ленно возврамимься в Париж. Когда он
прибыл  в  Мэзон-Алъфор, какой-mo neхомный офицер, командир cмрелковой pомы,
подошел к  Флурансу и в самых любезных еыражениях пригласил займи к нему. Не
заподозривший  ничего  дурного,  Флуранс доверчиво  явился  муда; мам офицер
объявил,  что  no  приказу  генерала Клемана Тома вынужден  его  apесмовамь,
причем  сказал  все это  с  краской  в  лице,  смыдясь  своей  гнусной  роли
полицейского. Флуранса от
     вели в ближайший фортп, омкуда nepеправили в Консъержери, где он провел
одну ночь, и наконец отпправили в  мюрьму Мазас. Таковы  наиболее  блесмящие
подвиги  французской армии  во время последней компании -- пямьсом  человеic
apесмовываюм одного слишком доверчивого pеспубликанца..."
     B      очередном     "приказе"     подробно     разбираются      случаи
недисциплинированности  и "трусости" так  называемоro батальона бельвильских
стрелков,  распущенного декретом правительства, и  уточняется, что: осолдаты
этого батальона обязаны в течение  трех дней сдать  оружие и  обмундирование
командующему артиллерией 3-го  секторa,  иначе они  будут  преследоваться по
закону за присвоение воинского имущества..."
     Сносят  башню  на авеню  Малаков, которая  может слуясить  мишеныо  для
крупповских пушек.
     Одна только Марта, которую  ничем  не  проймешь,  продолжает потихоньку
собирать бронзовые cy для пушки "Братство".
     (Начиная с 10 декабря.)
     Марта -- единственное темное пятнышко на непорочной белизне Парижа.
     С  четверга  8 декабря --  густой  снег, морозы  не ослабевают. Светает
поздно, так как ночную мглу  сменяет липкий туман. Почтовые  голуби приносят
вести  только  об очередном поражении или явно  лживые  сообщения.  Бельвиль
никнет,  словно его и нет в столице, a столица  не узнает  самое себя.  Одна
только Марта все такая же, как прежде.
     Даже  не похудела,  но что она ест -- великий боже! Где ест? Когда ест?
Холод  ee не берет.  Где  же она  проводит  ночи без  огня? A ведь они,  как
говорится, тянутся дольше, чем дни без  хлеба! Ho самое удивительное --  это
ee взгляд. Хоть  бы  чуточку  потускнел, затуманился...  Огромные, черные ee
глаза еле вмещают бурление жизни.
     Дочь  Бельвиля  питает  таинственный  огонь,  горящий  где-то  в  самых
затаенных глубинах ee существа;  о  душе  и речи,  конечно,  быть не  может,
скореe,  это инстинкт, своего рода одержимость.  Все ee  paссуждения  ставят
вверх ногами любые наiiш разумные доводы. Сейчас,

     когда больше  нет ни мяса,  ни хлеба, ни дров, ни надежды, ни мужества,
ни  самолюбия,  когда нет даже  нашего стрелкового  батальона, Марта выбрала
именно этот момент для разговоров о пушке "Братство".
     --  Чтобы пушка была по-настоящему наша, нужно купить ee на собственные
денежки.
     -- На чьи денежки?
     -- На деньги рабочих, бедняковl
     -- Да нету y них денег!
     -- Завалился же  где-нибудь последний грошик. Вот его они и отдадут. Им
это самим надо.
     -- Да почему же, почему?
     -- Потому что наша пушка будет не такой, как другие.
     Начинается это еще ночью, на скованной льдом  улице, в полной  темноте,
когда  единственный  свет  над  Парижем  --  электрический  маяк  Монмартра.
