребцом более чем  удвоились.  Очутившись в мэрии, Флуранс
первым  делом позаботился о  своих  освободителях, многие из  них  пришли  с
передовых постов  и  ничего не  ели с  самого  утра. Он  вынул  из  кошелька
двадцать франков и  послал  братьев Родюк купить хлеба в ближайшей булочной.
Ho  было  уже  поздно,  и,  конечно,  никакого хлеба они не  достали.  Тогда
Флуранс, подписав  бумагу  о реквизиции, выдал  каждому бойцу  по маленькому
кусочку хлеба и по стакану вина, велев взять их из запасов мэрии,-- примерно
около  сотни пайков. Шиньон и кое-кто из стрелков перебежали улицу и ударили
в набат.
     С субботы шли  непрерывные  споры,  но  самый  горячий  произошел между
Флурансом и капитаном Монтелем, которого поддержал его друг доктор Cepe.
     --  Как?   Ты  намерен  оставаться  здесь?   И  ничего  не  собираешься
предпринимать? -- наседал Монтель.
     Монтель весельчак, кепи  с тремя серебряными  галунами нахлобучивает на
самый HOC,  a HOC y него длинный, прямой. Усы с лихо закрученными кончиками.
Волосы длинные, встрепанные,  a на висках лежат завитками. Любимая его  поза
-- заложит левую руку  между второй и третьей пуговицами своего  двубортного
кителя и начнет:

     --  Мы  без единого  выстрела освободили  узников тюрьмы Мазас.  Заняли
Бельвильскую   мэрию.  Малон*   готов   выступить  во  главе   Батиньольских
батальонов.  Дюваль* и  Лео Мелье  -- хозяева в XIII округе.  Серизье* и его
101-я  рота,  a  также  части V и  VI  округов --  в боевой готовноети. Мы с
доктором Cepe не сомневаемся, что захватим,  как  это уже  было  31 октября,
мэрию XII округа. Создалась превосходнейшая революционная  ситуация, но надо
спешить!
     Флуранс отрицательно покачал головой: он не хотел выступать без своих.
     -- С твоим Бельвилем, без  него ли, мы идем к площади Бастилии, где нас
ждут друзья. Что ж, идешь ты с нами или нет?
     -- A сколько нас? Два десятка? Подождите, пока я соберу своих стрелков.
     Капитан Монтель  и доктор Cepe ушли,  пожимая  плечами, a  в предместье
поскакали  гонцы с  приказом  разбудить батальонных  командиров;  приказ  --
собрать  войска  на  улице  Пуэбла. A  тем  временем сам  командир  стрелков
обмакивал  свое  перо  в муниципальную чернильницу  и  строчил  прокламацию,
адресованную  народу Парижа:  "Помощник мэра XX округа  Флуранс занял мэрию,
куда  был избран своими согражданами и где незаконно  заседал муниципалитет,
назначенный господином  Жюлем Ферри. Флуранс обращается с просьбой  к  своим
законно избранным в эту мэрию коллегам  явиться сюда и  установить  народную
власть...*
     Перо  противно  скрипело по бумаге.  Писал  Флуранс со  страстыо -- так
пишут поэты  -- и прерывал  свое занятие, только чтобы  выслушать прибывшего
гонца  или  растолковать   тот   или  иной   пункт   своего  плана   Предку,
гарибальдийцам, Гифесу и даже Торопыге с Пружинным Чубом, которые находились
здесь и  в  любую минуту готовы были сорваться с места и мчаться в Ла-Виллет
или Шарон с приказами, написанными на бланках мэрии.
     -- Когда поступят  в мое распоряжение эти  батальоны,-- чуть  не кричал
Флуранс,--  я  с  одним батальоном  захвачу  генеральный  штаб  Национальной
гвардии, с другими -- Ратушу и полицейскую префектуру!
     Охваченный внезапным вдохновением, он  вдруг перестал ходить из угла  в
угол  и, присев  на подлокотник огромного  кресла, нацарапал  новый приказ и
вручил его пер
     вому попавшемуся юному  гонцу из Дозорного, потом  снова крупно зашагал
по кабинету, восклицая:
     -- Порa! Все еще можно спасти! Я целиком  разделяю их точку зрения... B
три  дня перестроить на  революционный  лад  армию! Потом  повернуть  против
пруссаков и добиться победы!
     Так как Предок выражал  свои сомнения, весьма недвусмысленно постукивая
носогрейкой о каблук, Флуранс повторил, но уже менее уввренным тоном:
     --  И  победить!  Еще все  возможно!  --  Потом  упал  в  кресло  перед
письменным  столом мэра,  схватил  было перо ивдругвыпрямился:--Все  еще  не
вытряхнули свою трубку? A ну-ка, дядюшка Бенуа, выкладывайте  все, что y вас
на сердце!
     -- Ты не сердись, a пойми  меня хорошенько. Ты,  Гюстав,  только-только
вышел из тюрьмы. Почти два месяца ты не общался с народом...
     Флуранс улыбнулся мне ласково, доверчиво, a я был оскорблен до  глубины
души:  как,  значит, Предок ни во  что не  ставит мои рапорты, которые  мы с
таким трудом доставляли узнику в тюрьму Мазас!
     --  Боевой дух батальонов,  a  особенно  их  командиров уже  не  тот,--
продолжал  старик,  ничуть  не  смущаясь  тем,  что  Флуранс слушает  его  с
нескрываемым раздражением.-- И началось это тогда, когда этот жандарм Клеман
Тома взял в оборот Национальную гвардию.
     --  Ты,  очевидно,  имеешь  в  виду  батальоны  буржуа,--  прервал  его
Флуранс,-- всех этих святош из Отейя и Сен-Жермена!
     -- Увы, не только их...
     B  ожидании своих батальонов Флуранс несколько  поутих,  не метался  по
кабинету и больше уже не прерывал дядюшку Бенуа.
     Подойдя  к  окну,  он  прислушивался  к  Бельвилю,  до  неправдоподобия
молчаливому,  потом  pухнул  в  кресло перед письменным столом, подпер  свое
высокое чело кулаками, a под носом y него лежала краюха хлеба и стоял стакан
вина, к которому он даже не притронулся.
     Вернулись   словно   побитые  братишки  Родюки  и   Пливары.  Командиры
батальонов встретили  их неприветливо.  Эти  господа,  изволите  ли  видеть,
встали с левой ноги и не  верят, что все это  всерьез.  Только один  из  них
лично явился в мэрию, и то без своего батальона.

