е
не пахнетl
     Хозяин  "Пляши. Нога" расстегивает ремни, придерживающие его деревяшку.
Правой ноги хоть и нет, но она как бы продолжает существовать, ощутимее, чем
прежде,  единственно  затем, чтобы  его  мучить. Тереза  приносит .костыли и
удаляется,  унося  прочь  деревяшку  и  палку.  Она  не  ходит,  она  просто
перемещается, вроде бы сколь
     зит по вате. Она, как  черный призрак,  стоящий на страже  против любых
беспорядков.
     Внезапно загудел  набат на колокольне Иоанна Крестителя.  Весь  кабачок
встрепенулся.
     "Часть  города  Парижа, внутри линии укреплений,  включая  район  между
Сеной,  улицей  Фобур-Сент-Онорэ  и   авеню  Терн,  будет  занята  немецкими
войсками,   чья  численность   не   превысит   тридцати   тысяч   человек...
Правительство  взывает к вашему патриотизму и к вашему благоразумию, в ваших
руках судьба Парижа и судьба самой Франции...*
     Пливар  вытаскивает  из  патронташа  точильный камень, плюет  на него и
начинает с преувеличенным вниманием точить свои штык. Движения y всех вялые,
как спросонья, еле  ворочаются языки. Ни  одной фразы не обходится 6ез слова
"кровь".
     -- И  еще  кровь проливать будем,-- бурчит  Матирас,-- и  самую  чистую
прольем! Что ж, не поскупимся, только, извините, когда наш час пробьет, a не
ваш!
     Шиньон поддерживает нашего рыжебородого горниста:
     -- Всякий раз,  как им подыхать,  они народ на  подмогу  зовут.  И  он,
дурачок, прется! Ho сейчас конец, сейчас народ  им ответит: сдыхайте себе на
здоровье!
     "Они" -- это  буржуа, или, точнее, буржуазия, но говорить "она"  как-то
неловко... К тому же буржуазию за глотку не возьмешь, a вот буржуа...
     "Они" -- это уже не пруссаки. Кош уточняет:
     -- Ничего,  эти-то снова  уйдут  (они всегда  возвращаюмся!) (Korда  на
Парижской бирже  падают акции, когда пролетариат начинает гневаться!), a вот
хозяин -- на него вечно хребет гнешь, и еще не завтра от него отделаешься...
     -- Hy, это мы посмотрим! -- отрезает Шиньон.
     -- Слишком уж народ мягкосердечный,-- бормочет Бастико.
     На колокольне Бельвиля, не умолкая, гудит набат.
     Четверг, 2 марта.
     Вчерa Марта наконец-то вытащила меня. Ей, видите ли, охота поглядеть на
пруссаков.  Она никак  не  ощущает  той  грани,  которая  разделяет  обычное
любопытство и чувство человеческого достоинства. Однако, прежде чем

     iшвернуть к западной части города, она захотела навестить нашу пушку.
     Чудшце  по-прежнему  стоит  на Бютт-ПIомоне. Тянет  свою шею в  кожаном
ошейнике над двадцатью двумя тридцатифунтовыми орудиями старого образца, над
тремя  сорокафунтовыми,  тоже старого  образца, над  одним  короткоствольным
шестидесятифунтовым орудием,  двумя гаубицами  -- a  всего над  пятьюдесятью
двумя огнен-. ными жерлами,  Марта их нарочно пересчитала. Кроме  того, есть
еще  в Бельвиле  штук  пятнадцать  митральез  да  шесть  усовершенствованных
орудий.  Марта  беседовала  с  тамошними  караульными наигранно-простодушным
тоном.  Пятеро  стрелков  грелись y костра,  где пылали  здоровенные  доски,
по-видимому, дробины, похищенные в артиллерийском обозе.
     --  До сих пор на посту стоитеl A ведь  осада и война тю-тн>t кончилась
комедия! Занавес опущен! Разве  пушку можно  спереть,  унести под блузой, a?
