е истории гибели Алевтины Андреевны, Володя
словно бы и вовсе перестал слышать тетку, он только стискивал свои большие
ладони - одну другой, да покусывал губы, да всматривался в еще не
затемненное окно, будто видел там нечто существенное.
   - Ну, а что ж взрывчатка-то? - спросил он вдруг.
   - Взрывчатку получили, - ответила Аглая Петровна, - как же, конечно
получили. Только недешево, Володечка, она обошлась нам.
   - Ксения Николаевна! - воскликнул Володя.
   - И она и Сашенька. Так что теперь твой Николай Евгеньевич осиротел.
Один он.
   - Фашисты убили?
   - Якобы при попытке к бегству.
   - Это точно, тетка?
   - Точно, Володя.
   Он был изжелта бледен, глаза его выражали горькое и мучительное
недоумение. Аглая Петровна, рассказывая, все оглаживала его плечо ладонью.
Вначале Устименко слушал тетку один, постепенно к диванчику подошли еще
несколько раненых и больных. Когда Аглая Петровна рассказывала про
Огурцова, Володя поежился. Все больше и больше делалось народу вокруг, в
тишине Аглая Петровна рассказала и про то, как взорвано было казино, как
хоронили гробы с кирпичами...
   - Это в каком же городе? - спросил чей-то певучий тенорок.
   - В городе, временно оккупированном войсками фашистов, - спокойно
ответила Аглая Петровна, и чуть раскосые глаза ее твердо посмотрели на
спрашивающего, твердо и немножко насмешливо - дескать, не спрашивай,
юноша, чего не надо. И про приезд Дромадера она рассказала, и про массовые
казни, и про то, как летят под откос поезда гитлеровцев.
   - Значит, все едино, не придушить наш народишко? - спросил тот же
голос, но сейчас он был исполнен восторженной радости. - Даже там, на той
территории?
   - Ни в коем случае, - произнесла Аглая и теперь уже ласково посмотрела
на молоденького танкиста в тесной пижаме, который все пытался пробраться к
ней поближе. - Нигде покорности фашисты не видят и не увидят никогда.
   Стало вдруг душно; летчик Емельянов, оскальзываясь по паркету плохо
подогнанным протезом, растворил окно. В апрельском, но еще морозном
воздухе раздавались мирные звонки трамваев, сигналы автобусов, даже визг
ребятишек, мчащихся на салазках с горы возле госпиталя, слышался здесь.
Все задумались на короткое время, и в тишине Аглая Петровна попросила у
кого-нибудь папироску. Десятки рук с коробками и портсигарами потянулись к
ней. Володя удивился:
   - Да ведь ты не куришь?
   - И не курю, - подтвердила тетка. - Это так, для препровождения
времени, как говорил дед Мефодий. - И похоже, очень похоже передразнила: -
Баловство!
   Все молчали вокруг, только Москва спокойно дышала за окном.
   - Вам бы доклад сделать о всем этом, - посоветовал скучный и всегда
чем-то недовольный Сметанников из девятой палаты. - В конференц-зале для
всего госпиталя.
   Тетка ответила не сразу:
   - Доклад - трудно. Я ведь не с чужих слов, самой досталось.
   Твердые губы ее дрогнули, она крепко сжала Володино запястье и
отвернулась. Устименко показал всем глазами, чтобы оставили их вдвоем.
Теперь пришла очередь ему оглаживать Аглаю Петровну. Она молчала, только
все вздрагивала и встряхивала маленькой своей гордой головой. Емельянов
принес мензурку с валерьяновыми каплями, а погодя - кружку жидкого
госпитального чаю. Аглая Петровна выпила и то и другое, усмехнулась и
попросила, чтобы не судили ее строго, она ведь "псих" и лежит в нервном
отделении. Впрочем, "накатывает" на нее редко, и направлена она сюда более
"из чуткости", нежели но необходимости.
   - Вам питаться надо без ограничений военного времени, - серьезно
посоветовал летчик, - витамин "С", сало - первое дело от всех нервных
болезней. Вон вы худенькая какая!
   - Сало, конечно, прекрасная штука, - задумчиво ответила Аглая Петровна.
- Замечательная.
   Но было видно, что думает она о другом, и Емельянов, вдруг
сконфузившись, ушел.
   - Так-то, Вова, - тихо сказала тетка. - Огорчила я тебя...
   - Не те слова, - ответил он.
