яр  для скрипки,  оставляет по  пути  своего следования  легкую  струйку
феерических мечтаний.
     -- Почему вы с нее чехла не снимаете?
     -- И правильно делают, что не снимают,-- кругом полно шпионов!
     Фантастический  наш  кортеж  сеет  споры   и  ссоры.  Самые  любопытные
некотороe   время   плетутся  за  нами.  Другие,  словно   окаменев,   жадно
вглядываются в  очертания пушки.  Им необходимо  верить в  новое,  небывалое
оружие.  Если выложить им  всю  правду, они уши себе заткнут. Верят  не одни
только католики.
     Какой-то лейтенант артиллерии  увязался за нами еще y заставы Сен-Дени.
Этот вопросов не задает, напротив -- сам на вопросы отвечает,  ведет длинные
монологи, вскармливает свои сегодняшние иллюзии славой минувших дней, короче
-- настоящий военный.
     --  Многие  наши  победы обязаны  какому-нибудь  изобретению,  например
цилиндрическому  ядру,  которое пришло на  смену  круглому. Haрезные  орудия
обеспечили нам победу в Италии, в частности при Сольферино. Дальнобойность и
точность  прицела нарезного орудия  не  идет ни в какое сравнение с  теми же
свойствами гладкоствольной пушки...
     -- Скажи, a  наше хоть  нарезное? -- спрашивает меня  тревожным шепотом
Марта.
     -- По-моему, нарезное.
     Новые батальоны подходят с  пением Maрсельезы, под барабанную дробь  со
стороны Монмартра и Латинского  квартала. Люди понимающе  подмигивают: пусть
только пруссаки посмеют сунуться, они получат по заслугам! Весь  Итальянский
бульвар словно волнующаяся на

     ветру нива -- это медленно проплывают сверкающие штыки.
     --  Что  это не  видно нашего  великого Флуранса?  Должно  быть,  книгу
дописывает? Марта отпускает мою руку.
     --  Разве  ты не знаешь,--  говорит Предок,-- чтовоенный трибунал Винуа
заочно приговорил к смертной казни Бланки, Флуранса, Левро и Сирилла -- всех
четверых.
     1 Национальные гвардейцы и штатские группами выплескиваются к Опере, на
бульвар Капуцинок, кцерквиМадлен.  Наша пушка по-прежнему вызывает удивление
-- других, кроме нее, не видно. Все артиллерийские орудия, которые проходили
здесь после полудня,  шли совсем  в  другом  направлении, к  предместьям,  к
высотам Монмартра и Бельвиля, подальше от пруссаков.
     Гифес заводит разговор  с Предком. Только что типографщик  имел  беседу
"кое с кем с  площади Кордери*, членом Интернационала,  его очень  беспокоит
наша пушка.
     -- Он взял с  меня слово, что орудие не будет стрелять без официального
письменного приказа. Я  ему  ответил, что  y нас нет ни порохa, ни снарядов,
что пушка еще не опробована и что никто из нас не умеет управляться с ней.
     -- Должно быть, окончательно успокоился!
     -- Да не только в нем дело. Есть еще и это...
     Командир нашего батальона указывает  на людской  прибой, подступающий к
Елисейским Полям, и добавляет, понизив голос:
     --  A пруссаки,  возможно,  уже  там,  на мосту  Нейи...  Около  "Цирка
императрицы*,  y  Рон-Пуэн,   какой-то  капитан  держит  речь  перед  своими
солдатами:
     -- Прусский Навуходоносоp готовится  пройти торжественным  маршем перед
нашими женами, дочерьми,  невестами... Граждане,  до  сих пор нас не посмели
разоружить. Кто  же посмеет сделать это? Никто. Ибо тот, кто захочет вырвать
ружье из наших рук, получит пулю  в грудь.-- Возгласы одобрения.-- Граждане,
поклянемся -- и время не ждет! -- что, ежели пруссаки вздумают плюнуть нам в
лицо --  я имею в  виду  войти в  Париж,-- мы наконец покажем наше мужество,
которое  воодушевляло  нас  в течение  более четырех месяцев,  Поклянемся же
биться с ними не на живот, a на смерть!..

     Сотни кулаков взлетают в воздух, скрепляя клятву.
     На всем протяжении Елисейских Полей батальоны располагаются  на ночлег.
Ружья ставят в козлы, разжигают бивуачные костры.
     Нашему  кортежу  приходится  останавливаться  все  чаще  и чаще.  Пушка
"Братство" по-прежнему вызывает любопытство, но также и тревогу. Что это еще
за орудие, не похожее ни  на одно из виденных раныне? Почему оно не пршшсано
к   какой-нибудь   батарее?  Почему  не  имеет  номерa?  Почему  оно  не   в
артиллерийском парке на Вогезской  площади, на Монмартре или на Бютт-Шомоне?
