и услуги деньги, пусть смешные по  мировым  расценкам,  но  ни  по  каким
расценкам ВМФ не в состоянии лечить прибабахи своего  контингента  -  только
средствами военно-морской медицины или же в порядке благотворительности.
   Замысел потащил его, как рвущая  поводок  собака.  Телефонный  номер  был
занят, прорвался он попытки с двадцатой.
   -   Приемная   профессора   Калашникова,   -   ответил   женский   голос,
соответствующий представлению о сестре именно милосердия.
   - Это вас беспокоят из медицинского управления Военно-Морского  флота,  -
представился Оленев, осаживая голос на нижний, басовый регистр. -
   Здравствуйте, коллеги. Могу ли я поговорить с профессором?
   - Профессор сейчас занят. Подождите, пожалуйста...
   Через час он входил в подъезд напротив узкого темнокирпичного  костела  в
Ковенском переулке. О демократичном подходе к клиентам  можно  было  сделать
вывод по разномастности плотно  припаркованных  машин,  где  трогательная  в
своей аккуратненькой  бедности  пластмассовая  "Ока"  лепилась  к  огромному
квадратному "Хаммеру", как ягненок к  тиранозавру  во  время  райского  (или
наркотического, чем не одно и то же) перемирия.  Клиника  занимала  половину
первого этажа и была снабжена закамуфлированной под нежное дерево  мощнейшей
бронированной дверью, мало уступавшей люку боевой рубки "Авроры".
   Увидев Калашникова, Оленев понял,  почему  не  был  до  конца  убежден  в
собственном  медицинском  призвании.  Профессор  обладал  тем,  чему  нельзя
научиться:  способностью  поднимать  настроение  самим  своим  присутствием.
Бывают такие врачи: посмотришь - и сразу легче, вроде не так все и плохо. От
высокой  фигуры,  худого  ироничного  лица,  ехидно-добрых  глазок  исходила
энергетика, самонастраивающаяся в унисон дергам пациента  и  гасящая  их  со
спокойствием; что-то в этом было от подкачки колеса или анестезии  веселящим
газом.
   Калашников опустил в кабинете жалюзи и придвинул  гостю  жестянку  тонких
голландских сигар.
   - В общем, извините, я  насвистел  насчет  "управления  флота",  -  начал
Оленев и, поощряемый кивками, изложил свою проблему.
   - Элементарно, - подытожил веселым баритоном Калашников с тем видом,  что
жизнь смешна, легка и хороша. - Мой метод опубликован, так  что  секрета  из
нашего лечения мы не делаем. Для наглядности  приглашаю  вас,  как  коллегу,
перед которым встала та же задача, присутствовать при процедуре.
   Через полчаса удивленный простотой методики Оленев  почувствовал  себя  в
положении зрителя, которому фокусник раскрыл секрет распиливания ассистентки
пополам.
   - И каков процент... успеха?
   - Как всегда - зависит от многого. Но в общем - намного выше  пятидесяти.
До восьмидесяти-восьмидесяти пяти, я бы не побоялся сказать.
   Оленеву неудобно было спросить, почему же так не лечат все  -  при  столь
небывалом проценте выздоровлений. Ответ он получил и без вопроса:
   - Здесь очень много и главное зависит от личности врача. А кроме того, на
устаревших и неэффективных, но общепринятых методиках люди делают карьеры  и
деньги: посты, звания, поездки. Кто ж распишется в том, что конкурент  лучше
лечит. Как везде, все обычно.
   - А... одну ампулу... можно у вас купить?
   - Простите, но - соблюдение закона от нас требуется скрупулезнейшее. Сами
понимаете, с кем мы работаем и чем это пахнет...
   Ясное дело. От школьников и путан до банкиров и бандитских авторитетов. И
никогда не знаешь, кто стукнет. В сущности, Оленев ему не знаком.
   - Лицензии и вообще официального права на эти вещи у вас нет.  Поэтому  я
даже не даю вам  совета,  заметьте.  Но  дружески  и  как  с  коллегой  могу
поделиться информацией. Кетамин может быть у гинекологов  и  ветеринаров,  у
них это обычное средство. В аптеке вам не продадут, даже если найдете.
   Наутро Оленев освободил Груню от работ и запер в изоляторе. Загнал в  душ
и выдал лазаретную пижаму. Завтрак и обед ему принес  вестовой.  Груне  было
приказано лежать в койке и читать книгу Поля де Крюи  "Борьба  с  безумием".
