не
существует.  Марта,  Пружинный  Чуб,  Торопыга,  Маворели, Родюки,  Бастико,
Барден --  все  надежные  друзья  и, главное, крепкие ребята  --  установили
дежурство и стерегут Бижу, a он, старый  наш коняга,  даже  вроде помолодел,
обожает компанию.
     Клуб  на  улице  Appac  вот-вот   отольет  свою  пушку  и  окрестит  ee
"Haродная". Марта поэтому бесится и  орет так, что заглушает своими  криками
басистый голос "Жозефины", не от страхa орет -- от зависти.

     "Жозефина" --  стодевяноетомиллиметровая  пушка  с  пятью  нарезками, и
весит она одна, без лафета, более восьми тысяч килограммов. Мывсей компанией
ходили на нее смотреть к заставе Сент-Уэн, где она стоит на куртине бастиона
40.  Справа  от  нее  Аньер,  слева  Мон-Валерьен,  над  который  вознеслась
крепость, и  дальше  идут садики, дома,  улицы  Клиши  и Левалуа. Заряженное
восемью  килограммами  порохa,  это  артиллерийское орудие выбрасывает бомбу
весом пятьдесят два килограмма двести  пятьдесят граммов, включая сюда заряд
в два  килограмма двести граммов осколков и бьет  на  восемь километров  под
углом двадцать  девять с половиной градусов. Мы  видели,  как  она  6ила  по
Оржемонтской мельнице. Под углом в сорок семь градусов  ядро летит на десять
километров •--  эта нам объяснила прислуга,  состоящая  из моряков. Конечно,
никогда нашему Бельвилю не сгоношить такое чудочудное! Весь Париж уже узнает
мощный  и торжественный  бас  "Жозефины", и мы в Дозорном распрямляем плечи,
только одна Марта зеленеет от зависти.
     --  Будем  дрова  продавать,--   как-то  вечером  объявила  она,  кинув
меланхолический взгляд на наши два каштана.
     Уже  давно  в  квартале  под  покровом  ночной  тьмы  растащили  доски,
приготовленные  для строек, и разобра.ли  все ограды y палисадников. Одно за
другим  исчезают деревья. Наши два  каштана  еще стоят целехонькие,  a тупик
величественно  делает вид, что даже не льстится на ветки, сломленные ледяным
ветром.
     Газеты негодуют:
     "...Венсеннский лес гибнет под топором, и, если не принять строгих мер,
к концу осады от него  ничего не останется. Окрестные мародеры валят молодые
деревца, опустошают  поросли,  рубят направо и налево  посадки с  невиданной
дерзостью и безнаказанностью. Это уже настоящее дикарство...*
     -- A почему бы и нам?..
     Когда  стемнело, мы запрягли Бижу.  Без особых  трудностей  мы миновали
заставу  Трон. Дело  в том, что теперь на всех парижских  заставах мобилей и
пехотинцев  заменили  национальными гвардейцами и дали им в помощь "питомцев
Республики" -- юношей в возрасте  от семнадцати до двадцати лет, находящихся
под командованием Гольца, a с этим народом можно столковаться.

     Так  как  наш кортеж был явно противозаконным,  мы постарались проехать
как можно  дальше от траншей форта  Венсенн и  углубились  в лес  со стороны
форта  Ножан,  где,  как  мы  надеялись,  нам  удастся свалить  хоть парочку
уцелевших деревьев.
     Нам открылся не лес, a настоящее поля боя. Из земли торчали мертвые пни
в метр высотой, подобно батальоыам, срезанным картечью на уровне колен. Даже
не вылезая  нз повозки,  мы  почувствовали опасность, растерялись. У ям, где
выжигали древесный уголь,  стояли часовые. Ветер доносил до нас запахи огня,
тлевшего под покровом сухой листвы и  дерна. Рядом за посадками шла железная
дорога  на  Венсенн.   Марта  раздала  лесорубам  топоры   и  пилы,   взятые
заимообразно  y Коша. Торопыга,  Пружинный Чуб и Филибер Родюк  принялись за
дело,  и,  хотя  старались  они  действовать как  можно тише,  удары  топорa
показались нам  громоподобными. Мы зорко оглядывали лесосеку, охраняя "труд"
наших товарищей, как вдруг Марта потащила меня за собой -- метрах в трехстах
отсюда,  на  насыпи, светилось три огонька. У  железнодорожных путей  стояла
хижина  в три окна. Из  трубы весело  валил  дым. Над дверью, видимо, наспех
была выведена надпись: "Кашемировый Лозняк".
     -- Hy и черт! Да принюхайся ты, Флоран!
