енно жевать и сплевывать.
   Вдохнешь вот так - родная земля, и даже в груди щемит.  А  походишь  пару
часов - устанешь вдруг с непривычки, и скучно вдруг и  неинтересно  на  этой
земле делается. Как писал писатель, и все  хорошо,  да  что-то  нехорошо.  И
мысль одна, и банальна она до тошноты и противности:  как  вообще  на  земле
хорошо, и как мы  в  частности  неправильно  живем,  а  правильно  почему-то
неохота. А и охота - так неясно, как. А и  ясно  -  не  получается.  А  если
получается - так вечно не то, хоть немного, но обязательно не то.
   Но есть варианты, ребята, подумал Колчак. Бывают варианты.
   Особенно же хорошо на земле, когда знаешь, что сейчас - домой, на борт.
   - Ну что - конец экспедиции? В шлюпку!
   4.
   Лоцмана сговорили на ходу по рации. Лоцманов по старинке полно  -  водить
им нынче особенно нечего.
   Лоцман был - загляденье, хоть сейчас в парадную хронику.  Походил  он  на
старого артиста советского кино Олега Жакова, блиставшего и трогавшего  души
зрителей в ролях старых рабочих, хитроватых боцманов и самородков из народа,
не шибко сильных в общей грамоте,  но  смекалистых  крепким  народным  умом.
Седоус и сухощав был боцман, мал и прям, и в чисто промытых морщинах таились
подначка, честность и куча прочих положительных качеств. Он внушал симпатию.
О нем хотелось заботиться и  называть  "батя".  Короче,  хорошо  вписался  в
команду.
   Лоцману выделили каюту и место  за  столом  в  офицерской  кают-компании.
Походило на то, что он знал о своем сходстве со знаменитым некогда  артистом
и, в свою очередь, старался играть взятую на себя роль, находя в этом лишний
повод  к  самоуважению.  Кителек  был  стар  и  отутюжен,  тельник  стар   и
свежестиран, латунный краб на заношенной капитанке  потемнел  от  времени  и
речной сырости.  Нет,  лоцман  ласкал  взор.  Соответствовал.  Трогателен  и
надежен одновременно.
   Ощутив уважение, лоцман,  которого  звали  Максим  Егорович,  тоже  такое
хорошее народное имя-отчество, и которого все  тут  же  стали,  естественно,
звать просто Егорыч, - так вот, лоцман попросил  поставить  ему  на  мостике
кресло, чтоб он мог там  с  удобством  проводить  все  время  безотлучно.  А
поскольку кресло оказалось низким, и лобовых  стекол  не  доставало,  Егорыч
попросил подставить под него какую-нибудь подставку, ящик. На  этом  подиуме
он, сидя в кресле, напоминал знаменитого  виолончелиста  Ростроповича,  того
самого, чей особняк был виден с "Авроры"  на  набережной  оставшейся  далеко
позади Невы, солирующего в концерте перед  оркестром,  чтоб  всем  было  его
хорошо видно и сразу понятно, кто в оркестре главный.
   Водрузив свое сухонькое тело на насест, он  туманно  возвестил  рулевому,
как бы сразу давая понять распределение функций:
   - Партия - наш рулевой. - Выпить за обедом он уважал. Уважал и  в  другие
приемы пищи, и между приемами тоже.
   Рулевые тут же окрестили его  "лоцман  Случай".  Сидеть  молча  ему  было
скучно, он чувствовал настоятельную потребность передавать  молодым  морякам
свой большой навигационный и жизненный опыт, иллюстрируя  бытовую  философию
доходчивыми примерами из богатого лоцманского прошлого.
   - А вот еще однажды под Северодвинском был случай, - упоенно журчал он. -
Иду я это раз по деревне, в магазин зайти. А деревенька - мужиков ни одного.
А я в форме, молодой, здоровый, грудь в медалях! И вдруг - бабка  навстречу:
миленький, говорит, выпить хочешь?
