ого от человека хотите получить, как от того ангельчика.
Так я вам так отвечу: с другой стороны, даже ангельчик не способен то
сделать, что наш боец делал на марше. Прокис бы ангельчик, хотя и насквозь
от чистоты светится. А мы - ничего! Достигли, задачу на сегодняшний день
выполнили...
   Как-то вечером, когда у Володи сидела Вересова, пришел Лбов. Строгий,
подтянутый, холодно-вежливый, он посидел немного, сообщил, что "принял
решение переправить Устименку на Большую землю, так как с его непонятной
болезнью в условиях партизанской жизни не управишься", осведомился, нет ли
у больного каких желаний, и положил на одеяло две пачки московских папирос
"Люкс".
   - Ему же вредно! - укоризненно сказала Вера Николаевна.
   - Война вреднее! - усмехнулся Лбов. - Я, кстати, товарищи доктора, до
войны болел - и язва у меня, и с сердцем неладно. А вот нынче как рукой
сняло. Наука это объяснить может? И кстати, больше всего болел, когда
книгу свою писал...
   - Вы писатель? - удивился Володя.
   Лбов, вдруг сконфузившись, ответил:
   - Ну уж, сказали! Я директор совхоза был и очень увлекся куроводством.
Накопил некоторый опыт и хотел им поделиться с народом...
   - Про куриц? - совсем уж неприлично удивился Устименко.
   Лбов немножко обиделся:
   - Да, про куриц! А что удивительного?
   - Нет, я просто думал, что вы кадровый военный.
   - Был и в кадрах, - поднимаясь, ответил Лбов.
   "Курицы - и этот крупный, волевой подбородок с ямочкой, великолепный
отряд, о котором фашисты говорят с ужасом, а Лбов - директор совхоза.
Разве не странно?" - думал Володя, когда дверь землянки захлопнулась.
   - О чем вы все размышляете? - спросила Вересова.
   - О том, куда наш Константин Георгиевич девался, - соврал Володя. -
Вторую ночь не ночует...
   - А он с подрывниками ушел, с минерами. Он же не воевать не может, ну и
врач им всегда понадобится. Очень тут его нахваливают, прямо души в нем не
чают...
   Глаза ее потеплели, как всегда, когда она вспоминала Цветкова, но
заговорила она о нем каким-то странным, официальным языком, словно это
была справка из энциклопедии или некролог:
   - Удивительно энергичный, волевой человек. С огромными перспективами,
вы не находите, Владимир Афанасьевич? Разносторонне одаренный, и способный
хирург - я ему не раз за это время ассистировала, - и организатор
блестящий, и масштабы поразительные. Жалко будет, если застрянет он
партизанским врачом на всю войну. Я вижу его на очень, очень крупной
работе...
   Володя тихонько зевнул: никогда он толком не понимал Веру Николаевну.
Что означает это - застрянет партизанским врачом?
   Но она уже говорила о другом - о влюбленном в нее летчике с красивым и
книжным именем Кирилл: какой он умный, добрый, какое у него "щедрое
сердце" - она так и выразилась и даже повторила эти два слова, ей
нравилось говорить именно так. Потом она сказала, что Кирилл такой же
"большой ребенок", как и Устименко.
   - Почему это я большой ребенок? - вдруг рассердился Володя.
   - Ах, да не спорьте! - прижимая пальцы к вискам, как при головной боли,
сказала Вера. - Вечно вы спорите. Мы, женщины, гораздо лучше все про вас
знаем, чем вы про себя. Вот вы, например, будете крупным ученым, понятно
вам? И никакой вы не организатор, никакой не начальник. Вы типичнейший
первооткрыватель, ученый, немножко рассеянный, немножко бука, немножко
слишком настороженный к человеческому теплу, к участию...
   "Да она, оказывается, пошлячка!" - тоскливо подумал Володя.
   И, воспользовавшись своим правом больного, сказал:
   - Вы не обижайтесь, Вера Николаевна, но я спать хочу.
   Она ушла, все-таки немножко обидевшись. А среди ночи ввалился Цветков -
голодный, веселый, шумный, вытащил из кармана немецкую флягу, из другого -
немецкие консервы, из третьего - немецкие галеты. Глаза его блестели;
громко чавкая, глотая из горлышка фляги ром, даже не сбросив полушубок, он
стал рассказывать, как "рванули составчик", как взрывом подняло и свалило
оба паровоза, как еще долго потом горели цистерны с бензином и как били
партизаны из автоматов по гитлеровцам.
