у гарибальдийцу.  Снова наперебой
заговорили ружейные залпы. Бывшая Дерновка с бега перешла на медленный

     шаг,  руки  судорожно прижались к кофте, обагренной кровью... Казалось,
ей вовек до него не добраться. Уже на коленках она протащилась два последних
метра и  упала на  окровавленный труп Пальятти. Дождь хлынул с новой  силой.
Через  несколько  мгновений ложе,  доставшееся  двум  телам,  соединенным  в
объятии, окрасилось в розовый цвет.
     -- Теперь уж они по-настоящему поженились,-- сказала Марта.
     Все еще прибывали пушки, без  единого снаряда, их тащили на себе. Когда
запас боеприпасов подошел к концу,  началось короткое  совещание, последнее.
Товарищи, которые желают двинуться  к XI округу, оставят на  баррикаде  свои
зарядные картузы и впрягутся в пушки. Прежде всего спасти пушки!
     Площадь Вольтерa имела  тогда три ипостаси: бивуак, лазарет, морг. Лежа
в  грязи,  под  ливнем,  раненые, которых  уже никто  не подбирал,  истекали
кровью. От дождя отлипла  от  стены  мэрии XI округа и  болталась  на  ветру
афишка  с обращением к  версальским солдатам,  повесили ee совсем недавно, и
она вызывала горькую улыбку:
     "Мы  отцы  семейств... Братья,  присоединяйтесь  к  нам,  вы  --  часть
народа...*
     Солдаты  Коммуны, из  тех,  что были легко  ранены  или просто стойки в
страдании, переговаривались между собой.
     --  Есть только,-- говорил Удбин Сенофру,-- есть только два сорта людей
-- те, кто хочет спасти свою шкуру, и те, кто хочет продать ee подороже!
     -- Увы,-- отозвался прославленный мастер по  сплавам.-- Мы в теперешнем
нашем состоянии не относимся ни к тем, ни к другим.
     Обоих мастеров Фрюшана  сразил один  снаряд -- одного в ногу, другого в
поясницу.
     Они спросили нас о пушке "Братство".
     -- Надо бы поосторожней с ней, ребятки!..-- начал Сенофр без улыбки.
     Ho его друг не дал ему договорить:
     -- Знаешь, им, по-моему, теперь тоже не до того!
     -- Да я, дружище,  просто хотел  их предупредить, так сказать, по долгу
профессиональному.
     Один раненый все  старался  оправдаться, он  чувствовал себя виноватым:
дал себя изувечить врагу. И говорил хлопотавшей при нем жене:

     --  Когда  дождь  хлещет  в лицо, прямо в  глаза  бьет, мало что видно.
Слышишь -- в  тебя  стреляют,  a  откуда, кто?  Видишь  только,  как блестит
мостовая, и все...
     Старый солдат с окровавленной штаниной вмешался в разговор:
     --  Под конец большой  битвы всегда  дождь идет. Видно,  небесам уханье
наше осточертело.
     Ревущая толпа перед тюрьмой Ла-Рокетт: выводят заложников. Всем ясно --
на расстрел.
     -- На этот раз комплект.
     -- Ровно полсотни -- священники, жандармы, шпики.
     -- Пятьдесят -- это точно?
     --  Без  обмана! Ихвыводили  по  десять  зараз  и  потом во  дворе  еще
пересчитывали.  Когда рядом взрывался снаряд, люди  переставали выкрикивать:
"Смерть им!", приветствовали взрыв вдохновенным: "Да здравствует КоммунаU
     --  Начали они с банкира Жекерa, с улицы Партан. Это правильно. A потом
гражданин Гуа подумал о тех, кто оставался в Ла-Рокетт.
     -- С гражданином Гуа можно быть спокойным: правосудие совершится.
     Федерат-полковник, в куртке и кепи, с  саблей  на боку и револьвером за
поясом, приводил в порядок кортеж y выхода из тюрьмы.