   - Понятно, - хмыкал рулевой.
   - Ничего тебе не понятно! Старая такая бабка, старушка, можно сказать.
   - Понятно. Не бывает старых бабок, бывает мало водки.
   - Ты слушай сюда! Бабушка, понял? Я,  конечно,  говорю:  не  страдаю,  но
всегда можно. Зовет в дом. Показывает литровку самогона.  И  говорит:  угощу
как полагается, только вот мне корову забить надо.  Старая,  болеет  что-то,
надо хоть на мясцо продать, пока не сдохла, сердешная. Ладно, говорю, бабка,
наливай. Она мне налила стакан - и все: нет, говорит, сначала  дело  сделать
надо. Беру тесак, иду в хлев. Стоит корова и на  меня  смотрит.  Буренка.  И
глаза грустные. Ну - не могу! Рука не поднимается. Ей тоже, думаю,  что  ли,
выпить дать, чтоб легче ей было, для поднятия духа перед переходом в  лучший
мир. Бабка услышала - ни в какую: не для коровы, говорит, самогон делан,  да
и не станет она. Коровы, говорит, не пьют, где это слыхано!
   Бабка, говорю, а ты ей наливала? Вот потому и не  пьет.  Так  бы  все  не
пили, если б не давали. Неужто тебе собственной,  можно  сказать,  кормилице
стакана перед смертью жалко?
   Налили корове. Бабка переживает: мясо  алкашом  разить  будет.  Закусить,
говорю, дай от запаха. Но в самом деле не пьет. И  смотрит  грустно,  сердце
разрывается. Не могу я ее убить. А выпить охота. И женщине  помочь  надо.  И
корове - чего мучаться зря?
   Был бы, думаю, наган - выстрелил бы я ей в  затылок.  Из  милосердия.  Уж
больно она тощая и страшная, все равно не жилица.
   - Бабка? - не удержался рулевой.
   - А? Да бабка тоже. Я про корову.  Такую  и  есть  грех.  Зубы  об  кости
обломаешь. Но нагана у меня не было.
   В общем, выпил я и ее стакан и пошел к себе. И встречаю минера с  эсминца
знакомого. Он говорит: ты чего такой печальный, как с похорон? Нет,  говорю,
похороны как раз не состоялись. И все, значит, ему рассказал.  Он  вскинулся
так и говорит: жди здесь. И быстрым шагом ушел.
   Вскоре возвращается и говорит весело: пошли, выпьем. Куда? Да к твоей  же
бабке! Но ведь корову забить? Мое дело, не волнуйся.
   Ну  что.  Приходим.  Вот,  говорю,  бабка,  привел  специалиста.  Он   по
специальности корабли ко дну пускает  вместе  со  всей  командой,  ему  твою
корову к морскому царю отправить, в смысле к коровьему богу  -  как  плюнуть
раз. По сравнению с ним Малюта Скуратов  -  практикант  маникюрного  салона.
Только - сначала выпить. Он в трезвом виде мухи обидеть не может. А выпьет -
выноси святых, гроза морей, его адмиралы боятся.
   Достает бабка свою бутылку, хлеб-огурчики, и хорошо мы посидели. Ну что -
пора дело делать. Идем в хлев.
   И тут он достает из кармана толовую шашку, шпагат,  и  приматывает  ей  -
корове, не бабке, конечно, - шпагатом  шашку  к  рогу,  ко  лбу,  значит.  Я
говорю: а много не будет? Все  же  непривычный  способ  мясо  заготавливать.
Будет потом, как в магазине - копыта да вымя. Он успокаивает: ты что?  разве
это заряд? да это только утке голову оторвать, я ж минер, это дело  понимаю.
И вставляет в гнездо детонатор со шнуром. И сигаретой его поджигает.