Сигарет его  лишили.  Все  это  входило  в  предварительную  психологическую
подготовку  -  чтоб  проникся  серьезностью  предстоящего  и  задумался.   У
психологически  не  готового  жлоба  эффекта  может  не  быть,   предупредил
профессор. А как еще готовить --  Оленев  не  знал,  тут  он  действовал  по
разумению и наитию.
   В семнадцать ноль-ноль он приступил. Для полной безопасности и нагнетания
обстановки он добросовестно измерил Груне давление и посчитал  пульс.  Груня
был здоров, как лошадь, на которой можно возить  воду,  если  давать  иногда
лошади подкурить. Он лежал и с чуть тревожным интересом ожидал  продолжения,
отвлекая себя речью в  защиту  травки,  которая  во  многих  странах  вообще
разрешена и кроме пользы ничего не приносит.
   - Помолчи, - приказал Оленев и отломил головку ампулы.  Прищурил  глаз  и
втянул в шприц полкубика. Он волновался.
   - Это что? - спросил Груня, кося глазом.
   - Прекра-асный препарат... - с ласковостью  вивисектора  прокомментировал
Оленев, аккуратно попадая иглой  в  локтевую  вену  и  медленно,  с  паузами
подавая поршень. Груня следил с любопытством.
   - Ого! - сказал он. - Приход на кончике иглы, доктор.
   Больше он ничего не говорил, потому  что  в  теле  обнаружилось  тихое  и
вибрирующее моторное гудение, стена изолятора оказалась дальше и выше,  лицо
Оленева прорисовалось необыкновенно четко и нависло по дуге, как  торшер,  а
его ладонь, приятно теплая, легла ему на лицо, закрыв глаза, и он не столько
услышал, сколько понял голос:
   - Закрой глаза и лежи спокойно.
   Тело Груни перестало быть, и  бесплотная  субстанция,  которая  была  им,
оставаясь на месте, но чуть выше топчана,  приняла  легкое  движение  вперед
ногами и несколько вверх. Движение нельзя было назвать полетом  -  это  было
просто перемещение в неощущаемом пространстве.
   Призрак изолятора в тающей памяти  округло  раздвигался,  как  бесконечно
надуваемый мыльный пузырь, эта округлость удлинилась косо вверх  бесконечным
тоннелем, плавная поверхность которого подсвечивалась мрачноватым фиолетовым
светом, в котором было что-то  от  камзола  средневекового  рыцаря,  и  была
фасетчатой, как чешуя кедровой шишки. В конце тоннеля обещало себя  косматое
бело-синее сияние космических солнц. Летящее  восхождение  по  тоннелю  было
незаметно-медленным,  но  сияние  приближалось  непостижимо  быстро,  и   по
исчезновении тоннеля Груня начал рассеиваться, как  облачко,  в  не  имеющем
пределов просторе. Простор представлял собой  необыкновенной  красоты  синий
тысячекилометровый водопад, в  котором  было  нечто  общее  со  сказочным  и
гигантским готическим замком. Это вселяло необыкновенный восторг и подъем.
   В это время в изоляторе Оленев над ним напряженно орал:
   - Ты летишь в небе! Ты паришь! Тебе хорошо! Легко! - В первую очередь  он
старался своими словами убедить себя самого, и чтоб это убеждение  перетекло
из его живота, груди и головы через руки в пациента. - Чудесно! Тебе никогда
не было так хорошо!
   Груня пребывал в блаженстве сотни лет. Это было всемогущее блаженство. Он
вел серебряный звездолет через туманность Андромеды и был им и  одновременно
его командиром.
   - Точка! - криком артиллерийского корректировщика надсаживался Оленев.  -
Появилась черная точка! Ты пытаешься отвернуть, но не  можешь!  Она  закрыла
полнеба! Это дурь! трава! анаша! конопля! Ты врезаешься в нее, это муки,  ты
умираешь!!!
   У Груни перехватило дыхание от ужаса. Стремительное падение  продолжалось
вечность. Черная точка росла внизу, она распадалась на отдельные  квадратики
и сегменты, которые в приближении оказались буро-красными, как кровь или как
кирпич, а границы между ними -  черными.  Ядро  этой  бывшей  точки  обросло
зубчатой стеной с острыми башнями, игольчатые шпили  угрожали  пятиконечными
красными звездами, и  золотой  двуглавый  орел,  блестящий,  как  инструмент
хирурга и палача, терзал ему печень.
   В экстазе отчаяния Груня рванул шнур бакового орудия, Кремль взорвался  и
похоронил его под невыносимо давящим курганом обломков.