Впрочем, кому она сейчас, зверина эдакая, нужна?
     Сержант слушал не перебивая.
     Денек выдался сухой, светлый, бодрящий.
     С  улицы Пуэбла  мы  направилисъ прямым  путем на  площадь Согласия. На
улице Вик-д'Азир все магазины были  закрыты, кое-где из окон свисали  черные
флаги. Прохожих мало. Поставив на землю два пустых ведра, a сама уперев руки
в боки,  какая-то домашняя хозяйка вынуждена  была  признать  неопровержимую
очевидность: вода  в  колонке  кончилась,  но  хозяйка  ничуть  не  ворчала,
напротив,  посмеивалась  над  этим.  На  улице  Гранж-o-Белль,'  y  лазарета
Сен-Луи,  строился  под  знаменем,  перехваченным  траурным крепом, батальон
национальных гвардейцев.  На  улице уксусоваров  какой-то  рассыльный кричал
парочке стариков с пятого этажа, перегнувшихся через перила балкона:
     --  Говорят,  генерал  Винуа отвел свои войска Порядка на левый  берег,
чтобы избежать, так сказать, стычек!
     -- Значит, правый берег в руках Национальной гвардии! -- рыкнул в ответ
старичок.
     По Большим  бульварам идут в направлении к Мадлен люди, идут торопливо,
потупя глаза: "Надо же хоть

     на морды их посмотреть! Знать своего врага..." Детворa  валит гурьбой с
Монмартра   и  Батиньоля,  эти  никаких  предлогов  не  выдумывают:  "Пойдем
пруссачье дразнить!"
     B  конце  улицы Ройяль баррикада -- чисто символическая:  просто  стоят
колесо к  колесу  зарядные  ящики,  a их  охраняет  с  десяток  национальных
гвардейцев.  Они охотно  пропускают  всех, кроме тех, кто в  форме. Впрочем,
таких нешного. A по ту сторону  баррикады  теснятся пруссаки -- поглазеть на
парижан.   С   дюжину   баварских   стрелков   в   бледно-голубых   мундирах
взгромоздились на  крышу  омнибуса, из  которого выпрягли лошадей. A там, за
ними, вздымаются статуи  наших великих  городов,  задрапированные  крепом,--
издали они кажутся трепетными призраками.
     Какой-то фотограф пристроил на треноге свои аппарат. Пруссаки принимают
красивые  позы,  но  национальные  гвардейцы  нарочно  двилсутся,  чтобы  не
получиться на снимке.
     Однако  Марте всего этого мало. Увидеть по-настоящему для Марты  -- это
все  почувствовать,  перетрогать.  Она   тянет   меня  за   собой  на  улицу
Фобур-Сент-Онорэ, где проходят  патрульные  отряды  африканских  стрелков  и
проезжают конные жандармы; она несется как угорелая по улице Буасси-д'Англа,
по улице Элизе, по улице Сирк прямо к барьеру и перелезает через него.
     И  сразу  же  уши наполняет тяжелый  топот немецких  сапог с  железными
подковами  -- железными, я  сам видел! -- подкованы, словно мулы какие-то; в
HOC бьет  вонища пропотевшего кожаного  снаряжения, грязной  шерсти и кислой
капусты, преющей в котелках, прямо под открытым небом, над кострами. Солдаты
чумазые, зато офицеры  щеголяют  в новехоньких ярких мундирах, и y каждого в
руке план города Парижа.
     Пехотинец-вюртембержец  в  cepo-зеленой  выцветшей  шинели  с  красными
обшлагами и в каске  с шишаком поотечески нам  улыбается. Ему лет  сорок, он
брюхатый, бородатый и курит фарфоровую трубку с крышечкой. Мы убегаем.
     По  сравнению с  нашими национальными гвардейцами, вооруженными чем бог
послал и одетыми почти что  в тряпье,  пруссаки кажутся чуть ли не щеголями.