     Марта остановилась как вкопанная, ноздри ee жадно раздувались. Она даже
по  животу себя погладила. Настоящий  запах настоящей хорошей  говядины.  Не
крысы, не кошки, не собаки,  даже  не лошади... a настоящий  aромат мирных и
счастливых дней.
     -- И еще капустой пахнет, -- вздохнула дочь тупика.
     До  чего же быстро  забываешь запахи,  всего  несколько  недель,  и уже
забыл.
     -- Пойдем посмотрим, что это там за принцыт-акие...
     И  хотя мы  добросовестно  расплющивали  носы о стекло,  каждую  минуту
протирая  потевшие  окна,   нам  почти  ничего  не  удавалось  разглядеть  в
полутемной комнате, освещенной двумя керосиновыми лампами и отсветами очага.
A тут  еще изнутри на стеклах оседал парок, так  что все расплывалось y  нас
перед глазами.
     -- До чего  же есть охота! Только сейчас  почувствовала... Ух, сволочи!
-- ворчала Марта, вдыхая запахи, проникавшие сквозь щели в pacсохшейся раме.

     Огромные  носы, клювастые  или картофелеобразные, всклокоченные бороды,
провалившиеся  глаза,  крокодильи  челюсти,  беззубые  пасти  --  каждый  из
сотрапезничавших призраков обладал лишь  одной-единственной из перечисленных
примет, но зато  поистине  чудовищной. Порой такая вот образина  подымала от
тарелки голову, и тогда в свете лампы вспыхивали глаза ночного хищника. Кожа
y  них  была  желто-аеленая,  трупная; все  виио  мира не могло хоть на  миг
придать живые  краски этому  сборшцу  упырей.  B ожидании  следующего  блюда
стервятники  развязывали  свои  мешки,  хвастаясь добычей. B глубине  зальца
какие-то тени, сдвинув лбы, резались в карты. Перед очагом шла игра в кости,
прерываемая взаимными тычками. Грудастая старуха,  какой-то жирный одноногий
толстяк, с трудом тянувший свою деревяшку, и длинный костлявый юнец подавали
на стол, держа блюда чутъ ли не на уровне колен, да еще гнулись вдвое, будто
старались  скрыть их  содержимое.  Время от  времени старуха  или  одноногий
требовали тишины, взмахивая руками, словно дирижеры какие:
     При крике петуха, при пении задорном Я зажигаю лампу и иду. И спину гну
y печи иль над горном, A денег не хватаег на еду!
     Должно быть,  эта шутовская  оратория  исполнялась  уже не  впервой,  и
какая! --  прекраснейшая "Песнь рабочих", которую пели  повстанцы 48 года, и
от нее вся эта страшненькая компания дружно заржала. Чета трактирщиков снова
замахала руками, снова потребовала тишины:
     Ho сколько 6 ви трудились наши руки, Как бы ни гнули спину y станка, За
весь наш труд, бессонницу и муки Ждет старости костлявая рука...
     Поднятые разом стаканы, чарки, бутылки и кувшины  ярко блеснули в свете
лампы.
     ...Так выпьем же, друзья, Чтоб мир наш стал свободен!..
     Вдруг все  разом  стихает. Стоя y  очага, одноногий  размахивает  парой
пистолетов,  подымая их над  головой,  и  в свете  пламени  на стену ложится
рогатая тень.
     "Лучи зари, зари, встающей над полем битвы, всегда озаряют нагие трупы"
-- забыл, где прочитал это изре
     чение, но сейчас я воочию увидел мародеров, которые,-- y-y, вампиры! --
преспокойно добьют раненого ради пары башмаков.
     Эти нелюди начали с малого: обирали брошенныехозяевами огороды,  правда
с опасностью  для жизни, под самым  носом прусского сторожевого охранения, и
все  это в потемках, ползком на брюхе,  но овощи, если  удавалось провезти в
Париж, достигали на  рынке такой цены, что 6езобидные воришки превращались в
разбойников, пускавших в дело  ножи по любому поводу, a то и  без повода. На
запах мародерства  из всех  вертепов Парижа начало сползаться хищное зверье.
Haродная  молва утверждала,  что  на  передовых постах  французы  и пруссаки
охотно прибегают к  обменным операциям:  вся эта шваль  таскает им не только
газеты, издающиеся в осажденной столице,  но и доставляет ценную информацию,
за что неприятель расплачивается продуктами или деньгами. Сюда же потянулись
прелыценные   легкой  наживой  виноторговцы,  открывшие  в  брошенных  домах
кабачки.  A так  как  они  щедро  угощали военных,  патрули  смотрели  на их
деятельность сквозь пальцы.