   Он еле слышно простонал.
   Оленев в энтузиазме удвоил усилия.
   - Стоп! Все! Ты дышишь! Ты летишь! Хорошо, великолепно! Это  продолжается
тысячи лет! И ты начинаешь падать!!!
   Сеанс продолжался в течение семи оборотов секундной стрелки на циферблате
в белой переборке изолятора. Цикл вечности и  смерти  повторился  четырежды.
При последнем добрый доктор,  вскрывший  его  беззащитное  подсознание  этой
"сывороткой  правды",  беспощадным  внушением  всаживал   в   него   счастье
наслаждаться жизнью на "Авроре" и ужас нескончаемых  адских  мук  при  любом
контакте с анашой.
   Эта  Грунина  "Аврора"  была  отпрессована  из  стодолларовых  бумажек  и
укомплектована экипажем обнаженных плейбоевских красавиц.  Кремль  был  тоже
отпрессован, но уже из плохой анаши, как  брикет  пайковой  гречневой  каши.
Остроконечный нос крейсера сминался и портился об крепостную стену, и задача
состояла в том, чтобы успеть прострелить в ней  проход  по  курсу  движения,
пока стены не сомкнулись над ним  саркофагом,  огромным  и  тяжким  в  своей
вечности, как пирамида Хеопса.
   Сверившись с часами и  вздохнув,  Оленев  скомандовал  голосом  командира
расстрельного взвода, одним решительным и милосердным ударом рубящего  хвост
жизни приговоренному:
   - Все! Ничего не помнишь! Ни-че-го не помнишь!.. Проснулся! Проснулся.
   Выдохнув и стерев пот,  он  внимательно  смотрел,  как  пациент  медленно
открывает глаза. Груню плавно увлекало боковое вращение, воздух вокруг  него
имел форму горизонтально расположенной  трубы  и  ускользающе  поворачивался
против часовой стрелки.
   - Будет сначала немного кружиться голова,  но  это  пройдет,  -  пообещал
Оленев то, что пообещали ему на консультации.
   Когда через пятнадцать минут, переоблачившись в  робу,  Груня  наклонился
зашнуровать прогары, его немного замутило. Он  покинул  изолятор  вежливо  и
независимо, но в коридоре шатнулся.
   Оленев же, под впечатлением от  себя,  заварил  чай,  но  пить  не  стал,
подпершись  рукой  в  позе  раздумчивости.  Раздумчивость   носила   двоякий
характер: личный и общественный.
   С точки зрения общественной  -  можно  ведь  всему  личному  составу  ВМФ
проводить такую медикаментозно-комбинированную психотерапию с целью внушения
абсолютной дисциплины,  рвения,  запретов  на  самоходы,  счастья  выполнять
приказ и так далее. Последствия виделись неисчислимые: идеальные матросы без
страха и  упрека  под  управлением  идеальных  офицеров,  которые  счастливы
исполнением любого приказа  командования.  Пахло  кандидатской,  докторской,
кафедрой в академии и местом заместителя  начальника  Главного  медицинского
управления флота. Да что флот - всю Россию можно так обеспечить! Не пить! Не
курить! Преступлений не совершать! Трудиться! Ничего не просить!  И  никакой
лоботомии - элементарное внедрение в подсознание при снятии кетамином всяких
защитных заслонок с него. Боже... как просто! и доступно.
   - Суки, - с тяжелой ненавистью проговорил Оленев. - Это ведь надо до чего
додумались! Хрен вам всем! Мы еще повоюем, бля! Вам ведь только в руки  чего
дай!..
   Но перспективы личного характера были прекрасны.  Внушение  безграничного
доверия  и  любви  к  себе  красивым  девушкам,  банкирам  и   политическому
руководству страны. Миллионы и слава.
   И тут его полоснула мысль,  несерьезная  в  силу  своей  исчезающе  малой
вероятности, но очень уж жуткая в принципе.
   Он побежал во второй кубрик. Груня сидел  на  рундуке  и  глубоко  дышал,
прислушиваясь к организму. Оленев вернул  его  в  изолятор,  усадил  и  стал
расспрашивать:
   - Что ты  помнишь?  Спокойно,  внимательно,  припомни  все  и  постарайся
восстановить очень подробно. Это очень важно.
