сухо ответил Уорд. - Другую, в смысле -
открытую, вот что я хотел сказать.
   - Но и эту же можно открыть! История болезни - не диппочта. Кстати, не
забудьте отметить в другой истории оба случая вторичного легочного
кровотечения.
   Это было сказано уже на трапе. Англичанин пожал плечами и уехал, а
Володя пошел к своему пятому графу Невиллу.
   - Вы можете меня называть просто Лью, док, - сказал он.
   - Сэр Лью?
   - Нет, Лью. Вы же очень старенький по сравнению со мной! И пусть я
полежу тут на воздухе, док, пока такая хорошая погода. Мне здесь отлично и
все видно.
   - А вас не слишком обдувает?
   - Нисколько!
   Носилки стояли за ветром - возле лазарета, и все-таки тут было
прохладно. У тети Поли нашелся оренбургский платок - она сама принесла его
англичанину. Вдвоем с Володей они повязали ему голову - по всем сложным
правилам - быстро и искусно. Отросшие льняные кудряшки тетя Поля выпустила
наружу - на чистый, не обожженный лоб и на виски. Лайонел осведомился:
   - Теперь я русская матрешка, да, док?
   Володя не смог заставить себя улыбнуться, глядя на лейтенанта: гордая,
бешено гордая девчонка, старающаяся держаться как мальчишка, - вот так
подумал майор Устименко про этого летчика королевских военно-воздушных сил
метрополии Лайонела Ричарда Чарлза Гэя, пятого графа Невилла и
композитора, имя которого никто никогда не услышит.
   - Теперь я буду пить молоко! - сказал Лайонел.
   - Будешь, будешь, Ленечка! - подтвердила тетя Поля, когда Устименко
перевел ей насчет молока. - Будешь, Леня!
   С этого мгновения на "Пушкине" Невилла все стали называть Леней и даже
Леонидом. К нему вообще тут относились с уважением после того боя над
караваном. Он знал это и улыбался, ему тоже все тут нравилось - и
элегантный старпом Петроковский, и салатик из сырой капусты, который ему
принес кок Слюсаренко, и знаменитая русская клюква, которую он все время
жевал и похваливал, и капитан Амираджиби, навестивший своего пассажира и
поболтавший с ним насчет погоды, и крики чаек над заливом, и холодное,
изящное, слаженное спокойствие команды парохода, и стволы "эрликонов",
которые любовно обхаживал солидный и уверенный в себе матрос...
   Вечером, когда Володя в кают-компании писал письмо Варваре, его вызвали
на трап.
   Тут прохаживался Уорд. На нем был лягушачьего цвета плащ; внизу на
причале разворачивался английский джип.
   - Вот, пожалуйста! - сказал Уорд и протянул Володе открытый конверт.
   Составленная заново история болезни лейтенанта ВВС метрополии сэра
Лайонела Невилла была облечена в несколько туманную форму, но факты тем не
менее были поименованы.
   - Ну что ж, - сказал Володя. - Все более или менее нормально.
   Сложив бумаги, он сунул конверт в карман.
   - Теперь, кажется, вы отдохнете от меня...
   Володя усмехнулся.
   - Я бы хотел все-таки попрощаться с сэром Лайонелом.
   - Пойдемте.
   Невилл не спал - курил и потягивал виски из стакана. Он был немножко
пьян и как-то загадочно обрадовался появлению Уорда. Загадочно и злорадно.
   - А, док! - прищурился он. - Представьте себе, я уж стал предполагать,
что не взгляну в ваши сверкающие очки. И ваша тайна останется с вами. Что
это вы мне наболтали перед самым отъездом насчет какой-то там операции,
которую предлагали русские и которая бы меня убила?
   Устименко набрал воздуха в легкие: даже это он выболтал, проклятый
Уорд! Кто его тянул за язык? Он же сам просил молчать и не вмешивать
раненого во все телеграфные запросы!
   - О! - поводя носом, сказал Уорд.
   - Что-о? - вежливенько осведомился Лайонел. - Я не сообразил сразу, о
чем шла речь, а теперь мне стало интересно.
   - Операция, сопряженная с огромным риском! - боком глядя на Устименку,
произнес Уорд. - Операция почти неосуществимая...