     Эмилъ  Гуа был месмный. Военный писарь,  бланкисм. Друг Эда и  Тридона,
Гуа был  в ссылке в Ламбессa (Алжир) с 1852 no 1856 год. B 1870 го9y в связи
с волнениями  после  убийсмва  журналиемa  Викмоpa  Hyapa*  был  npисужден к
каморжным  рабомам,  бежал в Белъгию,  вернулся после 4  сенмября. После  18
марма Эд взял его к себе в шмаб адъюманмом, дав ему чин полковника.
     Впереди  шли  тридцать  шесть парижских жандармов  в форменных куртках,
холщовых серых  панталонах и  кепи,  некоторые в каскетках. B заключении они
находились  с 18 марта. За ними  следовали десять  священников -- иезуитов и
монахов из монастыря Пикпюсс*--  в сутанах. Четыре  заложника  в гражданской
одежде замыкали шествие, их охраняли особенно строго. К ним были приставлены
капитан  с револьвером в руке, национальные гвардейцы в темно-зеленой форме,
с гарибальдийским петушиным пером на мягких шляпах, они шли, держа

     aрестованных под дулами нацеленных на  них ружей; возбужденная толпа не
отрывала глаз от шествия, на четверых указывали пальцами, о них рассказывали
друг другу. Высокий сухой господин, не гнущийся, как палка, в строгом черном
сюртуке и в черных же панталонах, был чиновником канцелярии полиции и звался
Дерест. Толстый,  в  зеленой  шинели  национального гвардейца,--  Ларжильер.
Кургузый карлик в красных штанах, какие  носят каменотесы,-- Рюо. И наконец,
четвертый -- шпик Грефф. Они  вызывали y людей  особенную ярость.  (Чиновник
Дереспг,  секремарь  зловещего  Лагранжа,  шефа  полимической  полиции,  был
непременным учасмником всех провокаций Импеpuu. Ларжильер -- ренегам. Он был
причасмен к июнъскому  воссманию  48 года,  приговорен  к каморжным рабомам,
помилован  и  no  возвращении  в Париж nocмупил  в полицию. (B 1855 году  он
подписывал  свои донесения  именем " Луи " , получая  сначала сто пятьдесят,
потом сто  франков  в месяц.)  Каменомес  Рюо  може  был  когда-mo  акмивным
учасмником революционных  собымий. Его знали в  Бельвиле,  где  он назывался
"дядюшка  Жозеф".   По   некоморым  предположениям,   он  согласился   cмамь
агенмом-провокамором  из-за  нужды.   (Подлисывался  "Антуан".  Сто,   потом
семьдесят пять  фрашtов  ежемесячной мзды).  Грефф,  рабочий-краснодеревщик,
председамель  Общесмва свободомыслящих, был в 1860 году инициамором компании
за  гражданский noхоронныйобряд.  Он  использовал это  для засылки множесмва
шпиков в революционные группы.  (Подписывался "Мартен". Соответственно  сто,
потом семьдесят пять франков в месяц.)
     Неистовствовавшие вокруг этого кортежа люди объясняли на ходу зевакам:
     -- Директор тюрьмы Франсуа, не захотел выдать вам этого подлюгу Греффа.
Надеялся  устроить  ему  побег. Они, говорят,  были закадычными друзьями.  К
счастью,  Гуа, не посмотрев  на то, что  гражданин  Франсуа директор тюрьмы,
приставил ему пистолет к животу.
     Кроме двадцати национальных гвардейцев Эда, шествие охраняла еще  рота,
которую полковник Гуа называл своим карательным отрядом: люди  отряда носили
вокруг кепи красную полоску.
     Толпа, обращаясь к ним, спрашивала:
     -- Куда ведете?

     -- B Бельвиль!
     Отряд  не  без  труда  удерживал  женщин,  стариков  и  детей,  которые
требовали расправы тут же, на месте, восклицая:
     -- Смерть попам!