   - Да, слова не те. Те слова, милый мой, и не отыщешь. Одно я только
знаю: вот отправили меня самолетом, почти насильно, на Большую землю, а
здесь мне труднее, чем там, неизмеримо труднее. Понимаешь меня?
   Володя кивнул.
   - Там я хоть в самой малой, капельной мере, но способствую делу
освобождения, прости за высокий стиль, а здесь я иждивенец войны...
   - Ты-то?
   - Я-то.
   - Тогда кто же я?
   Она быстро к нему повернулась. Он смотрел на нее яростно-несчастным
взглядом, и она внезапно поняла, что все ею рассказанное он воспринял как
упрек своему смирению перед болезнью, а последняя ее фраза об иждивенцах
войны совершенно доконала его.
   - Володька! - тревожно воскликнула она.
   - Что, тетечка? - спокойно спросил он. И Аглая Петровна с нежностью и
болью почувствовала, что спорить с ним и возражать ему бессмысленно, как
бессмысленно было бы спорить с ней, очутись она на его месте, или с его
покойным отцом - Афанасием Петровичем, доживи он до нынешнего дня. Все то,
что она рассказала нынче, было для него не просто повествованием о
страшных судьбах людей в фашистской оккупации, а обвинением его в
бездействии, в сдаче на милость объективных обстоятельств, в том, что он
так бешено ненавидел, - в вялости души.
   - Володя, - опять сказала она. - Володечка, я же прежде, чем разбудила
тебя, с твоими докторами разговаривала. Ты болен, тебе и думать нечего...
   Он внимательно и немножко грустно на нее смотрел.
   - Уж и думать нечего! - с усмешкой возразил он. - Болезнь моя, тетечка,
пустяковая, сама по себе пройдет...
   - Но доктора...
   - А я сам, кстати, тетечка, доктор, и не такой уж дурной...
   - Выбрось из башки своей глупой...
   - Не выброшу! - спокойно пообещал он.
   Аглая Петровна сердито пожала плечами.
   - А Иван Дмитриевич? - неожиданно спросил он. - Разве я не мог тогда
его вытащить?
   - Как это вытащить?
   - Возле военкомата я его встретил, - сказал Володя. - Впрочем, ты не
знаешь...
   "И не узнаю никогда, - печально подумала Аглая Петровна. - Разве этот
фрукт расскажет? Ничего я теперь не узнаю - глупая женщина!"
   - О чем ты думаешь? - спросила она.
   - О всяком, - устало ответил он. - Кстати, тетечка, все эти размышления
- чепуха. Вот Ганичев и Полунин размышляли насчет Жовтяка, а он в
бургомистры вылез. Пакость это - размышления...
   - Заносит тебя, мальчик, - с тихой улыбкой проговорила Аглая, - и круто
заносит...
   Сунув кисти рук в широкие рукава халата, она поднялась, Володя пошел
провожать ее в третий корпус, где было нервное отделение. В госпитальном
дворе было скользко и темно, в далеком небе над Москвой ярко горели
звезды, оттуда доносился покойный звук истребителей, охраняющих столицу.
Чтобы Аглая Петровна не упала, Володя крепко и бережно взял ее под руку,
она вдруг, словно сама удивившись, призналась:
   - Соскучилась я по тебе, дурачок.
   - Ну да?
   - А ты-то про меня хоть вспоминал?
   - Конечно, - сказал Володя. - Разве тебя можно не вспоминать? Ты одна
такая тетка на всем земном шаре.
   И спросил быстро:
   - От рыжей ничего не получала?
   - Одно письмо вот теперь получила, после всех приключений, но только
совсем старое, августовское еще. Вместе получила с твоими двумя. И от
Родиона получила.
   Володя молчал.
   - Родион воюет, насколько я поняла, командует дивизионом, - сказала
Аглая Петровна и подождала: ведь должен же он был спросить, что пишет
Варвара. Но он не спрашивал. И Аглая добавила: - Жив-здоров Родион
Мефодиевич.
   У дверей третьего корпуса они остановились. Здесь неярко светила синяя
лампочка.
   - Вот тут мы и живем - психи, - морща губы, сказала Аглая Петровна. -
Живем и не работаем. Заходи в гости...
   - Зайду, - пообещал он.
   - Володька, ведь ты все еще ее любишь, - подняв к нему лицо, сказала
Аглая Петровна. - Верно ведь, любишь?
   - Ну? - неприязненно спросил он.
   - Не нукай. И рано или поздно непременно на ней женишься. Так не мучай
ни ее, ни себя. Отыщи и женись. Лучше раньше, чем позже...