Ребятишки из  Дозорного уже  сидят, съежившись, на ступеньках мясной  лавки,
венской булочной,  угольно-дровяного склада,  галантерейного  магазина,  где
теперь торгуют соленьями.  Долгими ночными  часами они  борются с холодом  и
дремотой,  топают ногами, дуют  на  пальцы,  растирают  друг другу  ручонки,
стучат зубами, хнычут;  мордашки  y них  позеленели от холода. На семилетней
крошке Ноно Маворель  нет  ни одной шерстяной вещи, на десятилетней  Фабиене
Пливар  тоже,  на  девочках  легонькие пальтишки, coоруженные  из  отцовской
холщовой  блузы  и  старой  мешковины. К  половине третьего  утра появляются
женщины.
     -- Одно cy на пушку "Братство"!
     Дают. Неизвестно почему, но дают.  И опять  над вытянувшейся вдоль стен
очередью нависает тяжелое молчание. На колокольне Иоанна Крестителя отбивают
часы. Ближе к рассвету сползаются старики.
     -- Одно маленькое cy на пушку!
     И  эти тоже  дают.  И  тоже неизвестно почему.  Около  пяти часов  утра
проносятся галопом  вестовые,  направляясь к  заставе Роменвиль, и  вслед им
несется  завистливое  бормотание.  Наконец  в  восемь  часов  госпожа Жакмар
открывает ставни.
     -- Одно cy...
     -- За кого это ты меня принимаешь?

     -- Да нет, я просто проверить хотела...
     Булочница  ничего не  дает.  Этого  нужно было ожидать, Марта  это-то и
предвидела. Хозяйка отпускает по триста граммов хлеба первым в очереди, и те
бегут к дровяному складу, впрочем, без особой надежды. Занимается день.
     -- Одно cy...
     -- Держи, малышка! Тебе повезло, я вчерa свою шубу в ломбарде заложил.
     Внезапно начинается канонада -- на севере y СенДени. Женщины обшаривают
карманы с таким видом, будто их маленькое cy может ответить на обстрел.
     Часто по утрам я  чувствую, что хватит с меня Марты и  ee  блажи. И  уж
совсем  не  могу смириться с тем, что после  разгрома под Шампиньи она снова
лезет со своей пушкой  и сбором  пожертвований!  Мне эти  бронзовые  монетки
кажутся теперь  просто смехотворными... Твержу про себя: "Ладно,  болтай!" A
если я и уступаю, то злюсь на себя, потому что уже не верю.
     A к ночи снова начинаю верить. Пересчитываю cy; дело идет медленно, они
ведь тяжелые. Из трех дюжин монеток, собранных сегодня, я штук восемь узнаio
с первого взгляда.
     Эту блестящую монетку я  прозвал "Бланки". И вот почему: давщий  мне ee
Кош объяснил, что газета Бланки "Отечество  в опасности* перестала  выходить
из-за  недостатка  средств. Так  пусть  cy  на  пушку  пойдет.  Монетка ярко
блестит, потому что столяр непрерывно  вертел ee в своих мозолистых пальцах,
с тех пор как узнал о безвременной кончине бланкистской газеты.
     A вот "перечеркнутый император*. Кто-то крест-накрест процарапал чем-то
острым профиль Баденге. "Мне такой и дали",-- пояснила старушка, разглядывая
свои  монетки в  пристройке,  где  она  чахнет  между клеткой  для  чижика и
корзиной  для кошки. И клетка и корзинка уже давно, видать, пустые. "Ox,  уж
эта война",-- жалостливо вздыхает старушка.
     A  одно  cy  до сих пор еще влажное. Хозяин  отошел  в глубь комнаты  и
оттуда крикнул мне, чтобы я открыл

     дверь и ждал на пороre. Был он молодой, с блестящими глазами. Бросил cy
в ведро с водой и вместо извинения  сказал: "У меня оспа. Выловите монетку и
протрите ee хорошенько..."