   Я говорю: ты - гений! Действительно, голову в корове не  едят,  там  мяса
нет, развернет - не жалко, а язык ото лба далеко, уцелеет на заливное. А  он
говорит: давай все же из сарая выйдем на всякий случай, все же  должна  быть
техника безопасности: хоть заряд небольшой, но вдруг,  скажем,  кончик  рога
оторвет и в глаз попадет, на хрен оно нам надо.
   Выходим. Бабка к нам: сыночки, все? Убили? Минер еще шутит так: ну, убили
не убили, но запомнит нас надолго. Это как? Он рукав  отворачивает,  смотрит
на часы и говорит: считай, бабка, до двенадцати - и  иди,  принимай  работу,
сейчас будет все. Это у него шнур отмерен был.
   Бабка удивилась, но послушалась, стала считать. И только досчитала она до
двенадцати - ка-ак рванет в хлеву! Крыша  торчком,  стенки  в  стороны,  дым
дунул и солома кружится. И падает на  нас  сверху  какое-то  мелкое  рагу  и
кусочки пегой шкуры.
   Старушка так  и  застыла.  А  минер  говорит:  вот  черт,  цель  ведь  не
бронированная, неужели заряд неправильно рассчитал? Ведь и шашек меньших  на
корабле уже не было. Старушка - в вой. Я говорю: да что ты убиваешься,  ведь
главное - дело сделано, а мясо  собрать  можно  и  прямо  продавать  готовые
шашлыки, лучше нарезанных. Она нас - граблями!
   Ну что, ушли, конечно. Минер говорит: плевать, корове все равно  умирать,
причем мигом и без  мук,  а  мы  все  равно  заранее  выпили,  так  что  все
нормально. А бабке так и надо: корова ее всю жизнь кормила - "корми-илица!",
- а как заболела - так вместо доктора с лекарством  зовет  убийцу  с  ножом,
старая сука, забодать ее надо было, пока коровье здоровье позволяло.  Вот  и
пусть теперь хоронит боевую подругу по-христиански... если соберет... что за
каннибальство, в самом деле.
   - Старый, мы ж мимо бакена прем! - завопил рулевой, вращая штурвал.
   - Ах, - засуетился лоцман, - куда ж ты смотрел, оглоед!  Так  и  на  мель
сесть можно.
   5.
   Плавучая лавка - это скорее развлечение, чем шопинг. Обычный набор жратвы
и ширпотреба по обычным ценам и  даже  завышенным  -  за  услуги.  Услуга  и
удобство в том, что лабаз сам подворачивается тебе под борт, а сбросить  ход
на полчаса - это, конечно, не швартовка к берегу с походом по магазинам.
   Под лавку был оборудован музейного возраста, колесный  еще,  плоскодонный
речной пароходик. Круговые веранды прогулочных палуб  зазывали  доморощенной
рекламой, нацепленной на дырявый сетчатый обвес. Окна бывших салонов и  кают
были зашиты фанерой и жестью, дешевая голубая краска  придавала  архитектуре
сходство с павильонами в парках культуры и отдыха  той  же  эпохи,  в  какую
пароходик имел имя и катал по  рекам  праздничных  трудящихся  пятилеток  во
время их аккуратно оплаченных отпусков. Теперь же его  внутреннее  хозяйство
не отличалось от секции любого  рынка,  где  деловитые  челноки  теснятся  и
предлагают  стандартный  набор  испанского   оливкового   масла,   китайских
кроссовок и южнокорейских видеодвоек.
   Остановились более из любопытства. Шурка, как секретарь  судового  Р.  В.
С., подошел к командиру и, стараясь сочетать деликатность со значительностью
выборного лица, передал, что экипаж интересуется  поглядеть  -  если  время,
конечно, позволяет. Время позволяло.
   Лавочный народ оживился и вылез наружу: военные корабли здесь каждый день
не расхаживают.
   - Мужики - эсминец!
   - Ты что - крейсер.
   - Ниче-го себе - это что, "Аврора"?!