Почему  движется в  обратном направлении? Уж не собираемся  ли  мы сдать его
пруссакам?
     -- Вперед! --  вопит  Марта,  колотя изо всех  сил  по спине  Матирасa,
убиравшего свои помятый рожок.
     --  Пошли,  пошли! --  повторяли  женщины,  высоко  вздымая  свои куцые
факелы.
     И  вот так около четырех часов утра в понедельник  27 февраля 1871 года
пушка "Братство" прошла под Триумфальной Аркой.
     Разбив бивуак на Елисейских Полях, мы ждали зарю.  Только Клеманс Фалль
и  Бландина  Пливар согласились вернуться в  тупик,  потому  что  надо  было
отвести домой маленьких ребятишек.
     Мы ждали зарю и пруссаков.
     Около пяти часов утра нам стало известно, что тюрьма Сент-Пелажи -- это
старинное  здание, расположенное неподалеку  от Ботанического  сада, которое
революционеры окрестили "Бобовая Харчевня*,--  подверглась  штурму, Пиацца и
Брюнель*  на  свободе.  Весть  эту  принес Гюстав  Флуранс,  прискакавший  с
эскортом из шести гарибальдийцев. Завидев меня, он соскочил с лошади, прижал
меня к rруди и тут же отошел. Повернулся к Предку, и опять начались споры.
     -- Останься с нами, Флоран!
     Взгляды  наши  снова  встретились,  и  я  опять  прочел  в  его  глазах
обыкновенную человеческую приязнь.
     -- A как пруссаки?
     --  Они  coсредоточены  там,  Бенуа, и  с примкнутыми  штыками  вот-вот
ринутся на Париж.
     Он снял шляпу. Украшавшие ee перья раздуло вет
     ром,  когда  он  махыул  ею   сначала  в   направлении  Нейи,  потом  в
противоположную  сторону,  где  точечки  огней  бивуаков  светились  на всем
протяжении Елисейских Полей вплоть до самого Тюильри:
     -- A  наших больше ста тысяч,  они  ждут здесь,  и патронов y  них нет,
только штыки да ружьишки устарелого образца...
     Тут  галопом примчался гонец  в красной рубашке; не слезая  с седла, он
крикнул что-то  по-итальянски, и Флуранс перевел нам его слова: "Генеральный
штаб 2-го секторa захвачен, патроны увезены*.
     Над спящими вкруг умирающих костров батальонами вставал день, серенький
денек, страшная до  бреда картина  национальной гекатомбы. У  меня  невольно
вырвалось:
     -- Надо их разбудить!
     Тонкие пальцы Флуранса с силой впились мне в плечо:
     -- Один выстрел, Флоран, один-единственный, и начнется такое побоище!
     -- Эх, черт! Чего это они там, на Кордери, мешкают! -- ворчит Тренке.
     --  Лясы  точат,--  зло   смеется  Фельтес.--   По-ихнему,   Социальная
республика -- это вроде форели, ee ртом хватают.
     -- На сей  раз действительно нужно,  чтобы они  все обсудили! -- твердо
заявляет Предок.
     -- Ты, дедок, видать, слишком устарел, и тебе... Бортом шляпы Флуранс с
размаху бьет дерзкого по лицу, и тот падает навзничь.
     -- Мать честная, нет, вы только посмотрите, головорез, да и все тут!
     Плюмаж все той  же  шляпы  описывает  круг над Елисейскими Полями,  где
тысячи и  тысячи  национальных  гвардейцев все  еще дремлют  y  костров,  но
кое-кто уже потягивается.
     --  Видишь эти  тысячи славных парней. Каждый  из  них  горит  желанием
наконец-то  помериться  силами в  настоящем  бою  со всеми  армиями  великой
немецкой империи!  -- Кажется, что Флурансовы перья сметают невидимую пыль с
этого тяжелого  и  вялого пробуждения.-- Тьер только  того и  желает,  чтобы
пруссаки огнем и железом избавили его  от этих солдат-граждан, которых он не
смеет разоружить сам. Ax да, пушки... Со вчерашнего дня Париж о

     них только и твердит, все думы лишь о пушках, даже батальоны буржуазных
округов того  же мнения; одно правительство о них забыло! A я вам говорю: не
эабыло  оно  вовсе. Если  Тьер бросил эти четыре сотни  орудий, то  не затем
лишь, чтобы  сделать  врагу  подарок, a  в первую  очередь  затем, чтобы  их
лишился  народ!  Пойми,  простофиля, батальоны, продирающие сейчас глаза  на
Елисейских  Полях, зажаты между двумя  вражескими станами: впереди  Бисмарк,
позади, за спиной, Тьер  с кинжалом в руке.  При первом же выстреле начнется
кровавая резня!