     -- Смерть шпикам!
     Беглецы  и  уцелевшие  после  боев  стягивались со всего Парижа, Парижа
Коммуны,  в  наш  и  без  того  переполненный  Бельвиль.  Женщины  Дозорного
разбились на отдельные группки сообразно личным  своим переживаниям, к одной
принадлежали перепуганные:  портниха  мадемуазель Орени, госпожа  Жакмар  --
булочница...  К  другой  любопытствующие: тетушка  Канкуан,  Тереза  Пунь, к
третьей  убитые  горем  вдовы: Леокади  Лармитон,  тетушка  Патор,  старушка
Шоссвер;  были вдовы  неистовые  -- Камилла  Вормье, жены  Шашуана,  Фигаре,
Удбина,  Сенофра,  вдовы  страшные --  Элоиза  Бастико, Клеманс Фалль,  были
матери,  наводящие ужас,-- Селестина Толстуха, Бландина Пливар, и  особняком
стояла белокурая эриния -- Tpусеттка.
     Если говорить  откровенно, то до  последнего  времени я был  недалек от
мысли, что  все  эти  "бдительницы", эти  клубные  кумушки, эти своего  рода
мегеры Бельвиля, мегеры политических  страстей, более или менее равнодушны к
своим  отпрыскам.  Лишь  изредка  наш  тупик давал мне зримое доказательство
материнской любви в  такой  форме,  в  какой  представлена  она  в  школьных
учебниках,  в благомыслящих изданиях  и с  иллюстрациями,  короче,  в  стиле
христианской морали. Ни подарка, ни ласки на людях во  дворе; y матерей  для
этого  не было ни средств, ни времени.  Материнская любовь выражалась в том,
что они урезывали  себя  во всем ради ребятишек,  приносили ради них  вечные
жертвы, о чем трудно было догадаться, глядя,  как мамаша шлепает свое  чадо.
Воспитывать  своих  сыновей  и дочерей для  Революции -- это значит  дать им
хорошее  воспитание, a послать их в бой  -- значит послать по хорошему пути.
Мальчик  с ружьем в руках на баррикадах -- это хорошо воспитанный мальчик, и
мама может гордиться им перед своими подружками.
     Когда же наконец  старый мир поймет, что  порa вывернуть наизнанку, как
rрязный   носок,  все  свои  представления,  когда  он  уразумеет,  что  так
называемый "xo
     рошо  зоспитанныи  мальчик*  --  в  деиствительности  просто  маленькое
чудовище, тщеславное, скрытное, холуйствующее и бесконечно подлое?
     Так, мне казалось, что Бландина Пливар с легкостью препоручила заботы о
своей Пробочке глухонемому кузнецу. "B конце  концов,--  думал я,-- y мамаши
Пливар и так  ребят мал мала меныпе,  так что не худо  отделаться от лишнего
рта".  И  точно так же  я  считал себя  вправе  воображать, будто  моя тетка
интересуется своим сыном, a моим кузеном Жюлем лишь в  той  мере, в какой он
является для нее поставщиком политических сенсаций.
     Никогда себе этого не прощу -- как даже смел я так подумать! Что знал я
тогда о необъятном сердце матерейпролетарок?
     Они  не из хнычущих. Я  думал о маме, о всех ee заботах обо мне. Ho она
другой породы  -- она и страдает-то  по-крестьянски. B  этом тоже есть  свое
величие,  но подмешано к нему,  я даже  в толк не возьму, как  именно, чтото
мученическое, смиренное. По-разному кричат  от боли больная собака и раненая
львица. Моя мать вызывает жалость, a те матери -- страх.
     -- Tpусеттке только что  сказали  о смерти Жюля,-- шепнула мне Марта.--
Его с Пассаласом расстреляли вместе с другими в Опере.
     Немотствующие и застывшие, эти женщины уже не были прежними Tpусетткой,
Бландиной Пливар, Селестиной Толстухой... Их  нельзя было узнать. Безутешные
матери. Матери беспощадные.