     -- A что здесь этим соплякам надо?
     За нашей спиной раздался хриплый крик, будто  на нас  налетела огромная
летучая мышъ.  Мы бросились  наутек. Hac спугнул крючконосый громила с двумя
мешками за спиной, в развевающемся плаще. Мы и не слыхали,  как он подкрался
к нам. Дверь  кабачка  за нашей  спиной  распахнулась,  и  оттуда  понеслись
бешеные вопли.
     Торопыга  и Пружинный Чуб уже  свалили каждый  по молодому тополю.  Под
ударами  топорa  старшего  Родюка стонал  толстый  ствол  каштана. Остальная
мелюзга вязала в связки хворост.
     Небо очистилось, и нас залил яркий свет луны.
     -- Hy и  обнаглели, чертово  семя!  Посеребренный лунным  светом, четко
вырисовывался силуэт высоченного громилы:
     -- Сейчас я вам покажу,  от  каких  дров тепло бывает, ox и покажу,  не
будь я шаронский Лардон, по прозвищу Кривоножка.
     С полдюжины мародеров столпились за его спиной, иерзко хихикая.
     Не только своим  крючковатым носом Кривоножка напоминал стервятника, но
и всем обличьем. Торчащий под
     бородок,  подступая к  нависшему  носу,  превращал его лицо  в сплошной
клюв. Под низким скошенным лбом поблескивали выкаченные глаза.
     Тут Кривоножка  заметйл Бижу, оценил его опытным  глазом и повернулся к
своим дружкам, среди коих находились  и Hoc Картошкой, и Крокодилья Челюсть,
и Беззубая  Пасть, и  Седая  Бороденка,  и Одноглазый;  существа без  имени,
вылезшая неизвестно откуда нечисть, никогда не видевшая дневного света.
     -- На пятерыхl -- решил мародер.
     Одноглазый  --  шестой  --  покорно  поплелся  в  кабачок.  Заорав  как
сумасшедший, я  бросился  вперед,  сжимая  кулаки:  Кривоножка подбирался  к
нашему старому коняге с ножом в руках.
     Ho я тут  же pухнул  наземь под  градом  ударов. Крокодил набросился на
меня,  взмахнув дубинкой. Не помню,  что было  далыые,  потому что я очнулся
только в  повозке. от тряски, a Бижу, словно  почуяв смертельную  опасность,
несся во  весь опор.  Когда дубинка обрушилась  мне на плечо  и  на затылок,
Марта,  моя крошка Марта схватила топор...  И оттяпала Крокодилу чуть  ли не
полруки. Тогда  вся наша  орава, и болыиие и малые,  вооружившись кто пилой,
кто топором, набросилась на пятерку мародеров.
     -- Сумели-таки вырваться и  убежать  от  них!  Шарле-горбун  стонал.  A
Пружинный Чуб злился:
     -- Возвращаемся не солоно хлебавши.
     -- Hy, я-то не зря съездила.
     -- Ради бога, Марта, помолчиl
     Бросив на меня презрительный взгляд, Марта отрезала:
     -- И без тебя обойдутся.
     Потом стерла с топорa  подолом юбчонки кровавые пятна, и при свете луны
ee левая нога, обнаженная до самой ляжки, казалась отлитой из бронзы.
     Вот что удалось  разнюхать моему кузену Жюлю  и его  дружку  Пассаласу:
оказывается, Бальфис Заключил соглашение  с рестораном "Ноэль Петер", что во
II  округе. Под покровом ночи мясник уводил одну  нашу коровенку  за другой,
потом их забивали в подвале, после чего они

     фигурировали уже  в  меню под  разными названиями, к примеру: "Ромштекс
по-охотничьи с яблочным суфле".
     Владелец  ресторана расправлялся  с  моими питомицами не  сразу,  не  в
первую же ночь. Он их целую неделю  держал y себя. Каждое утро кто-нибудь из
его служителей выводил корову из подвала через потайную дверь, прогуливал ee
перед входом в ресторацию,  потом привязывал  ee тут  же,  так сказать,  для
привлечения клиентуры.
     С тех  пор как Флуранс ckрывается в Дозорном, мы  удвоили бдительность,
вот этого-то  и  не  знал наш  мясник,  когда  явился за последним телком  и
собрался  вести  его  к  "Петеру".  Матнрас  заметил,  что мясник отвязывает
веревку. При  первых же  фалынивых, но  оглушительных звуках  рожка все дома
опустели.  Мясник-спекулянт  предпочел  исчезнуть  без  шума. Таким образом,
бычка единогласно объявили "собственностьк> Дозорного* и перевели в тупик.