   - А раненые? - спросил Устименко.
   - Раненые? Двое! - рассеянно ответил Цветков. - Пустячные ранения. Вот
фрицам досталось - это да! Четыре классных вагона, один перевернулся
совсем, а другие с откоса ссыпались. Немцы - в окна, но, по-моему, никто
не ушел.
   - Послушайте, - сказал Володя, - вы же обещали мне рассказать про этого
немца-доктора.
   - А, да! - нахмурился Цветков. - Но понимаете, какая идиотская штука. В
войну трудно думать о таких вещах: мешают размышления. Мне-то еще ничего,
а вот таким натурам, как вы, оно просто, я предполагаю, вредно...
   - Вы только за мое политико-моральное состояние не беспокойтесь!
   - Решили зубки показать? - вглядываясь в Володю, спросил Цветков. - Они
у вас имеются, я знаю...
   Задумавшись, он выкурил подряд две Володины папиросы, хлебнул еще рому
и попросил:
   - Только, добрый доктор Гааз, не треплитесь сейчас об этом факте. Ни к
чему. Понятно?
   Он скинул полушубок, потянулся всем своим сильным телом и пожаловался:
   - Это не гуманно, Устименко. Я с работы пришел, мне спать надо, а тут -
рассказывай...
   Но Володя видел, что Цветаеву уже самому хочется рассказать, что
сегодня он непременно расскажет, не сможет не рассказать.
   И Цветков рассказал.
   Еще в самом начале сентября у одной бабки, лесниковой вдовы,
проживающей на так называемой Развилке, захворал внучонок. Мать мальчика
была застрелена каким-то пьяным гитлеровцем, отец - в армии. Полубезумная,
плохо соображающая старуха с умирающим ребенком на руках пришла в село
Заснижье, где расположилась немецкая воинская часть, и, увидев во дворе
избы своего кума Левонтия, толстого человека в белом медицинском халате,
прорвалась в ворота, рухнула перед толстым немцем на колени и, голося,
протянула ему ребенка. Толстяк этот и был наш с вами доктор Хуммель, по
специальности педиатр, специализировавшийся на детской хирургии. Осмотрев
здесь же, во дворе, ребенка, Хуммель ввел ему противодифтерийную сыворотку
и велел старухе проваливать. Ни единого человеческого слова он ей не
сказал и смотрел, по ее словам, "зверюгой".
   Ребенок выздоровел.
   Впоследствии, якобы прогуливаясь на охоту, Хуммель раза два навещал
старуху и с тем же "звероподобным" выражением лица швырял ей какую-то
смесь в пакетах, чтобы варить ребенку кашу.
   Никакой медицинской помощи населению в ту пору в Заснижье, как и во
всей округе, не существовало. Местный врач, молодой коммунист, был
гитлеровцами, разумеется, повешен. Акушерка и фельдшер сбежали. Застрявшую
дачницу-докторшу, по национальности еврейку, немцы сожгли живьем в сарае с
сеном.
   Слух о том, как толстый Хуммель спас внука кумы Левонтия, быстро
пронесся по всем окрестным населенным пунктам. И естественно, многие
матери понесли к Хуммелю своих детей - дифтерия тогда сильно тут
разбушевалась. Толстый и всегда чем-то недовольный доктор никому не
отказывал в помощи. Был хмур, смотрел угрюмо, но лечил и ни "курку, ни
шпик" не брал в качестве обычного мужицкого приношения - "шпиком и
курками" швырялся в тех, кто приносил этот незатейливый гонорар.
   В поведении Хуммеля еще в ту пору была замечена одна странность: он
_любил_, чтобы его "перехватывали", когда отправлялся он на охоту, и
раздражался, когда детей приносили к нему в санчасть. Бабы, разумеется,
сделали из этого соответствующие выводы и только в самых катастрофических
случаях шли к Хуммелю в деревню, а, как правило, вроде бы случайно, а на
самом деле, конечно, не случайно, перехватывали его за крутым поворотом
Старого тракта и задами вели обратно в Заснижье...
   Все это было странно, хоть мужики побашковитее и разъясняли про
Хуммеля, будто он имеет такой _секретный_ приказ от своей _пропаганды_ -
облегчать детские муки и тем самым удерживать крестьянство от связи с
партизанами и от разных других неприятных немцам действий. Но если это
было так, то почему Хуммель предпочитал лечить тайно, а не явно? Ведь все,
что делали немцы в пропагандистских целях, делалось не только явно, но и с
большой помпой!