     --  Сейчас ничего сделать  нельзя,-- лопоталон,-- люди еще недостаточно
разъярились  против  предателей.  Какой  от  этого  будет  толк?  Стоит   ли
нарываться на новые неприятности...
     Не мог же Флуранс  в  самом деле задушить этого единственного,  который
все-таки побеспокоил свою драгоценную особу и явился ? мэрию.
     Конец ночи  и  утрlЬ прошли  в ожидании, от  которого  о  каждьии часом
становидось все тяжелее на душе.  Послв  полудня  в мэрию  ворвались Жюль  и
Пассалас.
     --  B Ратушу только что явилась вторая делегация. На сей раз  солидная!
Монтель, Шампи и Жантелини из Центрального комитета 20 округов.
     -- A кто их принял?
     -- Шодэ*.
     -- Шодэ! Этот шпион! Этот вербовщик девок! -- дажв сплюнул Предок.
     -- Шодэ?
     --  Да  никого  больше  нет.  Ферри  в  министерстве   внутренних  дел,
председательствует   на   заседании   по  вопросу  распределения  оставшихся
продуктов... Правительство тоже где-то заседает,-- пояснил Пассалас.
     -- Спрашивается, к чему нам брать эту крепость?
     --  A  вернее, разбить  об нее  лоб,  ведь  там под командованием  этой
сволочи Шодэ вооруженные до зубов бретонцы...
     Пассалас поддержал Предка:
     -- Ферри ждал чего-нибудь в этом роде: вот уже два дня как он стягивает
войска к площади Согласия, к  Дворцу Промышленности, к церкви  Сент-Огюстен.
Жандармерия  --  на  площади  Kapусель.  A в Ратуше  полнымполно мобилей  из
Финистерa.
     Жюль добавил:
     -- A я ходил к вокзалу Монпарнас, там генерал Бланшар готовит кавалерию
и жандармов.
     --   Дюмон   отправился  к   Собору   Парижской   богоматери,  тамошний
артиллерийский парк наверняка будет с нами,-- робко вставил Гифес.
     Флуранс схватил себя за волосы:
     -- Готовится битва,  a  мы, мы  сидим здесь,  и Бельвиль, мой  Бельвиль
спит.
     -- Если наши люди не пойдут за нами...
     Вдруг под высошши сводами мэрии раздались крики:

     -- Бретонцы  открыли  стрельбу! Мобили  убивают  народ,  собравшийся на
площади Ратуши.-- Торопыга выкрикнул  свое  сообщение профессиональным тоном
продавца газет. Как это он еще не прибавил: "He купите ли свеженький номер?"
     "Бретонцы открыли стрельбу*.
     Каждый  из  нас,  клянусь,  вдруг  ощутил  себя  одиноким,  жалким  под
раззолоченной лепниной потолка в  этой мэрии, пропахшей сивухой, Бельвиль --
островок,  и мы на  этом  островке, мы,--  отверженные,