     --  Мы  этого бычка на черный  день  прибережем,--  заключил парикмахеp
Шиньон, любитель ставить точки над и.
     Канонада стихла к полуночи. Где-то далеко, очень далеко пропел рожок.
     --  A  нынче в лавочке  масло по двадцать франков за  фунт продавали,--
вздыхает госпожа Фалль.
     -- A я видела кроликов по тридцать франков за штуку,-- добавляет тетка.
     -- За яйцо франк просят. A  национальный гвардеец получает в день всего
тридцать cy,-- подсчитывает Адель Бастико.
     Они  не  кричат. Просто  переговариваются из  мансарды в  мансарду,  но
тишина стоит такая, что даже шепот слышен.
     --  Масло по двадцать  франков фунт. Продавец говорит:  "Себе  в убыток
торгую".
     -- И про крdлика то же сказали.
     -- Все они так говорят.
     -- И еще добавляют: "Пользуйтесь случаемl Завтра еще дороже будетl"
     -- И верно, будет.
     Младенчик Чесноковых заливается пронзительным плачем, вот уже неделю он
не видел ни капли молока,

     замененного  картофельным  пюре  (за  буасо  картошки  просят  шесть  с
половиной франков), щедро разведенным водой.
     К  писку  чесноковского  младенца  присоединяет  свои  голос  младенчик
Фаллей, ребеночек Митральезы,  близнецы Пливаров,  моя крошечная  двоюродная
сестренка Мелани, a  за  ней и  все  прочие  сосунки, за исключением  одного
сыночка Нищебрата, который от слабости и плакать не может. Весь тупик сейчас
думает только о нем.
     Час спустя.
     Я уже заканчивал историю спасения телка, как вдруг в мастерскую явилась
Марта.  Притащила  две  горсти  бронзовых  монеток.  Поверх  ee  знаменитого
редингота  накинуто  одеяло  --  оно  заменяет  ей  и  платок, и  шубу. Снег
перестал, но холод собачий.
     -- Возьми, тетке отдашь.
     Три  морковки.  Бесполезно спрашивать, где и как Марта раздобыла  такое
сокровище.
     -- Младенчик Нищебрата помирает.
     -- Что можно для него сделать?
     -- Молока достать. Ho даже мне не удалось.
     Надеясь согреться, она кружится волчком, кружится вокруг меня, кружится
и кружится. И, кружась, говорит без передышки. Вместе с бронзовыми монетками
она  приносит  последние новости и слухи, собирает их по  всему  кварталу: в
самом Париже и под Парижем происходит передвижение крупных воинских  частей.
Движение войск и закрытие застав означает одно:  сражение. Не сегодня-завтра
произойдет "стремительная вылазка",  чего  уже давно требует народ. Не верят
люди... Трошю кретин, Бланки это прямо сказал.
     Марта  притащила  также и газеты. И советует мне  прочесть одну статью,
приведшую  ee  в  восторг.  Автор  требует  полного упразднения  католицизма
"любыми средствами, a  главное -- силами революции*. Это своего рода  тонкий
маневр -- таким способом наша чертовка хочет похвастаться передо мной своими
успехами в  чтении. Надо сказать, что она действительно  прекрасно усваивает
мои уроки.
     -- Куда это ты собралась?

     -- Здесь еще холоднее, чем на улице! Прежней близости между нами уже не
было.
     Понедельник, 28 ноября.
     Париж весь  как-то  оцепенел, хмурится. Никого больше не  интересует ни
зрелище  батальонов,  марширующих  к  укреплениям,  ни  учения  национальных
гвардейцев на площадях. И слово "ружье" уже потеряло свои магический  смысл,
a ведь раньше, услышав его, люди выпрямляли стан, глаза y всех загорались.
     Париж закрывает  свои  ворота  в пять часов,  парижане  -- в  семь. A в
восемь  осажденная столица задремывает,  прислушиваясь  вполуха к отдаленной
канонаде.  Топот патрулей, особенно гулкий в этой  пустыне,  усиливается,  с
размаху ударяясь о глухие фасады.
     От недели к неделе улицы освещались все  более скупо, a  теперь и вовсе
фонари  не горят: нет газа.  Когда луна спрячется за  тучу, на всю Гран-Рю и
тупик разносится ругань Пливара  или Нищебрата, спотыкающихся  в потемках  о
камни мостовой.