     -- Hy, это еще бабушка надвое сказала!
     -- Да  ты посмотри на них, дурачок.  Еще не  пробил  их час.  Нынче это
просто стадо  баранов, которых гонят на бойню, a ведь завтра они могут стать
непобедимым воинством Социальной революции!
     -- Решение ясно,-- буркает Тренке.
     -- Вот и нет,-- мягко возражает Предок.-- Это вопрос власти, на Кордери
должны тщательно  взвесить  все "за"  и  "против",  a  эту самую  власть так
просто, как полфунта чечевицы, не взвесишь! Постарайся представить себе этих
людей, сидящих вокруг  колченогого стола.  И перед  ними два великих деяния:
залатать   Францию,  переделать  Историю.  Никогда  эти  парни  не  были  ни
министрами, ни генералами, ни сенаторами. Починить, скажем, стол --  вот это
они могут, и  отлично могут. Возьмет Пенди*  свои рубанок, оближет  губы под
усами, как y кота; он уже заранее предвкушает удовольствие...
     -- Hy, a... взвесить власть, Бенуа? -- пылко спрашивает Флуранс.
     Предок встает, обходит вокруг  нашей пушки, чтобы согреть озябшие ноги.
Отеческим  жестом  проводит  по  казенной части, оглядывает  свою  ладонь  и
отпечаток ee на инее. A сам насмешливо бормочет:
     -- Счастье еще, что  Лармитон смастерил нам этот чехол.-- С недовольной
гримаской принюхивается к запаху кофе,  сваренного в кастрюле.  Он предпочел
бы подогретое винцо.
     -- Я  не совсем  понял, что ты  хотел  сказать  о  тяжести  власти...--
нетерпеливо продолжает Флуранс, обращаясь к Предку.
     -- Либо одно, либо другое, золотой середины уже не  существует, Гюстав.
Власть или тюрьма. Социальная республика или рабство. Одним словом, "да" или
"нет". Револю
     ционные вожди  всегда разбивали себе лбы об эту  проблему: быть впереди
или позади народа. Вести  его  за собой или плестись за  ним.  Подчинять его
себе  или  бояться его.  У  нас здесь  больше  ста тысяч  лучiпих  из лучших
парижан,  и они готовы оказать сопротивление врагу.  Первое решение -- любой
ценой остаться их вожаками; я  хочу сказать -- вести их туда, куда они хотят
идти. На смерть. Заранее зная, что ведешь их на бойню...
     -- Ho это недопустимо!
     -- Нет, допустимо. Тысячи мучеников. Десяток  уцелевших, которые станут
легендарными   героями  и  через   двадцать  лет,   воспользовавшись   новой
возможностью, начнут все с нуля.
     -- A второe решение?
     --  Противостоять  народу,  кричать ему, что он-де заблуждается,  круто
повернуть и самим решительно идти вперед...
     -- И тогда что?
     -- Тогда или  дворец,  или каземат. Достаточно оглянуться  через плечо,
дабы убедиться, следует за тобой народ или нет.
     Так же, как и Предок, стрелки, гарибальдийцы, братья Родюки, молодцы из
Жанделя,  Флуранс,  Марта  и я  думали  об  этой группке  людей  с  большими
мозолистыми руками, которые  сидят сейчас вокруг  кухонного  столав огромном
голом зале. От этой горстки людей зависит будущее Парижа.
     -- Вот когда  мы узнаем, скажут они"да" или "нет",-- заявляет Предок,--
вот тогда и я  скажу вам,  кто они  --  безрассудные демагоги или  подлинные
революционеры.
     Рассвело,  ветер  переменился,  возможно,  проглянет солнышко.  Дым  от
бивуачных  костров  гонит сейчас прямо на  пушку "Братство", и с нее слезами
стекает тающий иней.
     --  После  этого  "да"  или "нет"  на  следующий  же  день  мы  узнаем,
принадлежит ли власть Кордери, но вот это уже сам народ скажет.
     Кордери сказала "нет".
     B  расположении  батальонов разъезжают  повозки.  Они развозят патроны,
захваченные во 2-м секторе. Национальные гвардейцы сбегаются со всех сторон,
чтобы не опоздать к распределению. A потом долго еще рассматривают

     пули, лежащие в углублении ладони, пересчитывают  их, пробуют  на  зуб,
прежде  чем аккуратно уложить. A ктонибудь  непременно  их снова  вытащит  и
снова  пересчитает, снова  попробует,  уложит еще  аккуратнее.  Наконец  они
начинают  готовить оружие,  затягивают  песню.  Ружья разбирают,  смазывают.