Ружья,  штыки,  сабли y всех новейшего  образца;  вся  амушщия из  настоящей
хорошо ухоженной кожи; y них есть все,

     что требуется,  вплоть  до  самых мелочей; каждый поврежденный  снаряд,
каждая выпущенная из ружья  пуля  должны тут же заменяться, без  проволочек.
Эта армия зиждется на интендантской службе.
     Мы пробираемся на  площадь Этуаль, на оккупированную  территорию. Улицы
как вымерли, окна закрыты, двери забаррикадированы. С улицы Марбеф доносится
пение фанфар. Музыканты в остроконечных касках дуют в огромные медные трубы,
дуют  во всю  мощь  своих  легких среди  этой  пустыни.  Один  из музыкантов
размахивает  каким-то подобием  лиры,  обвитой  лентами,  где  вместо  струн
вставлены поперечные  пластинки, и  пруссак ударяет  по  ним. На  углу улицы
Франциска  I  две-три дюжины воробьев, копающихся  в свежем  навозе,  дружно
вспархивают  и  быстро  исчезают  под  крышами,  негодующе  чирикая.  Чистые
парижане!
     -- Не брезгают уланским дерьмом! -- ворчит Марта.
     Солдаты, стоящие на посту вокруг составленных в козлы  ружей, 6ез звука
пропускают иас, как-то  странно улыбаясь, оскорбительно-странно. На обратнои
пути, на улице  Сирк,  мы снова  натолкнулись  на того жирного вюртембержца,
только сейчас он прочищал свою длиннющую трубку с крышечкой. Он тоже признал
нас  --  надо  сказать,  что  мы с  Мартой представляем  собой  незабываемое
зрелище. И тут внезапно  меня осенила  одна  мысль,  неприятно  меня  самого
поразившая: никогда 6ы я не смог убить этого человека. Я вообразил себе, как
приставляю  к плечу  ружье,  упираясь  локтем  в бруствер,  и  этот дядечка,
попавший  мне  на  мушку,  6ежит,  задыхается,  с  трудом  переставляя  свои
подкованные сапоги...
     -- Кош прав. Наши настоящие враги вовсе не эти вот.  Настоящие враги --
за их спиной и за нашей тоже.
     -- Где уж тебе,-- презрительно бросает  Марта,--  ты  нлкогда никого не
посмеешь убить!
     Мы  дотемна бродим вдоль всей  границы, разделяющей  нас и их. Пруссаки
укладывались спать прямо на мостовую, положив голову вместо подушки  на край
тротуарa, храпели,  чесали себе спины чубуками. Процокал эскадрон уланов, на
пиках, торчащих за их спиной, играли сине-белые отсветы. Саксонцы в  голубых
шинелях и те
     мношинельные 6аварские саперы  увенчали себя лаврами, серванньми в саду
Тюильри. B толпе любопытствующих парижан  всегда находился знаток, без труда
определявший по киверу егерей  кирасирской  гвардии  Бисмарка  и  щеголявший
этим.
     Ночь,  которую следовало бы  вычеркнуть  из  истории  града Парижа.  Ни
омнибусов,  ни  экипажей, ни  прохожих,  ни газовых фонацей. Только  изредка
короткая  вспышка  спички,  когда  какой-нибудь  патриот раскуривал  трубку,
вырывала  из  мрака немотствующий батальон,  разбивший бивуак где-нибудь  на
перекрестке.
     На улице Тампль гражданин  Бурсье  по собственному почину  закрыл  свои
винный погребок, и над входом развевались два скрещенных флага -- красный  и
черный. Завсеrдатаи погребка, все добрые патриоты и революционеры, paсселись
перед дверью на обочине тротуарa. И вполголоса переговаривались в темноте.