     Они шли во главе кортежа, предшествуемые горнистами, которые возглашали
боевую бельвильскую застольную.
     Кортеж двинулся вверх по улице Аксо и остановился на мгновение там, где
она переходит в улицу Борего.  На пересечении этих улиц,  напротив сада, где
толпа теснилась, следуя за заложниками, в окне кабачка Дебена, Марта указала
мне на двух журналистов, которых я немного знал,-- на Лиссагаре и Эмберa.
     -- A Валлеса узнаешь? -- Марта ткнула пальцем в редакторa газеты "Кри",
прислонившегося к садовой ограде. Он беседовал с  Алавуаном  из Национальной
типографии, Арнольдом и Фортюне*.

     --  Да-c,-- говорил Аряольд,-- не  для того  мы  создавали  Центральный
комитет Национальной гвардии.
     Их разговор  заинтересовал  Марту. Убеленный  сединой  федерат наставил
свои револьвер на преградившего ему дорогу Алавуана.
     -- Вот уже неделя, как наших расстреливают,-- неистовствовал он.-- A вы
хотите щадить этих людей!
     Нахлобучив круглую шляпу на глаза, Валлес рассказывал глухим голосом:
     --  Там, сзади,  я видел старика, поспешавшего  за толпой.  Оя был  без
кепи, потные седые волосы  спутались. Он ковылял из  последних сил --  шутка
ли,-- седьмой десяток!  Я  узнал  его.  Я встречал этого еле  тащивщего ноги
старика  с  трясущейся головой  в последние дни  Империи, во время осады,  y
папаши Белэ. Тогда мы здорово поругались. Присутствовавшие упрекали  меня  в
недисциплинированности  и кровожадности. Теперь  я воззвал  к  нему: "Скорей
сюда,  помогите  нам!  Через  пять  минут   с  ними  расправятся!*  Старичок
остановился, чтобы  перевести дух, и,  потрясая  ружьем, которое сжимали его
морщинистые  руки, завопил  вслед  за  другими:  "Смертьим!" --  "Как, и  вы
тоже?.." Он как безумный оттолкнул меня:  "Пустите! Дайте мне пройти! Их тут
шестьдесят?  Значит,  мой  счет  сойдется:  только  что  я  сам  видел,  как
расстреляли  шестьдесят человек, хотя перед тем  им была обещана жизнь!"  --
"Да  послушайте  вы  меняU  --  "Убирайтесь  к  дьяволу  или  я  вас  сейчас
пристрелю!*
     -- Марта,  посдушай! Что это?  Что за  музыка? B паузах между криками и
залпами выстрелов отчетливо слышались обрывки мелодии.
     -- Пруссаки играют за укреплениями.
     Совсем рядом, за  укреплениями, пруссаки  играли плавный и тяжеловесный
"Венский вальс".
     Задыхающийся старик, друг папаши Белэ, подошел к Валлесу.
     --  Я  был  с  вами  груб,  но  теперь,  когда  дело сделано,  можно  и
поздороваться по-человечески. Ax, дорогой мой,  я отомстил! Если 6 вы видели
этого Ларжильерa: он прыгал, как кролик!
     -- Hy a другие?
     -- Другие! Они  расплатились за подлое  предательетво на улице Лафайет!
Это уже  не  политика,  это  простое убийство!  Я  в ваших делах  ничего  не
понимаю, я

     из-за  Галифэ полез  в это  пекло.  Я  не  с коммунарами, но  я  против
золотопогонных палачей... Скажите мне,  где  еще  их можно перещелкать, и  я
туда брошусь!
     Стоявшая неподалеку женщина проговорила только:
     -- Мой возлюбленный умер. Его выследил Ларжильер. Я первая выстрелила в
этого шпика.