   - Да, но если они ее предлагали, вот они, - Невилл кивнул на Володю, -
значит, мои дела не так уж хороши? Или вы меня считаете круглым идиотом?
   Володя вышел.
   Этот разговор не имел сейчас к нему никакого отношения.
   Пусть на все вопросы отвечает Уорд, пусть отвечает, если может.
   Минут через двадцать - не больше - он увидел, как Уорд сел в свой джип
и уехал, а вскоре пароходный фельдшер Миленушкин отыскал Устименку и
сказал, что "Леонид" ругается и зовет своего доктора.
   - Знаете что? - сказал Лайонел, когда Володя вошел в лазарет. - Я вдруг
все понял. Не тревожьтесь, док, я не стану вас мучить всей этой подлой
историей, она теперь никого не касается, кроме моего дяди Торпентоу и его
чиновных докторов, это они за все отвечают, черт с ними, я понял другое,
главное...
   - Вы напились - вот что я понял! - сердито сказал Володя.
   - Немного. Но ведь это теперь не имеет никакого значения. Только не
мешайте мне, а то я запутаюсь; да, вот: вся история с моей операцией,
которую вам не разрешили сделать, имеет даже философский смысл. Хотите
выпить?
   - Ну, налейте!
   - Философский! Очень глубокий. Я не смогу это выразить, но мы всегда
откладываем, не берем на себя ответственность и не решаемся пойти на риск.
Это и есть наша традиционная политика. Вы понимаете? Уорд не виноват. Он
просто дурак! Кстати, он мне все рассказал, и я теперь понимаю. Он
рассказал потому, что он теперь больше не отвечает. Правда, я его немножко
припугнул, что попрошусь в ваш госпиталь и вы меня прооперируете, но и на
это он имел готовый ответ: вы не можете меня оперировать, потому что мое
здоровье принадлежит нации, а нация запретила. Понимаете?
   Лайонел засмеялся.
   - Оказывается, нация - это мой дядя Торпентоу... Впрочем, хватит об
этом. Сейчас я, пожалуй, посплю, а завтра вы меня опять уложите на палубу,
ладно, док? Мне хочется увидеть всю эту кутерьму снизу...
   - Зачем?
   - Затем, что сверху все сражения выглядят сущими пустяками, какой-то
безнравственной игрой, но все-таки игрой, а отсюда...
   - Я не видел этой вашей игры ни сверху, ни отсюда, - ответил Володя. -
Но не думаю, чтобы это показалось мне кутерьмой... или игрой!
   Невилл, как всегда, выслушав ответ Устименки, ненадолго задумался -
пережевывал Володин английский язык.
   - Вам не хватает легкости в мыслях, док, - сказал он наконец. - Вы все
берете слишком всерьез. Так размышлять свойственно англосаксам, а не
славянам. И вы обидчивы. Кажется, вы склонны говорить те слова, которые
любит мой дядя Торпентоу, например - "эти святые могилы".
   - Есть и святые могилы! - буркнул Володя.
   - Да, в том случае, если там не покоятся останки надутых себялюбцев,
бездарных флотоводцев и самовлюбленных идиотов, вроде моего дяди
Торпентоу. Но, как правило, они, именно они лежат в охраняемых законом
могилах и в фамильных склепах. А вот моего брата Джонни какой-то сукин сын
- танкист Роммеля - так вдавил в песок пустыни своими гусеницами, что его
даже не смогли похоронить.
   - Ладно, оставим это! - велел Володя.
   - Зачем же оставлять? Что же касается моего старшего брата - Гарольда,
док, то его прикончили нацисты в Гамбурге летом тридцать восьмого. Он был,
знаете ли, разведчиком, и он ненавидел Мюнхен и все такое прочее. Он
кричал моему дяде Торпентоу, что нам будет крышка, если мы не найдем
настоящий контакт с русскими. И нацистам его выдали англичане. Да, да, не
таращите глаза - они играли в бридж, эти двое мослистов, с двумя
дипломатами-риббентроповцами и назвали им брата. Не удивляйтесь,
французские кагуляры так же поступали, теперь-то мы кое-что хорошо знаем,
но не все...