Примыкают штыки. По любому поводу хохочут, как дети.
     Гюстав Флуранс  и  Жюль  Валлес  наблюдают за происходящим.  Журналиста
трудно  сейчас  узнать.  После  побега  из  тюрьмы Шерш-Миди  он  сбрил свою
знамеяитую бороду.
     -- Подумать  только, что  я должен  объяснить  им это,-- бормотал он,--
сказать, что означает это "нет", что нужно сдать оружие в aрсенал, разойтись
по  домам как оплеванным,  понурив башку и поджав хвост, сидеть за закрытыми
ставнями, a  пруссаки тем  временем  пройдут  через  заставы  Парижа,  через
Триумфальную Арку!.. Эх, дьявол, ну как, как я заговорю об этом?
     --  Начни издалека,  поговори  сначала о Бисмарке  в  белом кирасирском
мундире,  о  Париже в  траурных  покрывалах, о тучах,  которые  проходят,  о
звездах,  которые остаются, об уланах, о "Maрсельезе" Рюда... Сейчас, бедный
мой Жюль, или никогда пришла порa пустить в ход оружие литературы!
     Мы  смотрели,  как  медленно  удалялся  Валлес.  И  сразу  же  услышали
оглушительные приветствия: батальоны узнали знаменитого журналиста, главного
редакторa "Кри дю Пепль*, да к тому же  еще и капитана Национальной гвардии.
И все эти патриоты устроили ему  волнующий прием, они-то были  убеждены, что
великий Жюль Валлес явился сюда для того, чтобы встать во главе их отрядов и
преградить путь пруссакам... Потом воцарилось молчание, и длилось оно долго,
слишком долго.
     Нам надо было волочить нашу пушку  обратно в Вельвиль. За время  нашего
отсутствия  арку починили  да  еще  укрепили двумя согнутыми  металлическими
полосами, вмурованными в стену. Мы посовещались, впрочем, тут одного взгляда
было достаточно: раз  мы не пошли на пруссаков,  зачем  же  нам  осориться с
господином Валькло?
     Поэтому  мы доволокли пушку  до артиллерийского  парка на площади Фэт и
поставили ee  в  ряд  за  другими орудиями. И  она  осталась  там,  грустная
какая-то, словно цапля, выставленная на позор среди лягушек.

     На обратном пути мы узнали, что гражданин Жюль Валлес будет выступать в
мэрии XIX округа, на улице Бордо.
     Мы с Мартой бросились к Бютт-Шомону.
     --  Я слышал, что  многие  из вас решились идти навстречу  победителю и
преградить ему путь.
     Журналист  обращался  к  национальным  гвардейцам  в  самом  разнопером
обмундировании.  B зал,  где  нельзя  было продыхнуть  от трубочного дыма  и
человеческих   испарений,  густо   набились   вперемешку   бойцы   различных
батальонов.
     --  Матрос  не в силах  остановить  прибой!  Самоубийство не выход  для
сильных духом...
     Все головы тянулись  в сторону ораторa. B  этой необычайной тишине даже
непристойный    звук    пищеварения   ни   y   кого    не   вызывал   смеха.
Гдебеззлобнаянасмешка,  где дерзкая  бесцеремонность, еще недавно царившие в
клубах?
     --  Не  "ctреляйте  завтра,  республиканцы! Не  стреляйте,  потому что,
возможно, именно этого и ждут!  Больше  того, припрячьте свои пули! Закройте
свои двери, свои окна,  уши свои  закройте! Не  стреляйте, социалисты! Пуля,
пущенная  из  окна,  попадет  в  плечо,  a луч  идеи  испепеляет весь  мир и
возжигает ответную идею!
     Осипший голос Валлеса временами прерывался.  Он охрип, 6егая целый день
от пехотинцев к  артиллеристам, уговаривая разрядить ружья, влbжить штыки  в
чехлы,  обезвредить  многие  тысячи  патронов  и снарядов;  и  при этом  его
единственным  оружием  были  слова,  одни только жалкие елова,  которые сами
приходили на язык, которые  он  повторял с утра, те самые  слова, от которых
загорались  глаза людей,  сломленных  усталостью  и  бессонницей,  те  самые
жеваные и пережеванные слова, от которых еще порой зажигался взгляд Валлеса.
     --  И не  дай себя убить, трус -- герой,  раз  впереди еще много труда,
много славных дел, раз существует  не только родина  в беде, но и Революция,
которая грядет!