   И еще была одна странность в поведении Хуммеля-охотника: он почти
никогда ничего не убивал - видимо, стрелок он был препаршивый, - однако же
стрелял часто, а когда одна мамаша поднесла ему тетерку, он обрадовался и
привесил птицу себе на пояс, будто сам ее свалил удачным выстрелом. После
этого случая толстого доктора непременно одаривали дичью, и он всегда ее
брал и хвастался своим немцам, какой он первоклассный охотник. Мужики,
конечно, знали, но помалкивали. Многие к тому времени догадывались, что
Хуммель побаивается своего фельдшера и предпочитает скрывать обилие своих
пациентов.
   Небезынтересно также и то, что, отправляясь на охоту, Хуммель всегда
имел при себе и хирургический набор, и шприц с иглами, и порядочно самых
разнообразных медикаментов...
   Впрочем, Хуммелю все-таки доверяли не до конца. Были даже слухи, что
дети, которым он вводил сыворотку, не более как через год все равно помрут
в корчах, будто придумали фашисты такую неотвратимую смерть. Кто пустил
этот слух - неизвестно, но только об этом поговаривали, и одна мамаша даже
не позволила Хуммелю "колоть" ребенка, а попросила лучше дать "порошки".
Хуммель мамашу грубо отпихнул, накричал на нее и сыворотку все же ввел.
   Но однажды произошел случай, о котором, правда, знали всего лишь два
или три человека в Заснижье, но который тем не менее очистил имя странного
немца от каких-либо подозрений в том, что он такой же негодяй, как все
другие фашисты.
   Вот как это произошло.
   В ночь на девятое ноября в Крутом логу, что на окраине Заснижья,
партизаны Лбова попытались взять "языка". Ночь была темная, холодная, с
дождем и снегом, но дело у лбовцев не выгорело: немцы подняли батальон по
тревоге, и партизанам пришлось уйти. Уходили они спехом и не подобрали
своего Гришку Панфутьева, лихого парня, который с искореженной разрывными
пулями ногой завалился без памяти в густой ельник на самой крутизне лога.
   В самую темень, незадолго до рассвета, Панфутьев очухался и, сдавив
зубы, чтобы не стонать и не выть от ужасной боли, на одной только "злости"
добрался до задов села со стороны старой крупорушки. Тут в крайней избе
проживала одна вдова, с которой у Панфутьева, как он выражался, были
"некоторые взаимоотношения". И вдова спрятала своего милого в погреб,
оказав ему неумелую, но посильную медицинскую помощь.
   Связаться с партизанами она не могла. Да и вряд ли лбовцы ей бы помогли
в те самые дни, когда батальон, испуганный внезапным появлением сильной
группы партизан, тщательно и по-немецки педантично прочесывал все подходы
к Заснижью. Дело же с ногой у Панфутьева шло не на поправку, а наоборот, к
большой беде. Чубатый, бесстрашный и лихой Гришка помирал.
   Тут вдова и приняла рискованное решение. Зная, что у Панфутьева есть
граната и пистолет, и поделившись с ним своим планом, она перехватила
Хуммеля, когда тот отправлялся на охоту, соврала ему, что у нее помирает
"ребеночек", что у него "ножка загнила", и привела толстого, пыхтящего и
хмурого доктора к себе в усадьбу. Немножко удивившись, что ребеночек в
погребе, и сказав, что это "ошень некорошо, глюпо!", доктор тем не менее
спустился по осклизлым ступенькам. По-русски, кстати, Хуммель понимал и
даже немножко говорил с тех самых далеких времен, когда совсем молодым
врачом был выгнан с Украины богунцами и таращанцами батьки Боженки и
Щорса.
   - Очень некорошо, глюпо! - повторил он, спустившись и, конечно, сразу
догадавшись, в чем именно дело.
   Гришка пьяными от высокой температуры глазами смотрел на немца. В руке
у него был пистолет. Вдова взяла гранату.
   - Вот так! - сказала она, не в силах более ничего объяснить.
   Надо только себе представить лицо любящей женщины в такое мгновение.
   Хуммель утер вспотевшее лицо, сел и, качая головой, вгляделся в своего
необычайного пациента.
   - Гросс малшик! - сказал не без юмора немец. - Колоссаль!