     Где-то ближе к Ратуше  в пустынном переулке гулко отдается чеканный шаг
патруля.  Доносится  отдаленный  окрик  часового:  кто  идет?  Разговоры  не
вяжутся, газеты  выходить не будут,  пока в Париже пруссаки,  так условились
редакторы.
     --  B от  эта  тишина  и  есть мир?  --  ворчит  виноторговец Бурсье.--
Посмотрим, что будет утром!
     --  Ночь  какая-то   сумасшедшая...--  подхватывает  в  темноте  чей-то
голос.-- Кажется, что все люди тебе братья.
     A тем временем  на площади Бастилии при свете факелов продолжался  марш
батальонов.
     4 марта.
     Ушли  они  чудесным утром, при новом, по-весеннему ласковом солнце, под
небом,  изнывающим от  карканья.  Парижские  старожилы  не  запомнят  такого
разгула  воронья. Можно  подумать,  что следом  за пруссаками движутся  стаи
стервятников.
     Люди вылезали  из домов, чтобы  не  пропустить  отхода  немецких войск.
Сбившаяся  на  тротуарax толпа  осыпала  их  оскорблениями. Вокруг  солдатни
кружили тучи ребятишек, забрасывали уходящих камнями. Говорили, что какой-то
драгун замахнулся на них. саблей,  что какой-то офицер в бешенстве выстрелил
в Триумфальную Арку. Много о чем говорили, много о чем шумели в этом люд
     ском прибое, заливавшем  берега,  оставленные захватчиком; женщин, мол,
высекли -- и даже обрили наголоl -- только за то, что они посмели улыбнутьея
врагу. С какойто девицы  патриоты  грубо сорвали одежду, проволокли ee перед
статуей Страсбурга и силком, совсем голехонькую, поставили на колени. Погода
прекраснейшая. Еды уже никакой не  осталось.  Длинные полосы дыма подымаются
прямо к голубому небу: это жгут яолому, чтобы  очистить  площадь Этуаль. A в
других местах льют на мостовую и тротуары карболку, чтобы продезинфицировать
их.  "Кровью  бы надо  омыть парижские камни!"  --  эта  фраза обежала  весь
оскверненный город.
     Не знаю даже, какой y нас сейчас день.
     Сидя y пушки  "Братство" на Бютт-Шомоне, я  снова взялся  за карандаш и
бумагу.  Весеннее солнце легонько припекает  мне спину. Марта бродит  где-то
поблизости,  между тридцати- и  шестидесятифунтовыми орудиями --  от  одного
поста  к другому. Флуранс  приказал  усилить  охрану  артиллерийского  парка
Бельвиля.
     Тьер  вручил  командование Национальной  гвардией генералу  д'Орель  де
Паладину,  первыми --словами  коего  были  :  "Я  твердо намерен  решительно
подавлять  все, что может  нарушить спокойствие". Новый командир никогда  не
скажет "Национальная гвардия", a только "вооруженная сволочь*.
     Ореля смесмил Гамбеммa, чмобы сдамь Орлеан npуссакам.
     Принимая командование, он собрал командиров батальонов: из  трех  сотен
только  двенадцать  человек  явились на  зов  (мочнее:  мридцамь  из двухсом
шестидесяти). Другими  словами, этот главнокомандующий ничем  не  командует.
Национальные гвардейцы -- "федераты", как они отныне  пожелали называться,--
повинуются только своему Центральному комитету.
     Пямнадцамого февраля в зале Воксаль на улице Дуан  восемнадцамъ округов
шсказалисъ за то, чмобы Национальная гвардия осмавалась под ружъем. Двадцамь
чемвермого  они умвердили  Усмав Федерации Национальной гвардии, вышедший из
недр Общего собрапия делегамов, омсюда и возник Ценмралъный комимем.

     Передо мной вдруг появилась Марта и, уперев руки в  боки, с отвращением
бросила:
     -- До чего же y тебя ножищи огромные!
     Потом отправилась к посту на улице Мехико, куда спешно прискакал гонец.