   - Самое времечко нынче женихаться, - с угрюмой усмешкой сказал Володя.
- Отношения выяснять и женихаться.
   - Мучитель дурацкий, - воскликнула тетка, и Володя понял, что она
сердится. - Действительно, ригорист, как тебя раньше ругали. Пойми, не из
сплошных выстрелов и атак состоит война. Ты же любишь ее, как же ты можешь
так рассуждать...
   - Ладно, - отрезал он, - чего там, тетечка, лишние слова говорить.
Каждому свое. Я уж так устроен. Поправляйся и наведывайся, не чинись
визитами...
   - Ну, будь здоров, - вздохнула она.
   Положила на его плечи легкие ладони, поднялась на носки и поцеловала в
щеку. В это самое мгновение отворилась дверь третьего корпуса, и грузный
человек в белом халате и в белой шапочке сурово осведомился:
   - Больные, что за безобразие?
   - Это мой племянник, - со смешком ответила Аглая. - Уже нельзя и
племянника поцеловать, доктор?
   Грузный в белом халате подошел ближе, быстро посветил в их лица лучом
карманного фонарика и, уходя, буркнул:
   - Не делайте из меня идиота! Марш по палатам!
   - Ничего у тебя тетушка, - сказал Володе его сосед по кровати военный
инженер Костюкевич, когда тот вернулся. - Значительное явление.
   Володя повесил халат, съел свой винегрет, выпил простывший чай.
Постников с острыми пиками усов, Постников, защищавший с пистолетом в
руках своих больных, Постников, исстрелянный фашистскими пулями,
непрестанно был перед его глазами. Постников Иван Дмитриевич, которого он
не увез, не уговорил. Будь же проклят тот день, тот подлый день его,
Володиной, жизни...
   Покряхтывая чуть слышно, как от зубной, настырной боли, раскачиваясь,
сидел он на кровати в полосатой пижаме, думая о себе беспощадно, добиваясь
от самого себя ответа - почему не отыскал тогда Ганичева, почему не вывез
его к Аглае Петровне любою ценой? И Огурцов - он тоже на его, Володиной,
совести, если есть у него эта совесть, если имеет он право оперировать
этим понятием. А Валентина-Алевтина? Не подумал навестить ее, забежать к
ней на мгновение, ведь он бы был последним из этого мира! Брезговал?
Кактусы не нравились? Додик не по нутру пришелся? А может быть, вы,
товарищ Устименко, бомб тогда боялись, пулеметных обстрелов с их
штурмовиков? Может быть, все эти ваши тогдашние рассуждения - одна только
паршивая трусость и больше ничего?
   Охнув, он потряс головой. Нет, не трусил он тогда. Просто -
пренебрегал. Он главнее всех в этой жизни, его военная судьба решает успех
всех сражений и битв. Прежде всего ему определиться, а остальное не имеет
значения. Что там Постников! Подумаешь - Ганичев! Какое ему дело до
мещанки Алевтины. А на поверку-то, на поверку работой - кто он и кто они?
Способен ли он хоть на малую толику того, что осуществлено ими? Мог бы он
с пистолетом в руке отстреливаться от тех, кто не угрожал ему лично, а
угрожал лишь его больным?
   Нет, не на многое он способен.
   Вот тут лежать - это он может, и даже со спокойной совестью или _с
почти_ спокойной - разговаривать с пионерами, которые навещают
фронтовиков. И боевыми эпизодами, почти позабытыми за давностью времени,
он тоже может поделиться с ребятишками в красных галстуках; взрослым он не
решается рассказывать о рейде отряда "Смерть фашизму". Что же вы сделали,
Устименко Владимир Афанасьевич, опытный, в сущности, хирург, для того,
чтобы считать себя вправе смотреть людям в глаза?
   Шаркая шлепанцами, лохматый, придерживая руками полы накинутого на
плечи халата, он постучал к дежурному врачу, сел без приглашения, сказал
сурово:
   - Попрошу, Николай Николаевич, меня выписать завтра.
   Военврач отложил газету, посмотрел на Володю поверх очков довольно
доброжелательно, зевнул:
   - Вот как. Выписать.
   - Да, выписать.
   - Воевать собрались?
   Володя ничего не ответил, на врача не глядел.
   - Владимир Афанасьевич, дорогой мой, вы же сами врач. И не в первый раз
ультиматумы нам предъявляете. Смешно, право, я ваш анализ нынче смотрел...