   - Эй, ребята! Это вас в честь той "Авроры" назвали, или это она и есть?
   - В Москву  переводят,  -  с  неприязнью  объяснил  кривобокий  язвенник,
выражая хроническое неодобрение всему, с чем его сталкивала жизнь. - Все  им
надо перекурочить, разорить.
   - Эй, на "Авроре"! - развязным дуэтом одобрила пара  качков,  по  виду  и
обстановке державшая функции крыши этого плавучего базара. - Что,  идете  по
Белому дому выстрел давать?
   - Вы цельтесь лучше, братаны!
   Это дало повод к новому взрыву веселья:
   - На крейсере - наводчики не нужны?
   - А снаряды купили?
   С "Авроры" засвистели:
   - Купили!.. На ком попробовать?
   Из всех покупок Хазанов взял дешевого кетчупа, а  сигнальщики  вскладчину
на троих приобрели  нательную  шерстяную  рубашку,  отданную  из  контейнера
секонд-хэнда  практически  даром.  Груня  приценивался  к  памятному  значку
"Минзаг "Тарантул""; Сидорович забраковал оправу для очков. Экскурсия.
   Но щупая  прессованный  ряд  кожаных  курток,  Шурка  задумался  туманно.
Кожанки, конечно, не ахти - тундра: турецкой, разумеется, кожи  и  недорогой
выделки. Щеголять в такой хочет деревенский подросток и экс-полуинтеллигент,
вкус которого сформирован дефицитом советской эпохи.
   От нечего делать и слабо забавляясь  каким-то  модельерским  позывом,  он
отлепил и выдрал из связки черную двубортную тужурку. Облачился до  бедер  и
повернулся перед косо отколотым зеркалом. Бросил через плечо молодому:
   - Принеси-ка беску из кубрика. Быстро.
   - Твою, Шура?
   - Все равно. Можно мою.
   Снял ремень, перетянул им кожанку.  Поправил  тельник  в  вырезе.  Стащил
берет, бескозырку надвинул на правую бровь. Сделал нужное лицо.
   Лихой и опасный революционный браток подмигивал из  зеркала.  Не  хватало
только  перекрестия  пулеметных  лент,   набитых   остроголовыми   латунными
патронами, и деревянной кобуры маузера на узком ремешке.
   В черной коже было -  надежно.  В  зеркале  она  казалась  непродуваемой,
непромокаемой и вообще неуязвимой. Вот именно,  подумал  Шурка.  К  ансамблю
просились в образ суконные клеши парадки, полощущие по  ветру  при  шаге,  и
угловатые сияющие ботинки, отчетливо бьющие подкованным металлом.
   Феномен зеркала изучен мало. Кстати, психологи  утверждают,  что  мужчины
смотрят в него чаще женщин. Зеркало  сговорчиво,  убедительно  и  услужливо.
Шурка предстал значительнее себя самого. Его  зазеркальная  сущность  обрела
адекватное выражение: в таком духе, что от винта,  ребята,  Балтийский  флот
идет наводить порядок.
   Одна из особенностей зеркала, вставленного в реальность - его уподобление
картинке, совмещенной из двух  изображений:  она  как  бы  пульсирует  перед
глазом, и изображения скачут, заменяясь туда-сюда одно на другое.  Отражение
возникает как реальность, а  окружающая  реальность  становится  деталями  к
центральной картинке или просто ерундой.
   В данном случае дело ведь было  не  в  моде  восемнадцатого  года,  когда
конные армии под  клинок  выбривали  степи,  маршевые  матросские  батальоны
грузили в теплушки снятые с кораблей кольтовские  пулеметы,  а  "Аврора"  на
двадцати четырех котлах Бельвиля о трех винтах давала девятнадцать  узлов  и
имела семьсот человек команды. Все эти исторические подробности, так же  как
и черные кожанки, перекрещенные лентами  и  ремешками  маузеров,  были  лишь
внешним выражением того, что делалось в душах и чего этим душам требовалось.