   И ушел за инструментами, которые не мог просто взять, а должен был
украсть - по причинам, о которых будет сказано ниже. И уйти к вдове ему
тоже было не просто. А Панфутьев и вдова ждали - это тоже следует себе
представить - эти несколько часов: он почти без сознания, и она с гранатой
в руке.
   Наконец немец явился. Гнойники он вскрыл успешно, во всяком случае
Панфутьева переправили впоследствии на Большую землю в хорошем состоянии.
После операции толстый немец несколько раз навещал своего больного,
который теперь сам держал гранату и пистолет.
   С этим своим пациентом Хуммель был куда ласковее, чем с прочими. Ему он
говорил не раз: "Какой короши, рослий малшик! Шулунчик! Колоссаль!" А
однажды посоветовал не играть с этими игрушками, они могут сделать "бух!"
   - Ежели наведете на меня ваших сукиных детей, господин доктор, - без
всякого юмора ответил Гришка, - таки сделаю "бух". И большой "бух". И себя
не пожалею, имейте в виду.
   - Глюпи болшой малшик! - сказал Хуммель. - Ошень!
   Сукиных сынов толстый доктор не навел. И от двух великолепных курок,
поднесенных ему вдовой, отказался, дав понять, и в грубой притом форме,
что если он захочет, то сам заберет себе все село и вдову тоже.
   Очень удивилась вдова, услышав это, так не похожее на толстого немца
заявление, но потом вспомнила, "то при разговоре присутствовал фельдшер
Хуммеля - стройненький, ясноглазый блондинчик, которого в селе боялись и
ненавидели больше, чем всех других оккупантов: про него ходили слухи, что
он ради забавы перестрелял немало народу.
   Как впоследствии выяснилось, этого самого фельдшера и боялся доктор
Хуммель - не без оснований при этом. Фельдшер Эрих Герц не раз доносил на
своего шефа куда следовало и имел приказ откуда следовало - внимательно
следить за доктором Хуммелем, так как у того был далеко не безупречный
послужной список.
   И Герц старательно следил.
   История с Гришкой Панфутьевым проскочила мимо него, он ее прозевал, но
нюхом почуял, что не только к детям ходил толстый доктор, а имело место
нечто гораздо более существенное, такое, что донеси он об этом где
следовало бы, его и заметили бы и _отметили_.
   Ясноглазый фельдшер стал "копать". Полностью он ни до чего не
докопался, но о слухах донес.
   Хуммеля увезли в гестапо.
   Он отверг все обвинения в помощи русским партизанам, что же касается
детей, то он не отказывался: Да, виноват! Да, давал вакцину! Конечно, это
скверно, но он с удовольствием оплатит вакцину из своих средств, пусть
деньги пойдут в "зимнюю помощь". Он виноват, но достоин снисхождения -
страдания детей для него невыносимы.
   Обер-штурмфюрер СС, молодой человек с превосходными манерами, внезапно
спросил:
   - А для чего, герр доктор, восемнадцатого ноября нынешнего года вы
брали с собой на визитацию полевой хирургический набор? Кого вы
оперировали? Поверьте, мне самому крайне неприятно это дело, я хочу его
прекратить. Напишите мне объяснительную записку, мы проверим и не будем
вас больше тревожить...
   - Я не брал хирургический набор! - желтея под спокойным взглядом
обер-штурмфюрера, ответил толстый Хуммель. - Это недоразумение!
   Вот, в сущности, и все.
   Предыстория на этом заканчивается.
   Толстого доктора отпустили с таким напутствием?
   - Мы не имеем формального права сейчас вас арестовать, герр доктор. Мы
должны довести следствие до конца, и мы его доведем. Мы подвергнем
_особому_ допросу всех лиц, в самой отдаленной степени причастных к тем
лицам, к которым вы были причастны. Понимаете мою мысль? Это будет как
круги по воде, нас так учил рейхсфюрер СС Гиммлер. Очень хотелось бы,
чтобы мы ошиблись, ибо случай этот беспрецедентный в имперской армии. Я
сам не слишком верю в него - в этот предполагаемый факт. Но инструменты вы
брали и оперировали ими - они до восемнадцатого еще ни разу не
употреблялись. Может быть, вы сами сейчас скажете правду?
   Хуммель ничего не сказал и уехал.