     "Черепица".  Ee  вытащил  из  кармана  землекоп-великан.  Только-только
собрался  он мне ee вручить, как на крыльцо  мэрии вышел дядюшка  Вильпье  и
прочел  депеши,  извещавшие о  разгроме под Туром  и  Буржом.  Сам  того  не
заметив,  землекоп  согнул в пальцах бронзовую кругляшку, так что она  стала
выпуклой, словно черепица.
     Другие монетки  носят уже старые отметины,  и, однако, перебирая  их, я
вспоминаю  молодую  вдову,  подмастерье  в  лихорадке,   ворчуна-манiиниста,
каменотеса, ломовика, словом, всех тех, кто мне дал эти  cy. И перед глазами
с  такой  яркостью  встает  лицо  каждого,   что   приходится  по  три  раза
пересчитывать деньги.
     Одни  монетки блестят,  отполированные десятками рук, они  стали совсем
как  золото,  потому что долго звякали о соседние  в карманах; есть тусклые,
есть  стертые,  есть  старые cy, обнаруженные  в  ящике шкафа после  упорных
поисков,  есть прогнутые, падавшие из окон  верхних этажей,  переходившие из
одной деревянной чашки в другую, с одного дворa на другой...
     Жалким  своим  умишком  я,  кажется,  нашел  объяснение,   почему  сбор
пожертвований   переживает   сейчас,   если  можно  так  выразиться,  вторую
молодость.  Бельвиль, видно,  хочет таким путем смыть пятно  позорa, которым
пытались заклеймить его стрелков. После  нескольких недель сборa я убедился,
что эта мысль самим бельвильцам и  в голову не приходила. A дают они потому,
что это  дорогого стоит, может, именно  потому. A может, просто  потому, что
ничего другого им делать не остается.
     -- Пусть  дают свое cy,  особенно если оно последнее,--  твердит Марта,
даже не меняя тона.
     -- A почему ты с них крови не требуешь, чего стесняться?
     --  Крови?  A  это  попозже. Всему свое время. И она не шутит. Я бросаю
Марте:
     -- Д a ты их ненавидишь, что ли?!
     Марта  подтверждает мои слова молчаливым наклоном головы.  Плечи  ee не
дрогнули, она даже не злится.
     -- Марта!
     -- Видишь ли, Флоран, так им легче...

     A вот это cy с зелеными точечками дала Зоэ. Прежде чем вручить его мне,
она  обтерла  монетку  кончиком  фартука, привычно предупредительным  жестом
прислуги.
     Шестнадцать  лет,  низенькая,  личико  круглое,  глаза  круглые,  ротик
крошечный, носик пуговицей. Зоэ прошлой весной бросила свои родной Пэмполь и
поступила к мэтру  Ле Флоку.  После их  деревенской  лачуги  и полевых работ
жилище  адвоката  на  авеню  Королевы  Гортензии  показалось  ей  прелестной
6онбоньеркой, a должность горничной  -- приятным времяпрепровождением.  Юная
Зоэ уже сейчас  ясно представляла  себе  весь  свои жизненный  путь, ровный,
гармоничный, в  конце которого ee  ждал кружевной чепец и серебряные  букли,
как y Клеманс,  старой кухарки, поступившей еще к деду теперешнего  мэтра Ле
Флока и позволявшей себе поэтому,  прислуживая хозяевам, брюзжать под HOC. B
начале осады  Адриан,  лакей,  и Паско, кучер, ушли в  мобили.  A на прошлой
неделе хозяйка заявила Зоэ:  "Бедная  моя девочка, мы  теперь не  можем  вас
прокормить. Очень жаль, придется обходиться без вас".