По  всему  предместью  только  и  говорят,  что  о  предстоящем  разоружении
Национальной гвардии. Пассалас видел, как к Лувру стягивают войска.
     -- Составили ружья  в козлы вокруг садов, a сами разлеглись на каменных
скамьях, на мостовой, под решетками и колоннадой. Курят, болтают...
     --  Видать,  заскучали,--  добавляет  Жюль.-- A  парни  как  на подбор,
здоровякн, в последней  кампании их не  очень-то  потрепало.  Там полка два,
если не больше...
     -- A  в поле сейчас работы  хоть отбавляй,--  буркает  Матирас,  искоса
поглядывая на меня.
     -- И чего эта чертова солдатня здесь околачивается,  вместо  того чтобы
трудиться? -- подхватывает Бастико.
     Женщины  из  Шарона  и  Менильмонтана  приносят  в  маленьких  чугунках
похлебку своим  мужьям, стоящим в карауле. За ними увязывается детворa.  Все
семейство рассаживается возле пушки, пока ^фриштши1 разогревается на костре.
Пользуясь случаем, хозяйки протирают тряпкой орудия своего квартала.
     Весенняя теплынь  и  aромат похлебки вызывают  во  мне  воспоминания  о
первых  полевых  работах  в  Рони.  Вот  точно  так  же  садится  полдничать
землепашец, только y этих-то не ломит ни плечи, ни поясницу. Здесь  болтают,
болтают. Птиц тут, пожалуй, больше, чем в живых изгородях  Авронского плато.
Сплошное чириканье, споры, щелкают клювы, языки, челюсти.
     --  Как  это  y  тебя,  раззявина,   руки  не  отвалятся   от   вечного
бумагомаранья?
     Снова Марта. И  снова мимоходом. С каждьм днем она все больше сатанеет,
заставая  меня  за дневником. Раз  я пишу, значит, не  занимаюсь ею, значит,
ускользаю  изпод  ee  власти. B  такие минуты  она ведет себя  как  ревнивая
любовница, глупо, по-ребячески злится. Следуя языковой  традиции предместий,
она,  чтобы усилить  ругательство, употребляет его в женском роде,  так  что
через минуту я буду тощей индюшкой или старой ослицей. Она изде
     Искаженное от Friihstuck -- завтрак (нем.).

     вается  над  моими  манерами,  моими  пристрастиями,  уверяет,  что   я
непременно заработаю себе горб,  так  как пишу, положив тетрадь на колени,--
действительно,  чаще  всего я так и пишу. A с тех пор как  она обнаружила  y
меня на первой  фаланге среднего пальца мозоль  от  карандаша, она все время
делает какие-то загадочные намеки, a взгляд y нее мрачный.
     Париж лежит  y  наших  ног. Война кончилась, и предместье говорит о ней
даже с тоской. Осада была столь огромным бедствием, что заслоняла все мелкие
заботы.
     -- Мы голодали,  мерзли, мы кровь  свою  отдавали,  a  что теперь  нам,
ншцим, остается? За квартиру за три срока платить!
     --  Погорели  теперь наши  тридцать  cy!  --  добавляет Бастико.--Пусть
Кровосос еще попляшет, пока мы за квартиру свои денежки выложим.
     -- Не из пальца же их высосать.
     Все  головы  поворачиваются  к Предку. Последние  дни Флуранс совсем не
показывается.  Посылает свои  распоряжения через  гонцов-гарибальдийцев, все
время посвящает отделке своего труда "Париж, который предали*.