   Он помолчал немного, потом добавил:
   - Гарольда вообще не нашли. Совсем. А мой дядя Торпентоу - человек
осведомленный во все времена - еще тогда сказал: "У таких, как я, слишком
много общего с ними. Слишком много!"
   - С кем - с ними? - не понял Володя.
   - С нацистами, док, только не сердитесь, пожалуйста...
   - Вы здорово сердиты на вашего дядю Торпентоу, - сказал Володя.
   - Мне наплевать на них на всех! - сонно огрызнулся Невилл. - Мне только
не хочется умереть в ближайшие дни. Хоть один стоящий парень должен
разводить червей в нашем фамильном склепе, и этим парнем буду я. А завтра
напьюсь, чтобы не думать про свою крупнокалиберную пулю...
   - Хорошо, напьетесь!
   - И меня опять уложат на палубе?
   - Как захотите, Лью...
   Нажав кнопку, Володя переключил люстру на ночничок.
   - Теперь я останусь один? - шепотом спросил англичанин.
   - Нет. Я буду ночевать тоже здесь, потому что у меня нет другого места,
- соврал Володя. - Я только поем немного.
   - Вашей пшенной каши?
   - Нашей пшенной каши.
   - Но у меня тут целый мешок банок! - свистящим, бешеным шепотом
заговорил Невилл. - Это глупо, док! Я не могу ничего есть и особенно
консервы. Отнесите в кают-компанию, док, я вас прошу. Ананасы в консервах.
И курица. И бекон...
   - Вы понимаете, что вы говорите? - тихо спросил Володя.
   - Не понимаю! - крикнул ему вслед Лайонел. - Не понимаю, черт бы побрал
вашу сумасшедшую гордость!
   Володя плотно прикрыл дверь.
   Рядом, на соседнем пароходе, заорал, хлопая крыльями, давно
помешавшийся в этих широтах петух. Нежно, рассыпчато, хрустальным звоном
пробили склянки, и Устименко вновь не разобрал, сколько же это времени и
какая пора суток. Впрочем, это было совершенно все равно. Часы у него так
и не ходили после тех двух бомб.
   В кают-компании тетя Поля подала ему действительно пшенную кашу и
какой-то напиток под названием "какао" - бурого цвета, пахнущий шерстью.
   - А почему оно "какао"? - поинтересовался Володя.
   - Так кок обозначил, - сердясь, ответила тетя Поля. - Ему виднее,
Владимир Афанасьевич. Капитан, между прочим, давеча похвалил, сказал, что
из древесных опилок лучше нельзя приготовить...
   Вошел Петроковский, скинул плащ-клеенку, приподнял крышку пианино и
стал подбирать "Синий платочек".

   Синенький скромный платочек
   Падал с опущенных плеч...
   Ты говорил мне, что вовек не забудешь
   Нежных и ласковых встреч...

   - Вовек - не надо! - сказал Володя.
   - Не надо так не надо! - покладисто согласился Петроковский и спросил:
- И чего это со мной, доктор, прямо психическое: воняет тринитротолуолом и
воняет - хоть плачь. Давеча головку чесноку съел - не помогло.
   - Плюньте!
   - Пройдет?
   - Обязательно.
   - А от этого лекарство не изобретено?
   - Лекарство - конец войне.
   - Это - так, - согласился старпом, - это вы точно...
   И вновь повернулся к пианино:

   Помнишь, при нашей разлуке
   Ты принесла мне к реке
   С лаской своею прощальной...

   - Своею - не надо! - велел Володя.
   Отодвинув тарелку, он дописывал Варе: "...Ты во всем права, рыжая, я-то
знаю, что не могу без тебя жить, знаю всегда, понимаю, но проклятый
характер трудно сломить. Вот и теперь почудилось мне предательство - самое
страшное преступление, известное мне на нашей планете. Но это только
почудилось: если на то пошло, я гораздо более виноват перед тобою, чем ты
в чем-либо! Ты ведь его не любишь, ты не ушла с ним от меня, ты осталась,
как тебе почудилось, без меня и махнула на все рукой. Я все понимаю, но не
всегда вовремя, вот в чем, дружочек мой, несчастье. И слова застревают у
меня в горле. Но ты все про меня знаешь - лучше, чем я сам. Это неважно,
что сейчас мы опять с тобой расстанемся, мы найдемся, мы не можем не
найтись. И выгони взашей своего красавца, хоть это и глупо, но мне он
мучителен, и мысли..."