     Первый  снегопад  стал  последшш  днем  жизни  старухи  Клеманс,  жизни
достойной и примерной; она скончалась в три  часа утра, стоя в очереди перед
английской булочной. Назавтра Зоэ очутилась на тротуарax Парижа. Впрочем, не
одна  она.  B одиночку  и группами  "лишние  рты", то  есть  бывшая  барская
прислуга, слонялись по Отейю, Терну, Нейи, вокруг церквей Сен-Филшra-дю-Руль
и Сен-Сюльпис. Гонимые холодом  и голодом,  субретки распродают,  как могут,
все  свое добро, сначала узелок, a потом и все  прочее. Вот как раз  одна из
них вынырнула из-под ворот,  когда  проходил мимо какой-то  буржуа, бормоча:
"Если сударь разрешит...*
     Так  вот  Зоэ, уже  выбившаяся из  сил, добралась  до  Бельвиля.  Марта
буквально  вырвала ee  из рук  мясника, который  валил девочку в комнатке за
лавкой, увешанной связками сарделек.
     --  Да  оставьте  вы меня,  мне  есть  хочетсяl  --  отбивалась от  нас
бедняжка.
     Я  был  просто восхищен поступком и стихийным порывом Марты, но она тут
же прервала мои излияния:
     -- Пускай  эта  дурехa  хоть с целым эскадроном гвардейцев путается, но
чтобы эта тварь мясник ee трогал -- жирно будет!

     B  дальнем  углу слесарной  мы устроили ложе.  Даже отыскали где-то две
горбушки и чуточку риса с салом на дне котелка.
     Наевшись  и  отогревшись, Зоэ перестала хмуриться и  трусить. На  смену
пришли рыдания. Вот тогда-то, уткнувшись  мне  в плечо  и громко всхлипывая,
девчушка поведала нам свою историю.
     -- Ox, уж и скотье эти буржуа!
     -- Вовсе нет,-- запротестовала Зоэ.-- Госпожу  тоже понять нужно, что ж
она-то могла поделать! Разве я сама это не понимаю? Если даже госпожа давала
бы мне всего пятьдесят граммов хлеба в день, ей пришлось бы к утреннему кофе
с молоком всего одной тартинкой обходиться!
     Вдруг Зоэ замолчала, уставилась  на нас. Не  могла взять в толк, почему
это мы  с ней возимся. Она с  радостью отдала бы за нас жизнь... Ей хотелось
предложить мне, нам  всем предложить... Как раз тут тройка Родюков притащила
собранные ими на  пушку  cy.  Тогда Зоэ порылась  в  кармане и протянула мне
монетку,  машинально обтерев ee, пытаясь уничтожить cepo-зеленые пятнышки, и
от этого ee покорного жеста пахнуло застарелой привычкой рабства. Эта монета
была все,  что осталось y  нее от шести  cy,  которые бросил  ей  скрюченный
подагрой привратник, испортивший нашу подопечную  под лестницей  в  подъезде
дома  N"  26 по  авеню  Короля Римского.  Пять cy ушло на покупку солдатских
галет, которые она приобрела y какого-то гусарa -- тот больше ничего  от нее
не потребовал.
     Середина декабря. (Забыл посмавимъ даму.)
     Ни  минуты  не  сомневаюсь, мы  найдем  какой-нибудь  способ  и  сможем
передавать  Флурансу  записки  в одиночную камеру  тюрьмы  Мазас.  Некоторые
заметки могут ему пригодиться.
     Клубы. Все здесь уныло. Плохо освещенные и совсем не отапливаемые залы.
Haроду мало. Приходится  долго упрашивать  добровольцев выступить с трибуны!
Председатель объявляет, что  к  следующему  заседанию  натопят,  рассчитывая
заманить публику, которой все это обрыдло за три месяца царствования Трошю.

     Зал  Фавье.  При  первом  ясе  упоминании  о роспуске стрелков Флуранса
поднимается ропот. B общем гуле тонет начавшаяся  дискуссия. Из темных углов
раздаются не знакомые нам  голоса, с явным  намерением повернуть нож в нашей
еще кровоточащей  ране.  Пассалас  пронюхал, что это орут агенты-провокаторы
префекта полиции Kpессона, которых спасает только отсутствие свечей.