   - И не с таким белком люди воюют.
   - Очень жаль, если это так.
   - Я не могу, - сказал Володя, - поймите, не могу...
   - Ну и я не могу, - беря в руки газету и тем самым давая понять, что
разговор окончен, сказал дежурный врач. - Не могу, золотце мое, не
сердитесь. Идите себе спать, я велю сестре снотворное вам принести.
   Когда Володя вернулся, Костюкевич не спал, перелистывал томик "Войны и
мира". Настольная лампочка ярко освещала его тонкое лицо, очень черные -
дугами - брови.
   - Послушай, Андрей, - садясь на свою кровать, громким шепотом сказал
Устименко, - можешь мне сделать одолжение?
   - Разумеется, - явно наслаждаясь какими-то толстовскими строчками и не
слишком внимательно слушая Устименку, согласился Костюкевич.
   - Большое одолжение...
   И, торопясь и даже запинаясь от волнения, Устименко рассказал
военинженеру свой еще не слишком точно разработанный, в общих, так
сказать, чертах, план.
   - Ладно, хорошо, ты только выслушай, - прервал его Костюкевич и,
устроившись поудобнее, приготовился было читать из Толстого, но Володя не
позволил.
   - Хорошо, - сказал он, - я выслушаю, но только ты прежде ответь.
   - Да ведь ответил - пожалуйста.
   - Ответил - не понимая. Это длинная работа. Не день и не два. И
скучная. Ты мне будешь поставлять материал для анализов.
   - Для научной работы?
   - Ни для какой не для научной. Для того чтобы меня выписали. Дело в
том, что почки, вырабатывая...
   - Ах, да пожалуйста, что мне - жалко, что ли, - прервал Володю, уже
раздражаясь, Костюкевич. - Всю палату могу обеспечить. Только, если потом
помрешь, меня не винить. А теперь слушай!
   И он стал читать шепотом Володе знаменитую сцену, происходящую после
смерти Пети Ростова, когда Долохов приказывает казакам не брать пленных.
   - "Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими
руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо
Пети.
   "Я привык что-нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь", -
вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на
собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и
схватился за него".
   - А? - спросил Костюкевич. - Вот какие листовки-то надо писать...
   Володя молчал. Костюкевич сел на своей кровати и увидел, что по лицу
Устименки катились слезы.



   ТРИ ПИСЬМА

   Письмо первое

   "Милая, родная Аглая Петровна! Из письма отца, очень лаконичного, Вы же
знаете его манеру писать, поняла, что Вы в госпитале. Ранены? Пыталась
подумать об отпуске, хоть на несколько дней к Вам в Москву, но Вы-то
поймете, просить совести не хватило. У нас сейчас горячка, а работа у меня
ответственная - я тут в немалом чине экспедиторши. Знаете, что это такое?
Мы - экспедиторши, работаем в службе крови. Мы доставляем кровь для
переливания туда, где эта кровь нужна. Нужна она обычно там, где бои, а
когда бои, то дороги и обстреливают и бомбят, но кровь не ждет, вернее, ее
ждут - эту самую драгоценную кровь, следовательно, мы, экспедиторши, "к
маме на ручки", как любит выражаться известный Вам В.А.Устименко,
попроситься не можем. Вот и хлебаем всякие страхи на этих военных дорогах
с нашими чемоданами. Последние дни я даже верхом ездить обучилась - дали
мне лошаденку, мохнатую, пузатую, тихонькую, мы с ней и трюхаем нашими
болотами. Ночи теперь белые, за темнотой тоже не укроешься.
   Страшно мне бывает, Аглая Петровна, не сердитесь, что так пишу.
   Валуны, болотца, туманчик, а мины воют, а из пулеметов бьют. И все это
по мне - Варе Степановой - и по моему чемодану с кровью. "Трудно без
привычки", как сказал у нас один боец, когда ему ампутировали руку.
   Вы ничего не слышали о моей маме?
   По письму отца мне показалось, что он что-то знает.
   Напишите, пожалуйста, мне все, что Вам известно, мне почему-то кажется,
что ей плохо - маме.
   От Женьки получаю регулярные послания. Он - в порядке и даже готовится
куда-то ехать, защищать кандидатскую.
   Что Володя? Я о нем ничего не знаю. Все в своей загранице? Если это Вам
не неприятно, перешлите мне то, что он Вам пишет. Мне просто так
интересно, все-таки мы ведь были очень дружны.