   Но в столь глубокий анализ Шурка не вдавался и умными  формулировками  не
оперировал. Он просто сказал себе: "А чего, по делу", выразив этими  словами
образовавшееся настроение.
   А дальше было так.
   В этом настроении он наморщил лоб, пошевелил губами и спросил у продавца,
похожего  на  тихого  инженера,  который  через  силу  тщится   канать   под
прожженного коммерсанта:
   - Сколько таких у тебя?
   - А тебе сколько надо?
   - Сорок.
   - Сколько?
   - Матрос не мелочится, дядя.
   - Погоди. Сообразим. Серьезно берешь? Найдем.
   Продавец коротко перекинулся с соседкой, плотно упакованной в  коричневый
с наворотами кожан пышкой, подошел к длинному хмырю с тремя колечками в ухе,
тот покивал и врылся в закрома.
   - Размеры-то у тебя какие?
   - Подходящие! Все есть. "М", "Л", "ИксЛ". По-старому - от  сорок  шестого
до пятьдесят второго, как раз.
   - Только - черные. И не короткие.
   - Выберем... Посмотришь.
   Шурка тихо  проинструктировал  двух  молодых,  которые  дисциплинированно
паслись рядом.
   Через несколько  минут  штабель  курток  чернел  у  двери  и  поблескивал
складками. А за штабелем молча выстроились полтора десятка матросов, и  двое
передних почему-то - со штык-ножами вахтенных на поясе.
   - Относи! - скомандовал Шурка, и охапки  курток  поплыли  над  пружинящим
трапом на высящийся серый борт "Авроры".
   - Бубнов! - окликнул Беспятых, удивленно  наблюдая  сверху  эту  торговую
операцию. - Ты что это тут за базар затеял?
   -  Судком  закупает  спецодежду,  товарищ  лейтенант,  -  ответил  Шурка,
сосредотачиваясь перед серьезным разговором с продавцом.
   Продавец в четвертый раз потыкал кнопки  на  калькуляторе  и  с  душевным
подъемом огласил итог:
   - По пятьдесят пять баксов считаем - две тысячи двести. Шурка, не  снимая
своей кожанки, сунул большие пальцы за ремень и посмотрел крепко и сумрачно.
   - Понял, - сказал продавец. - Скидка оптовому покупателю. Одна куртка - в
премию. Две тысячи сто пятьдесят за все. Идет?
   - Сейчас пойдет, - пообещал Шурка  недобро,  перемещаясь  к  своим.  -  И
больше пойдет. - Матросы за его спиной переступили, приноровляясь к месту на
случай возможных действий.
   Возникло промедление.
   - Какие проблемы, ребята? - улыбался продавец, чуя и не веря в плохое.
   - Никаких. Бумагу, - сказал Шурка, и ему подали бумагу. - Ручку, - сказал
он, и подали ручку. - Тебя как зовут, дядя? - спросил он у продавца.
   - Валера. Валерий Никитович. А что? А тебя?
   - Фамилия?
   - Чего - фамилия? Ты плати!
   - На что тебе его фамилия? - подняла голос соседка-пышка.
   - Ну, предположим, Лепендин. И что? Ты не темни, давай плати!
   Торговцы зароптали и стали подтягиваться. Запахло  крупной,  неординарной
разборкой.
   - Где бандиты наши? Позовите, - велел кривобокий язвенник.
   Шурка положил бумагу на картонную коробку и под взглядами стал писать:
   "Расписка.
   Нами, экипажем крейсера "Аврора", взято у гражданина Российской Федерации
Лепендина Валерия  Никитовича  кожаных  курток  черного  цвета  производства
Турция сорок штук на сумму две тысячи двести долларов США. Обязуемся  отдать
с процентами, десять процентов в месяц, не позднее чем через месяц в  городе
Москва. В случае, если форс-мажорные обстоятельства не позволят рассчитаться
с продавцом, эта расписка служит основанием  для  подачи  в  суд  на  экипаж
крейсера и наложения ареста на личное имущество членов экипажа.