     Плотник взрывается:
     --  B  наши ряды проникли  мошенники и шпики  с намерением  обесчестить
Бельвиль.  Hac хотят довести  до крайности. Граждане,  будьте  бдительны! Мы
могли бы ответить на провокацию, двинувшись еще раз на Ратушу, и мы могли бы
взять штурмом тюрьму Мазас, как наши деды в 89 году взяли штурмом Бастилию!
     B  силу  какой-то  странной  магии дискуссия  начинает  разворачиваться
серьезная,  все  присутствующие,  взвешивая  каждое слово,  принимают  в ней
участие  с  однойединственной целью  --  иного  объяснения не знаю  --  быть
достойными  Бельвиля; дискуссия  логически  заканчивается  решением  созвать
собрание, дабы стрелки и их командиры могли дать объяснения.
     После 20 декабря.
     Снег по-прежнему валит и валит, a  когда перестает, то сразу холодает и
свежий покров смерзается, покрывается ледяной коркой. Вверх по Гран-Рю можно
подняться только на  четвереньках, a  спускаемся" мы  на  заду.  Из-за  этой
гололедицы,  чтобы  не  уронить гроб,  трупики  детей носят  прямо на руках,
словно они  еще живы, чаще  всего несет  отец, прижав к груди, a  его самого
держат с двух сторон приятели,  один опирается на палку,  a другой свободной
рукой цепляется за любой выступ стены.  Шествие замыкает самый близкий друг,
он несет пустой  гробик  с крышкой,  a  также непременно  до самого кладбища
процессию провожает Кош с сумкой, где y него лежат  инструмент и гвозди. Вот
каким способом отлетают ныне  в  небеса бельвильские  отроки  и  отроковицы.
Положение во гроб происходит на кладбище, и  вся  семья стоит кругом, считая
своим долгом оставаться до самого

     конца, вздрагивая от  каждого  удара молотка, бьющего по шляпке гвоздя.
Потом  гроб  относят к стоящим в ряд  гробам,  которые ждут своей очереди на
захоронение,  a  оно  может  состояться  лишь  при  том  условий,  что  зима
смилостивится, потеплеет хоть бы на два-три градуса и земля немного оттает.
     Моя двоюродная сестренка  Мелани, восьми месяцев от роду, умерла. Тетка
пожелала  сама нести  свою  единственную  дочку  на кладбшце.  Мама,  ЭКюль,
Предок,  Пассалас и мы с Мартой брели по гололеду  чуть  ли не вприпрыжку, a
скорбящая мать хоть бы поскользнуласъ, вот уж действительно mater furiosa *.
     Кош  отправился на  улицу  Туртиль.  Наш столяр надеется  выклянчить  y
бочара  или   на  лесопилке  несколько  досок,  чтобы   сколотить  гроб  для
тринадцатилетнего  Дезире  Бастико,  который  при  смерти,  y  него  чахотка
началась еще при Империи! Элоиза Бастико оправдывается:
     -- Вот  уже  два года докторa, как  сговорившись,  твердили:  необходим
горный воздух, кровавый бифштекс... Мы для него все, что могли, делали, даже
больше, чем могли!
     Не  меньше десяти человек  корчатся от боли и  орут  на  всех  этажах в
Бартелеми на  улице  Опуль.  И орут  не  от голода и  не  от  холода,  a  от
несварения  желудка.  Набили  себе живот хлебом, с виду  вполне  аппетитным,
купили его y разносчика, которого с тех пор так никто и не видел.
     "x x x"
     Предок,  Жюль  и Пассалас  возвращаются на  омнибусе с  похорон  матери
Бланки.  Префект полиции решил воспользоваться подходящим случаем. И наказал
своим лягавым: "Ясно, что Бланки пойдет за гробом матери. Приказываю следить
за домом покойной; смешаться с похоронной процессией, беспорядков не чинить,
маломальски ловкий человек найдет случай  вручить этому неуловимому фанатику
повестку об aресте, датированную еще позапрошлым месяцем..."