     На обратном пути  нам  встретилась  кучка  стариков,  уцелевших  из той
тысячи федератов, которые  в течение всего дня на улице  Аллемань удерживали
двадцатипятитысячную армию версальцев  под командованием Ладмиро,-- они были
все  в крови.  Над Ла-Виллетскими пакгаузами  стлались  в небе черные  языки
пламени -- это горели тысячи литров масла, керосина и спирта.
     Не  скоро  я  за6уду эту ночь  с  пятницы  на субботу,  нашу  с  Мартой
последнюю ночь.
     С  вершин  Бельвиля мы пытались  узнать знакомое лицо  Парижа,  города,
который мы десятки  раз пересекали  вдоль и поперек.  Под дождем почти всюду
погасли пожары. Только no коротким алым  вспышкам, расцветающим то здесь, то
там,  можно было  угадать  скелет  купола, обглоданную огнем арку.  Канонада
стихла,  но прусская  медь  и  дудки  по-прежнему кружили в вальсе y  нас за
спиной.
     Марте больше не хотелось спать.
     И мы  отправились с дружественным визитом на  кладбище  Пэр-Лашез,  где
артиллеристы  лихорадочно пересчитывали свои последние снаряды. A неподалеку
от них могилыцики рыли огромную братскую могилу для погибших бойцов Коммуны,
которых при свете факелов прикосили на скрещенных ружьях федераты; a впереди
шагал одинединственный барабанщик -- бледный мальчуган с горящими глазами --
и бил как бог на душу положит по барабану, обтянутому черным крепом.
     Люди  смеялись,  paссевшись вокруг  бивуачных  костров,  длинные  языки
пламени выхватывали из  тьмы белесые контуры надгробий.  B  центре кружка, y
костра, мы  увидели нечто странное. Два призрака с лицами мертвецов... Вдруг
эти  призраки сняли свои маски  -- два оскаленных  черепа. Это оказались мой
кузен Жюль и его дружок Пассалас.
     Их  действительно  схватили и привели  на площадь Оперы,  где версальцы
устроили бойню. Так что все слышанное  нами  не было выдумкой. Ho им удалось
оттуда

     вырваться, историю эту они рассказывали в сотый раз и все более и более
путано. Оба были сильно пьяны и словно тронулись.
     Здание Оперы занимали две роты версальцев. Одна  была в правом крыле, в
помещении дирекции театра,  другая -- в левом. Двор был забит aрестованными,
которых загоняли в глубь дворa, чтобы вместить партии вновь прибывавших.
     Жюль, оглядевшись,  сделал  небезынтересное наблюдение: капитан  первой
роты отправлял  в подвал подозрительных, капитан  второй роты --  командовал
расстрелами. Понятно, что наши парни проскользнули в помещение дирекции.
     Версальская  солдатня,  в  ожидании своей  очереди  убивать  безоружных
коммунаров, сидела  и  лежала на широкой лестнице Оперы.  Юнцы разбрелись по
театральному  залу.  Они забавлялись,  растаскивая обнаруженную за  кулиеами
бутафорию  и  костюмы,  a  также  маски,   служившие  актерам  на  последних
спектаклях. ("Волшебный cмрелок*  и  *Koппели.я".) К то закутался в саван, a
кто напялил на себя маску гримасничающего скелета.
     Порой, вызванные  сержантом, они  бежали  занять  свое  место  в  строю
карателей, к этой  липкой от крови стене, так и  не сняв своего  призрачного
облачения. (Космюмы  персонажей  оперы Веберa tВолшебный  cмрелокь  в  сцене
омливки пуль.)
     -- Нам по-настоящему повезло,-- чуть  позднее сказал Пассалас, призывая
нас с Мартой в свидетели: -- Вот оба они  знают четырех бретонцев из тупика.