   С момента приближения к вылету из тоннеля и  до  пробуждения  на  топчане
Груня не помнил решительно ничего. Постаравшись и даже замычав,  он  выдавил
наверх розовато-влажный эмбрион в форме двух сложенных пельменем черепаховых
панцирей, которым он какой-то миг был, и еще какую-то толпу  красных  флагов
на берегу реки, непонятно чем и  непонятно  почему  связанных  с  Кремлем  и
одновременно с "Авророй". Дальнейшее, как выразился классик, молчанье.
   - Что-то не так, доктор?.. - неуверенно спросил он.
   - Все так. Свободен! Все отлично, - Оленев шлепнул его по  спине,  ощутив
четки позвоночника под тонкой простиранной тканью.
   Но еще полчаса крыша у него была  на  легком  сдвиге.  Конечно,  все  это
фантастика, ерунда, бред, но... Если при  помощи  элементарного  кетамина  и
обычного вышесреднего врача (слово  "вышесредний"  он  мысленно  произнес  с
удовольствием)  достижим  и   даже   в   подавляющем   большинстве   случаев
гарантирован эффект стойкого внушения,  которого  человек  не  помнит...  но
следует  ему...  то  есть  корректируется  психика   личности   в   заданном
направлении... то... то?..  А  что,  если  это  всем  и  делается?  Раз  это
технически возможно и просто? Бели всем внушено выполнение законов, указов и
приказов? А нонконформисты - это просто малый  процент  лечебного  брака?  И
всем внушено забыть о внушении, а только следовать ему? Короче -  поголовное
зомбирование сегодня - не утопия, а реальность,  и  с  этой  реальностью  не
считаться - глупо.
   Он вспомнил детский анекдот про страуса: надпись в зоопарке: "Не  пугайте
страуса! В клетке бетонный пол!"
   -  Я  вам  покажу  страуса!  -  тяжело  пообещал  он  "им"  -   туда,   в
неопределенный и объемистый, как облако Саваофа, верх. - Вот кого - огнем  и
мечом... ну гады.
   Он содрал свою же печать с бутыли со спиртом, выпил полстакана,  и  когда
докурил сигарету, все уже прошло.
   Во сне его достала следующая кошмарная мысль: если  в  России  все  пьют,
то?.. Кто же тот ДОКТОР?..
 
 
 
   9
 
   - Без чего корабль не может идти?
   - Без всего не может.
   - А в первую очередь?
   - И в первую очередь без всего не  может,  и  во  вторую,  -  упорствовал
Мознаим, с болью думая про обнаруженный мазут  и  уже  раскрытую  тайну  его
появления: как теперь продашь?..
   - Без винтов, Виталий! Возражения есть?
   - С вами трудно спорить, товарищ капитан первого ранга.
   - Доложите ваши соображения.
   - Да пара пустых.
   - А именно?
   - Наше водоизмещение грубо шесть тысяч тонн.
   - С тобой тоже трудно спорить.
   - А проектная скорость девятнадцать узлов.
   - И что из этого следует? - не понял Ольховский.
   - А следует из этого то, что с увеличением скорости  сопротивление  среды
и, пропорционально, мощность возрастают в кубической прогрессии.
   - И что? Физику я тоже читал.
   - С уменьшением скорости в три  раза  потребная  мощность  уменьшается  в
двадцать семь раз. Грубо: шесть узлов теоретически можно дать на одном котле
из двадцати четырех, которые  на  "Авроре"  стояли  когда-то.  У  нас  после
ремонта сохранились два - для вида. На двух котлах, перебрав их и доведя  до
сорока процентов проектного давления, мы можем идти на пяти узлах спокойно.
   - Ой ли? - усомнился  Колчак,  не  в  силах  довериться  оптимизму  столь
наивной математики. - Эдак ты докажешь, что мы на веслах можем идти.
   Мознаим выкатил грудку. Приятно чувствовать  себя  умнее  и  значительнее
двух каперангов, один из  которых  недавно  командовал  ударным  авианосцем;
Колчаку нравилось, если в разговоре "Москву" называли именно так.
   - Пара сотен римских рабов - и пошли  бы  на  веслах,  -  заверил  он.  -
Подумаешь, шесть тысяч тонн. Да у "Волго-Донов" пять. А обводы у нас  лучше.
С их машиной мы б их сделали только так!
   - Рабы-то, положим, свои найдутся... а гонки нам не нужны.
   - Я и говорю. Нам нужен  винт  от  пятитысячника.  И  на  нем  пойдем  со
свистом.
   - А без свиста?
   - А без свиста - от трехтысячника тоже хватит, чтоб уж узла-то  четыре  с
половиной выжать. Все-таки ход! Согласны?
   - Нет.
   - Почему?
   - Нам нужны два винта.