     Ho наша контрполиция  Рауля Риго  * взяла  похоронный кортеж  под  свое
наблюдение, она опознавала аген
     1 Неистовая мать (имал.).

     тов  префектуры и  следовала за  ними по пятам. Их начальника  окружили
плотным кольцом вооруженные национальные гвардейцы и выпустили только тогда,
когда Узник, как положено, проводил свою мать к месту последнего успокоения.
     B  неровном  полумраке  зала  Фавье горячо обсуждается  вечный  вопрос:
поголовная реквизиция,  обязательное  повсеместное  распределение продуктов.
Гражданин Болонь заявляет:
     --  Следует реквизировать все съестные припасы как y чаетных лиц, так и
y  торговцев; потом распределять их поровну  бесплатно для бедных, за деньги
для богатых.
     -- Неужто  всегда будут бедные и  богатые? --  слышится  чей-то  робкий
вопрос.
     -- При королях всегда, вот при Коммуне -- другое делоl
     Сейчас Бельвиль, как никоrда, упорно требует Коммуны.
     -- Как 31 октября,-- рокочет кто-то.
     -- Если  бы Бельвиль не устроил 31 октября,-- восклицает Бледный, он же
Габриэль  Ранвье,--  реакционеры   и  предатели  заключили  бы  перемирие  и
Республика погибла бы после наступления мира. Именно 31 октября дало  первый
толчок   к   сопротивлению,   принудило  правительство  выйти  из  состояния
бездействия, но правительство это -- правительство реакционеров и иезуитов--
совершало ошибку  за ошибкой, один акт предательства за  другим;  оно отдало
Республику   в   руки   реакции   и   оставило   армию   под   командованием
генералов-бонапартистрв.  Подумать  только,  что  Луарская  армия  полностью
зависит от какого-то Ореля или Бурбаки *, главное, от  того самого  Бурбаки,
которого даже газета "Сьекль" --  a "Сьекль", да было  бы вам  известно,  уж
никак не назовешь республиканской газетой! -- так вот, "Сьекль" обвинила его
в  пособничестве   изменнику   Базену!   Будь   y   нас,  как   в  93  году,
генералы-республиканцы,   кольцо  осады  Парижа  уже  давным-давно  было  бы
прорвано. Вот почему нам нужна Коммуна, она вернет нам 93 год, a 93-й вернет
нам победу!
     -- A еще нам нужна постоянно действующая гильотина!
     Это крикнул с места Шиньон.
     "256"

     Марта  не  дает  нам  ни  отдыха,  ни  срока.  Пока  есть   возможность
постучаться еще в одну дверь, пока нам еще может  повезти и мы встретим хоть
одного  прохожего,  неумолимая  смугляночка  даже  и  слышать  не  желает  о
возвращении в тупик. Наши сокровища ни  на минуту не остаются без присмотра.
С  первого же дня появления Зоэ мы назначили  ee сторожем. По  словам Марты,
молоденькая служанка настоящая размазня, и где уж ей собирать  деньги,  зато
она действительно честная и ни гроша не возьмет. И пусть себе, как китайский
болванчик, сидит на мешке с деньгами.
     Вчерa  вечером,  когда мы  с  Мартой  возвращались  домой, я,  едва  мы
миновали  арку,  сразу учуял беду, возможно,  потому  что  в окнах слесарной
мастерской  промелькнула при  свете  огарка  какая-то  тень,  a кроме  того,
потемки всегда  как-то угнетающе  действуют. Чем  становится  холоднее,  чем
раныие смеркается, тем скореe цепенеет Бельвиль, как боязливый зверь. Каждый
в своей норе, скрючившись под  грудой  тряпья, гложет  страшненькую  дичину,
приготовленную по непотребным рецептам и припахивающую помойкой. B  Дозорном
т