     С  Бютт-Шомона  я уходил  не в  очень-то веселом настроении  духа. Зато
Марта   что-то   напевала,  подпрыгивала,  убегала  вперед,   кружила  меня,
возвращалась с легким смешком. Я остерегался спрашивать ee о причинах такого
веселья. Наконец, не сдержавшись, она бросилась мне на шею, как  накануне, и
воскликнула:

     -- Будущее за нанra, Флоранl
     -- Это как сказать...
     -- A ты хоть смотрел на наших парней, когда они слушали Валлеса?
     -- Hy и что?
     -- A то, что они стрелять не будут...
     -- Как...
     Она подхватила свои юбки, перепрыгивая через канаву.
     -- Ни разу даже из пистолета не выстрелят. Хочешь пари?
     Три  повозки с Американского  рудника катили по улице Мехико. Ho сейчас
они  были  гружены  не камнем,  a людьми, полуштатскими-полувоенными.  Белые
блузы  заправлены  под  красный  шерстяной  пояс,  это  каменотееы, пошедшие
добровольцами  в  Национальную  гвардию. Они не пели, не  смеялись, даже  не
разговаривали. Просто дрешали, и головы их мерно покачивались.
     -- И эти тоже?
     -- И эти тоже стрелять не будут.
     -- Пойми же,  Марта,  в  таком городе, как Париж,  всегда найдется хоть
один сумасшедпiий...
     -- Не  найдется.  Сейчас  не найдется. Уж  поверь  лше, Флоран, я-то их
хорошо энаю...
     Мы повернули  к  дому.  Губы мои сами  складывались в улыбку.  На улице
Ребваль y ворот  литейной  братьев  Фрюшан кучкой стояли  рабочие и о чем-то
беседовали, сдвинув лбы. Тонкерель,  Маркай,  Удбин, Сенофр и другие кивнули
нам, но не прервали разговор.
     -- Как это чудесно, Флоран!
     -- Что чудесно?
     -- To, что власть y наших, с Кордери.
     Вдруг до нашего слуха донеслись какие-то  странные механические вздохи.
Марта  сразу  признала,  откуда  они--  на улице Туртиль на лесопилке  снова
заработала паровая машина. Тут Марта окончательно развеселилась.
     Среда, 1 марта. Около полудня.
     Ничто не шелохнется, ничто  не зашумит в  нашем  тупике.  Даже ветерок,
налетающий  с Куртиля,  и тот  пренебрежительно  обходит нашу арку. B "Пляши
Нога" застыли в неподвижности притихшие выпивохи. Никто не

     проворчит, никто не вздохнет глубоко, с присвистом. Все навострили уши,
будто могут расслышать отсюда, как пруссаки  входят в  Париж и  триумфальным
маршем шествуют по Елисейским Полям.
     Кто-то прицепил обрывок черного крепа к красному флагу,  который до сих
пор еще держит статуя Непорочного Зачатья.
     У стеклянных дверей  виноторговца, привалившись плечом, стоит лейтенант
Гифес и смотрит на голубовато-cepoe  небо, подперев кулаком свою  выхоленную
бородку, недаром он  каждый  день аккуратно ee  подравнивает. A позади сидят
стрелки, поставив ружья между колен.
     Bo вчерашней газете  -- нынче утром газеты не вышяи  -- некий журналист
вещает: VПариж, этот  град, факелоносец гуманитарных знаний, снова распят на
кресте  сынами  Атиллы,  принесшими ему  все бедствия и страдавия..."  Эти и
подобные  патетические  заклинания  просто  не задевают слуха таких, скажем,
Бастико или Пливара;  все  это яапыщенное славословие останавливается в пяти
вершках от их ушей и вяло падает к их ногам. И однако ж эти идущие сомкнутым
строем  легионы, те,  что Бастико  и Пливар с трудом могут себе представить,
маршируют прямо по их сердцам.
     A газетчик продолжает, потому что его читателям, конечно же, требуется,
чтобы им  объяснили все  это: "Обезоруженный город, на который нацелены дула
его  собственных  орудий,   повернутых  против  него   врагом,  городмученик
рассчитывал купи^ь свое достоинство ценою  золота, отданного по  контрибуции
королю Вильгельму.  Париж верил, что  будет избавлен от унижения,  что он не
увидит, как  на его площадях и улицах встанут  бивуаком солдаты,  которые не
сумели взять с бою хотя бы малую часть парижских укреплений".
     Нестор Пунь говорит примерно то же самое, только на свои лад:
     -- Через культю y меня не жизнь стала, a чистый ад, a ведь грозой врод