     Один  за  другим  закрываются  рестораны  и  лавки:  уже  закрыли  свои
заведения   бакалейщик  Мельшиор,   фруктовщик  Кабин,  молочник  с  Пуэбла,
трактирщик Желюр, нет бургундских вин, не торгует больше требухой Сибо, зато
нищих  становится  все больше и  больше.  Последовав примеру Вормье, Фалли и
Чесноковы тоже стоят теперь в очереди на улице Map и  ждут  y дверей дешевой
столовки  под  названием  "Вулкан  Любви",  которую  содержит некий господин
Корнибер. Это  уже своего рода падение. Еще неделю назад жители тупика всеми
силами  скрывали от соседей и друзей свои визиты в муниципальные столовые, a
теперь, напротив, с чувством какой-то горькой гордыни во весь голос скликают
знакомых, уславливаются о встрече в благотворительной  харчевне и чуть ли не
с презрением поглядывают на тех, кто еще крепится: "Bce там  будем, все! Это
ведь надолго!"
     Вот уже несколько дней как исчез Меде. У входа в арку теперь не  маячит
его серая согбенная фигурa.
     Теперь,   когда   Алексис,   Каменский   и   Леон  возвращаются   после
патрулирования с передовых позиций, не надейтесь услышать от них рассказы  о
бранных делах -- с их уст срываются восторженные хвалы винограду из

     Монморанси, монтрейским персикам, кламарскому зеленому горошку, розовым
плантациям в Банье и Фонтенэ -- все полузабытые воспоминания.
     -- Банье, Фрнтенэ,  Шатийон,-- вздыхает Алексис,-- да там  целые океаны
фиалок  были! Тамошние  жители  выращивали цветы, ну  вроде как где-нибудь в
другом месте выращивают капусту или, скажем, репу...
     -- Капусту, репу...-- задумчиво подхватывает весь кабачок.
     -- A розы, те даже целые деревни  заполоняли,--  продолжает наборщик.--
По фасадам домов карабкались. B Фонтенэ последняя хибарка и  та, бывало, вся
розами увита. Чуть в  хорошую погоду задует ветерок, прямо дождем лепестки и
листья летят.
     -- A сейчас порохом д a падалью разит...
     -- Вюртембержцы  нарочно  за изгородями гадят,  под самым носом. Ядра в
фиалковых полях взрываются. Немцы топчут розовые плантации, покрытые снегом.
Ни домов, ни садов, ни  огородиков -- ничего  не останется... Не  скоро  еще
Париж увидит свои родные деревниl
     Кабачок ворчит:
     -- Хоть бы знать, что наш Гамбетта затеваетl
     -- A может, лучше не знать.
     --  Правительству-то  все  известно,   только  оно  народ  в  неведении
держит...
     Нестор   Пунь  робко  замечает,  что,   может,  лучше  дождаться  ухода
неприятеля, a уж потом cop из избы выносить..
     -- Нет, раньше его надо вьшестиl
     -- A иначе пруссаки никогда и не уйдут! Болышшство посетителей подымают
хозяина заведения на смех.
     -- Cop -- это реакция,-- уточняет Гифес.-- Адвокаты, засевшие в Ратуше,
лишь покорные  слуги этой реакции!  Надо от них избавиться. Только Революция
может одолеть пруссаков.
     -- Вот если бы 31 октября удалось, -- бормочет Пунь.
     -- Слишком  мы  были кроткие,  слишком доверчивые; не сделали того, что
нужно было сделать. Ничего, теперь сделаем.
     -- Новый 93-год -- вот что нам требуется!
     -- Придет 93-й,  Шиньон  совершенно  прав!  --  бросает Феррье.--Будьте
уверены, найдутся y нас Робеспьеры и Мараты!

     Такие разговоры возникают каждую минуту, в любом месте -- в столовке, в
очереди  перед  булочными   и  еще   не  закрывшимися  мясными  лавками,  на
укреплениях, стоит  только троим или четверым оказаться  вместе; никогда еще
люди не испытывали такой потребности собираться вместе, rоворить. Потому что
не осталось уже иных средств согреть плоть и душу.
     Из  полной неразберихu  в головах,  смешения личного вклада  каждого  и
сиюминумной  эмоционалъной  реакции  в  зависимосми  от  харакмеpa  человека
вырисовывались в общих чермax  две менденции: авмоpuмарная и анархисмская. С
одной  cмороны,   якобинская  концепция,  ценмрализаморская  и  воинсмвенная
позиция  -- Шиньон,  Феррье,  и,  в  меныией мере, Кош,  ux  лидером  сманем
Делеклюз.  С  другой  cмороны  --  примиренческая  концепция  последовамелей
Бланки, маких,  как  Гифес  и дядюшка  Ларршмон, cморонников  коммунализма и
федерализма  *. Cdмо собой разумеемся, одни  оказывали влияние на  других, и