   Может быть, Вы знаете, я ведь больше не артистка. Бросила это занятие.
И многое уже повидала за войну. Теперь меня называют "сестрицей" - это
самое красивое из всех известных мне слов. На днях разувала раненого, он
не дается, потом говорит:
   - Бросьте, ну его к черту, сестрица, неудобно, у меня ноги грязные...
   Кстати, этому раненому я дала свою кровь. У меня, понимаете ли, нулевая
группа, а он, этот раненый, совсем был, как у нас говорят, "плохой". На
одни носилки его уложили, на другие меня, все нормально. Только ужасно я
ослабела. Много взяли, что-то кубиков четыреста. И я в тот же день еще
невероятно устала. А утром привезли майора Козырева - кстати, он уже
подполковник. Сапер. Знакомый. Наш Михаил Иванович Русаков приходит ко
мне: так и так, говорит, Варвара, ты не огорчайся, придется еще у тебя
кровушки подзанять. Ничего, говорит, страшного, мы тебе физиологического
раствора вольем. А мне уж, по-честному, совершенно было все равно, я даже
толком и не соображала. "Ладно, отвечаю, валяйте, мне наплевать!" Он даже
поморщился, Михаил Иванович: "Эко ты, Варвара, вульгарно выражаешься".
   Теперь оба живы - и боец и Козырев. А козыревские саперы - их тут так и
зовут "козыревцы" - таскают мне всякие печенья и прочие кушанья из его
доппайка, чтобы вернуть "кровушку". Так что сейчас я как бы в санатории.
   Вот на досуге Вам и пишу.
   Все было, Аглая Петровна, всего я навидалась Носила раненых на вторую
подставу, ползала, таскала раненых на шинели, на лодке-волокуше. В общем,
это тяжелая, лошадиная работа, от которой болит поясница и хочется охать.
Еще я была граблями, санитарными граблями. Дело в том, что тут можно
потерять раненых, очень уж дикая природа - кочки, болота, всякие разные
коряги, валуны неожиданные. Вот мы и ходили цепью по тому пути, по
которому, допустим, наступала рота. Просто и полезно.
   Вам кажется, что я пишу в каком-то неправильном тоне?
   Мне почему-то грустно, Аглая Петровна. Хотите, я Вас немножко развлеку,
напишу, как мы еще весной ранней были в бане? Когда мне бывает невесело, я
эту историю вспоминаю, иногда помогает. Может быть, и Вы улыбнетесь?
   Вот пошли в баню: знаменитая наша хирургическая сестра Анна Марковна -
она очень толстая и носит мужское трикотажное белье, - потом "служба
крови" - экспедиторши Капа, Тася и я. Тася очень у нас хорошенькая, глаз
не оторвать - высокая, длинноногая, совсем не такая разлапистая, как я.
   А баня у нас не в землянке, а в такой палаточке. Полупалатка,
полупостройка. Разделись, Анну Марковну горячей водой плескаем, подняли
страшный тарарам. Капа обожглась и кричит:
   - Рассулов, давай похолоднее. С ума сошел, что ли?
   Рассулов у нас боец, который автодушевой установкой заведует. Потом все
наладилось, вода пошла нормальная, мы головы моем, обсуждаем, у кого какая
фигура. Главный судья, конечно, Анна Марковна: у Таси ноги слишком
длинные, у меня слишком маленькие, у Капы плечи слишком покатые.
   - Теперь посмотрите на меня, - говорит Анна Марковна и становится в
позу статуи.
   Мы собираем консилиум и выносим решение: надо вам, Анна Марковна,
немного похудеть, слишком уж у вас рубенсовские формы.
   В это время как загремит что-то, как завоет. Анна Марковна сразу на
корточки и на четвереньках скок-поскок в угол. Мы все тоже кто куда. А
Тася объясняет:
   - Это, девушки, налет!
   Оно опять как даст! Щепки летят, кирпичи сыплются, железина какая-то
оторвалась, дым, пожар, из трубы горячая вода хлещет. Анна Марковна
кричит:
   - Девочки, по щелям!
   А мы все голые, и на дворе снег идет. И одежда наша неизвестно где, вся
погребена. Представляете положение? А уже Тася наша дверь выворотила и на
улицу как припустит: пар от нее так и валит. А за ней Анна Марковна
короткими перебежками скок-поскок, словно лягушка. И эмалированной миской
голову прикрыла!
   Потом Капа побежала, потом я - в простыне, как прив