   Председатель Революционного Военного Совета  крейсера  "Аврора"  старшина
второй статьи А. Бубнов (подпись, число)".
   Лепендин разбирал неровные строчки вверх ногами и озирался в  надежде  на
помощь.
   Шурка распрямился, отхаркнул в горле сгусток и, сглатывая и  не  поднимая
глаз от расписки, громко прочитал.
   - Ни-и фига себе наезд, - протянули в толпе.
   - Ребята, да вы что... -  прошептал  убитый  продавец,  вздрагивая  одной
половиной лица.
   Качок с коротким коллоидным рубцом  в  углу  рваного  рта  передвинул  за
ремнем пистолет со спины на бок, так чтоб было видно под курткой.
   - Гони бабки или товар, - сказал он, не мигая и взглядом отделяя Шурку от
остальных - на секунду тот ощутил себя одиноким и в его власти.
   - Не смеши, -  с  неожиданным  акцентом  посоветовал  рядом  Габисония  и
показал большим пальцем за спину,  в  закатанный  шаровой  краской  броневой
борт. - Тебя не утопят. Тебя на кусочки порвут.
   Шурка опомнился и ухмыльнулся рваноротому.
   - Он храбрый, - сказал он. - Ему семьсот человек - тьфу.  Санек,  автомат
возьми у дежурного, он без ствола не понимает.
   - Тебя ведь достанут, - сказал качок спокойно. - Ты меня понял?
   - Понимать будешь ты меня, - ответил Шурка, сладко  наслаждаясь  позицией
силы. - Сидор - принеси-ка от боцмана шкерт для рваного, чего откладывать.
   Качок цыкнул слюной. Его напарник, до сих пор молчавший, вытащил Макаров,
передернул затвор и  сунул  за  джинсы  на  живот,  показывая  готовность  к
продолжению разговора.
   - Нельзя так, - сказал он. - Ты у кого берешь? Это наши коммерсанты. Есть
же какие-то понятия. Не по-людски выходит.
   - Два храбрых, - констатировал Шурка.
   Но народ и криминал были едины.
   - Разве можно так нагло человека опускать, - заступился хмырь с  кольцами
во всех выступающих частях лица.
   - Хоть пожалел бы его, - укорил язвенник. - Ты на него  посмотри,  он  же
теперь из долгов не вылезет.
   От этого сочувствия бедный продавец утер слезу.
   Шурке стало немного  нехорошо.  Еще  не  поздно  было  перетащить  куртки
обратно. Собственно говоря, они  не  были  необходимы.  Говорил  он  уже  на
автопилоте:
   - Все отдадим, Валерий Никитич. Клянусь!  Ну  -  это  в  кредит!  С  себя
последнее снимем, но отдадим. Если живы будем. Такое дело. А сейчас -  надо.
Тебя не мы грабим. Тебя жизнь ограбила. И не тебя одного  -  всех  ограбила.
Вот всем и надо вернуть.
   - Ах ты, гад, еще театр устраивает! -  заголосила  баба-пышка,  наливаясь
клюквенным соком. - Внаглую  ограбил,  и  еще  речь  толкает,  как  директор
Госбанка! Ему чем теперь детей кормить? Да нас так никогда  ни  таможня,  ни
бандиты наши, ни милиция, никто так не грабил! Так еще только вас не хватало
на вашей "Авроре" вонючей!..
   - Гибни тут за вас, - пробормотал Шурка с досадой, переминаясь и торопясь
уйти. - Спекулянты.
   Только о своей шкуре думаете.  А  о  нас  вы  подумали?  А  о  других  вы
подумали?
   - Фильтруй базар, брателло, - сказал мирный качок без  особых  примет.  -
Взял - так не раскидывай чернуху.
   - По фене не ботаю, - пре