     --  Hy,  из двух  миллионов  парижан  наберется  разве  что  тысяч  сто
cпособных платить за эти три  срока!  Пускай  даже все судебные исполнители,
все  судьи...  королевства  хлопочут  с утра  до  ночи,  все  равно  миллион
девятьсот тысяч человек на улицу не выкинешьl
     Где-то варганят монархию... Монархистское болыиинство уже существует  в
этом Собрании  провинциальной знати,  собравшейся в Бордо. Бельвильцы готовы
защищать  Республику,  но  как? Прудонисты и  интернационалисты  ведут между
собой  бесконечные споры.  Предок  старается  переубедить  типографщика,  но
безуспешно:
     -- Какой бы интернационалист ты  ни был,  ты остаешься  на  позициях 89
года, держишься за "Единук> и неделимую", которая  централизует политическую
власть и позволит некой ассамблее говорить от имени всей Франiщи, в то время
как некоторые провинции станут протестовать против подобной автократииl
     -- Я же вам твержу: федеральная система.
     --  B  федерации,  Гифес,  число  --  это еще  не  сила.  Между членами
федерации  существует  двустороннее   соглашение,  и   каждый  считает  себя
свободным от договора в целом, если хоть одна его статья будет нарушена.

     Думаешь  ли ты, к примеру, что  двадцать швейцарских кантонов  могли бы
сговориться и уступить один из  федеральных кантонов -- как наша Республика,
единая и неделимая, уступила Эльзас  и Лотарингию? Федеральный кантон послал
бы их всех подалыпе!
     Марта слоняется вокруг меня и жужжит, как комар перед грозой:
     -- Hy ты, простофиля свинячья...
     14 марта.
     Вот уже неделя, как  где-то пропадает наша смуглянка. Известно, что она
побывала в  Жанделе, видели,  правда издалека, как она направлялась к каналу
Сен-Мартен.  A через два  дня  ей,  тоже издали, помахал  ручкой  кто-то  из
наших...  Семь  дней, в течение  которых я  не  мог  физически  написать  ни
строчки. Камни тупяка жгли  мне  подошвы,  Бельвиль мне осточертел.  Решение
было  принято: вернусь в родимую колыбель, возьму курс на Рони.  И вот вчерa
утром y Роменвильской заставы я наткнулся на Марту. Она ждала меня здесь.
     Ни здравствуй, ни прощай -- молчок. Даже не спросила, куда я иду. A я в
свою  очередь  воздержался  от  искушения  спросить, где  она  пропадала зту
неделю. Взяв меня  за руку, Марта зашагала рядом со мной в направлении Рони.
После Верескового болота мы пошли прямо полями. Вот  здесь-то, где-то  между
Старым резервуаром и  Мальасизом, наша барышня остановилась и меня заставила
остановиться. Я присел на откосе, ко всему на свете равнодушный. A она молча
стояла передо мной.
     Когда Марта вот так приглядывается ко мне, я вдруг начинаю видеть  себя
как бы со стороны,  таким, каков я на  самом  деле: долговязый, худющий, без
кровннки в лице. Я не  знал, куда девать руки  иноги. Я сам себе ненравился,
чувствовал  себя нескладным. Опустив  глаза, я увидел заплатки на коленях --
это  мама  постаралась.  Кончиками  пальцев  я  ласково  водил  по маленьким
аккуратным  стежкам,  по  заштопаннымдыркам.  A  вот   y   Марты  юбка  была
рваная-прерваная,  только в  двух-трех  местах  она зашила ee  наспех, через
край.
     -- И руки-то y тебя как крюки!
     Вот первые слова,  которые я услышал от  нее после недельной разлуки. И
она со вздохом добавила:

     --  Прямо с  души от тебя  воротитl  --  Даже  слезы  y  нее на  глазах
выступили.-- И все  в тебе  мне противно: волосенки ни белокурые, ни темные,
HOC  с  аршин,  рожа как y  старой девки,  буркалы льстивые,  мясо  дряблое,
сутулый, как приказчик, ножищи чисто корабли какие...
     Перечисляя  мои достоинства,  смуглянка все больше распалялась. Хлопала
себя по бедрам сжатыми  кулачками, топала ногой,  даже как-то  по-старушечьи
поводила подбородком.
     Наконец она замолчала. За