   - Да зачем нам обязательно два, Петр Ильич?
   От вопроса столь непрофессионального Ольховский поморщился.
   - Потому что без трех мы обойдемся, - язвительно заверил он. - Все  равно
силовых установок на три не хватит.  А  один  не  дает  возможности  маневра
машинами, на таком ходу в реке одним  рулем  не  обойдешься,  еле  слушаться
будет, ты что, не понимаешь? А на Неве встречное течение будь здоров.
   Мознаим посопел и продолжил:
   -  Ну,  подходящих  винтов   в   любом   судоремонте   полно.   Хоть   на
Адмиралтейском, хоть на Балтийском.
   - А лучше всего было бы на николаевских верфях, - вздохнул Колчак.  -  На
Украине все дешевле, договорились бы как нефиг делать.
   При слове "Украина" всем представились акации, сало, пыльный теплый вечер
и баснословная дешевизна.
   -  Машина,  перевозка,  таможня,  поборы,  -  перечислил  Мознаим.  -  Не
получается.
   - А как ставить будешь?
   - Да в тех малявках тонны не будет. На лебедке  спустим.  А  водолазов  в
портослужбе возьмем.
   ...  На  Адмиралтейский  командир  взял  машину.   Все-таки   унизительно
каперангу при форме давиться  и  трястись  в  трамвае.  На  переговоры  надо
являться, чувствуя себя человеком. Пересекая город в  машине,  ты  отдыхаешь
под защитой обособленного микромира, даже  застряв  в  пробке.  Общественный
транспорт размалывает и заражает  чужой  усталостью,  дорога  утомляет  хуже
дела.
   Пропуск ему был выписан. Жестокий  прежде  режим  секретности  оборонного
предприятия заметно ослаб: когда-то потребовали б допуск с Литейного, хотя и
шел он только в административный корпус.
   Как человек  бывалый,  Ольховский  не  стал  по  мелочи  морочить  голову
генеральному директору этой махины, сговорившись по  телефону  о  встрече  с
замом, ведавшим матобеспечением ремонтной базы.
   Лысый тонкий человек с нездоровым цветом лица, какой бывает у язвенников,
не подавая руки кивнул ему на стул у длинного стола для совещаний. Стол  был
украшен российским флажком. Солнечные ромбы ползли по просторному кабинету.
   - Винты решили ставить на  "Аврору",  -  радостно  оповестил  Ольховский,
задавая глиссирующий темп беседы, чтоб проскочить над неприятными подводными
рифами.
   - Ну, прекрасно, - ровно откликнулся зам.
   - Решили обратиться к вам.
   - Какие ставить будете?
   - Думаем ста десятью сантиметрами ограничиться. Шаг ноль три.
   - А что так? Не мало ли?
   - А хватит. Нам на них мерную милю не ходить.
   - Три?
   - Два.
   - А что так?
   - А из скромности.
   - Ограничены во всех возможностях?
   - Не без того. Время... Вы правильно понимаете.
   - Ну хорошо. Заказ от управления снабжения флота у вас есть?
   - С  заказом  пока  чуть  сложнее,  -  беззаботно  улыбнулся  Ольховский,
показывая  улыбкой,  что  это  -  незначительные   мелочи.   -   Хозспособом
восстанавливаемся.
   - А кто платить будет? Если заказа нет?
   - Я вам пишу гарантийное письмо, указываю наш субсчет  в  банке,  печать,
все по форме.
   - Товарищ командир, дорогой мой,  -  ласково  отмерил  сочувствия  зам  и
сказал в трубку секретарше  подать  кофе.  -  И  что  мы  получим  с  вашего
субсчета? Вы сами за какой месяц последний зарплату получили? Не могу  и  не
имею права, и не надо меня жалобить. Сами на картотеке сидим.
   На этот вариант также имелась домашняя заготовка.  Ольховский  трагически
отодвинул чашку, поданную секретаршей с роскошной косой до попы. Швырнул  на
стол бумажник, часы и обручальное кольцо - так в драмах швыряли шапку  оземь
и ставили на ребро последний рубль и на кон - нательный крест. Встал в  позу
памятника Маяковскому и двинул речь. Он пел и плакал о славе русского  флота
и часе позора.
   Зам твердо и точно вошел в паузу, сделанную для очередного вдоха:
   -  Тебе  в  думе  или  в   театре   цены   не   будет.   Просто   лауреат
самодеятельности. Ария Каварадосси. Или Квазимодо? Я всегда путал.
   - Бери все, что есть!.. - воззвал