   На следующий день солдаты СС увезли старого Левонтия. Обер-штурмфюрер
не зря грозился кругами по воде. А что такое _особый_ допрос, Хуммель
знал. Десятки совершенно невинных людей могли погибнуть под чудовищными
пытками. Беспрецедентный случай с военным врачом Хуммелем, изменником и
большевиком, следовало довести до самой верхушки гестапо, дабы там
заметили и, естественно, отметили скромного обер-штурмфюрера, раскрывшего
преступление, позорящее имперскую армию...
   Машина заработала, и Хуммель понимал, что остановится эта гестаповская
мясорубка только в том случае, если он, Гуго Хуммель, исчезнет.
   Покончить с собой у него не хватало сил.
   Сознаться?
   Нет, не этого ему хотелось. Ему хотелось рассказать! Непременно
рассказать! И именно потому, что ему хотелось рассказать, он не мог
покончить с собой.
   Ночью, через два дня после того как увезли Левонтия, Хуммель постучался
к вдове и попросил ее связать его с другими "гросс малшик", которые делают
"бах" и "бум". Потом он показал, что иначе его повесят.
   - Некорошо! - сказал он.
   - Нехорошо! - зябко кутаясь в шаль, сказала вдова.
   Перед рассветом о просьбе Хуммеля доложили Лбову.
   Предысторию Лбов знал и назначил толстому немцу день и час встречи. На
эту встречу должна была выйти охраняемая своими ребятами отрядная
разведчица Маня Шерстнюк - девушка боевая и толковая.
   Закинув за плечо двустволку и захватив патронташ, Хуммель в назначенное
время появился на опушке, возле Карачаевского старого тракта. Все шло
хорошо до той минуты, пока ясноглазый Эрих Герц, провожающий своего шефа
ельником, не понял толком, куда пошел неповоротливый, по его
представлению, глупый и старый толстяк Хуммель. А когда понял, то
выстрелил из снайперской винтовки с оптическим прицелом, стрельбой из
которой в совершенстве овладел, убивая с дальнего расстояния рыбачащих
мальчишек и мужиков села Заснижье.
   Маня Шерстнюк с ребятами тоже всадила пару пуль фашисту Эриху Герцу, но
толстому Хуммелю, как известно, это ни в какой мере не помогло: он умер.
   - Что же он все-таки хотел рассказать? - спросил Устименко, когда
Цветков закурил. - Ведь он что-то непременно хотел рассказать. Что же?
   - Многое.
   - Что многое?
   - Погодите, передохну...
   Улыбнувшись чему-то, Цветков вдруг сказал:
   - У каждого свои маленькие радости. Уже умирая и зная, что умирает -
Хуммель понимал это, - он, представляете, чему радовался? Тому, что этот
гестаповец с хорошими манерами, обер-штурмфюрер, который сделал ставку на
дело изменника Хуммеля, теперь ужасно перепуган, что завел это дело и,
заведя, упустил Хуммеля. Очень это старика радовало. И радовало, что Герц
убит. Он интересно про Германию рассказывал - про систему доносов, как все
на всех доносят. "Каждый третий - это уши богемского ефрейтора, - так он
говорил, - а каждый второй - Гиммлера..."
   - Ладно, - нетерпеливо перебил Цветкова Устименко, - это все интересно,
но не это же главное. Главное - почему он себя так вел, ваш Хуммель.
Должны же быть какие-то причины. Ведь не в доброте тут дело, не в добром
докторе Гаазе, как вы любите выражаться. Тут, конечно, что-то гораздо
более значительное, так вот _что_?
   - Сложно тут все! - неохотно заговорил Цветков. - Очень даже сложно. Он
рассказал мне, что был в германской армии на Сомме, когда эти сволочи
осуществили газовую атаку. Оказывается, фосген пахнет свежестью. Сеном!
Вот он и запомнил эту атаку - один знаменитый залп, за которым не
последовало второго; ну и разорался, психанул, что называется. Тут ему и
дали...
   - Сидел он?
   - Сидел, потом погоны сорвали, потом помиловали - и на Украину. Здесь
опять немецкий террор, то да се. Знаменитая песенка, с восемьсот
двенадцатого года они ее поют: "Твое отечество должно стать _еще более
великим_". Это Хуммель мне сказал _еще более_. И тут-то вот начинается
самое странное.
   - Что? - спросил Володя.
   - Он сказал мне, что делал свои эти все дела с ребятишками не только
потому, что жалел их. "Нас отучили от человеческих чувств",