Одного, по фамилии Мари, ткнули  штыком в ягодицу.  Мы его выходили.  И он с
нами  не  один стаканчик  опрокинул в  "Пляши  Нога". Я лично  полагаю,  что
главную роль тут сыграли эти застолья! Когда  он  нас с Жюлем узнал, то даже
обомлел.  Не  очень ему хотелось нас расстреливать, этому Мари. Ho по правде
сказать,  что  он-то  мог  сделать!  Серая  скотинка,  в  чинах его не очень
повышали! "Ты о нас не беспокойся, Мари,--  сказали мы ему.-- Дай нам только
потихоньку парочку саванов и черепушек, масок то есть*.
     Вокруг костра переходили из рук в руки бутылки с красным вином.
     Ночевали мы с Мартой в  склепе господина Валькло. Вдруг Марта взяла мои
руки в свои и стала приглядываться к ним в свете разрывов.

     -- Как я  твои  руки,  Флоран, дорогой, люблю, какие они y тебя  белые,
мягкие. Дай мне слово, что с завтрашнего утра ты будешь  мыть их четыре раза
в день.
     -- Это еще зачем!
     -- A  затем, что твой революционный  долг, лично  твой,-- это выбраться
отсюда  вместе с твоей  сумкой, с твоими тетрадями,-- проговорила она важным
тоном.
     Она  сама сняла с меня белый  пояс,  штаны  зуава, черно-зеленый костюм
Мстителей Флуранса. Раздела донага и тщательно осмотрела. Руки ee бродили по
моей  коже, как  изгнанник в  последней прогулке по  родной стране. Особенно
внимательно  присматривалась  к  левой подмышке. Помассировала  мне плечо  с
каким-то  даже  отчаянием,  синяк  от отдачи  ружья  не  исчезал. Несчастным
голоском она все повторяла:
     -- Клянись, Флоран, клянись, что ты больше не будешь стрелять из ружья.
     B  глубине  склепа, y стены, лежали приготовленные ею  --  не знаю даже
когда -- белая  рубашка, бархатная  куртка,  черные панталоны  и новехонькие
желтые штиблеты.
     Раз за разом  в течение  этой  такой короткой ночи  она  будила  меня и
задавала вопрос, очевидно не шедший y нее из головы:
     --  Флоран, ты  помнишь все уголки, все лазейки, все проходы, которые я
тебе показывала в Бельвиле?
     Не совсем уверен,  но  мне  кажется, что один раз, уже  под  утро,  она
выдохнула еле слышно, касаясь губами моей шеи:
     -- Флоран, я люблю тебя.
     Всю ночь раздавался храп  Алавуана. Бывший бельвильский  печатник (член
Ценмрального  комимемa Национальной  гвардии и член Инмернационала), ставший
активным  деятелем   IV  округа,  вернулся  в  свои   Бельвиль.  Потрясенный
расстрелами  заложников,  смертельно измученный, он уснул в  склепе  герцога
Морни, рядом с двумя артиллеристами, смореиными усталостью и вином, и крепко
спал возле убитой лошади, от которой уже разило падалью.
     Вчерa  вечером  мираж. На вершине  холма возникла  против  света чья-то
фигурка. Невысоконькая, юбку и волосы треплет ветер. Я чуть было не выскочил
наружу.

     Кликнул маму, a это в моем нынешнем положении весьма неосторожно.
     -- Что с тобой?
     -- Ничего, мам...
     Марта, должно быть,  явилась прямо к нам на ферму и дожидалась темноты.
Если  это действительно она и если она решила  исчезнуть, то, значит, были y
нее на то свои причины. Может, она просто пока что хотела подать мне знак --
что,  мол, жива?  Послав  за ней маму, я наверняка бы спутал ee  планы, хуже
того -- выдал бы ee.
     Одно бесспорно: Марта меня ищет. Теперь ищет она.
     "СУББОТА, 27 МАЯ"
     На заре Марты в склепе Валькло уже не оказалось.
     Все смешалось начиная  с этой минуты. Все это время я искал  ee, ничего
другого и не делал. И если говорить совсем уж откровенно, и сейчас ничего не
делаю, только ищу ee, даже не выходя из нашего сар