   - Письмо на родину? - спросил Петроковский.
   - Ага! - сказал Устименко, надписывая номер своей полевой почты на
конверте. - Именно на родину! - И осведомился, не слышно ли чего нового.
   - Это вы в смысле конвоев?
   - Так точно.
   - Об этом деле даже сам господь бог знает приблизительно. Или вовсе
ничего не знает. Таков закон конвоев.
   - А вы на берег не собираетесь?
   - Насчет письма-то? Ящик в порту неподалеку - пять минут ходу.
   - Что было на ужин? - спросил Лайонел сонным голосом, когда Устименко,
отправив письмо, вошел в лазарет. - Пшенная каша?
   - Пшенная каша. И какао! И омары, лангусты, устрицы, креветки и что там
у вас еще такое аристократическое? Десерты, да, вот что! И кофе с
ликерами. Ну, конечно, фрукты.
   - Идите к черту, док! Я лежал и думал знаете о чем? Вот мы придем в
порт назначения, в Рейкьявик, что ли? Мы придем, и в вашей кают-компании
будет накрыт стол на всех тех идиотов, которые к вам явятся, и будет
русская икра, и будет водка, и борщ, и блины, все будет. И вы все будете
делать вид, что вам на это наплевать, и будете курить толстые русские с
золотом папиросы, а коммодор Грейвс из адмиралтейства будет жрать вашу
икру ложкой и намекнет вашему капитану, что неплохо бы прихватить с собой
банку, и капитан даст. И икру, и водку, и папиросы...
   - Ну, даст! - сказал Устименко.
   - Но это же глупо!
   - Не знаю, - сказал Володя. - Не понимаю, почему глупо? Давайте-ка
спать, Лью, уже поздно...
   - Все глупо, док, - с тяжелым вздохом пробормотал Лайонел. - Все
бесконечно глупо и грязно. Все отвратительно. И знаете, я ужасно устаю
думать. Это открытие, которое я сделал с проклятой вонючкой Уордом, и с
моим дядюшкой Торпентоу, и со всем вместе, не дает мне покою. Впрочем, вы
хотите спать?
   - Да, хочу! - сказал Устименко, чтобы Невилл тоже уснул. Но он и не
собирался спать - этот летчик, ему хотелось разговаривать. - Завтра! -
велел Устименко. - Слышите?
   - Тогда уколите меня какой-нибудь гадостью, док, потому что я вас
замучаю и сам начну к утру кусаться...
   Володя вздохнул и пошел кипятить шприц.
   А когда они проснулись, конвой был уже в море.
   Приняв холодный, крепко секущий тело душ, Володя поднялся на ходовой
мостик к Амираджиби, снял с гака запасной бинокль и ахнул - такое зрелище
раскинулось перед ним. Под ярким, светло-голубым северным небом, буквально
насколько хватало глаз, шли огромные транспорты и мощные военные корабли
конвоя. В небе, серебряные под солнцем и черные с теневой стороны, плыли
аэростаты воздушного заграждения, а над ними в прозрачной синеве
патрулировали этот огромный плавучий город маленькие, проворные
истребители.
   - Здорово красиво! - неожиданно для себя вслух произнес Устименко.
   - Сфотографировать, взять на память и никогда не возвращаться обратно,
- брюзгливым голосом ответил Елисбар Шабанович. - Так выражаются
одесситы...
   Володя взглянул на него и заметил отеки под его глазами, суровый блеск
зрачков и усталую сутуловатость плеч.
   - Я не люблю разводить панику, - сердито и негромко заговорил
Амираджиби, - но надеюсь, это останется между нами. Мы можем иметь веселый
кордебалет, если эти пакостники-линкоры, и "Адмирал Шеер", и "Тирпиц", и
"Лютцов", и тяжелый крейсер "Адмирал Хиппер", и легкие "Кельн" и
"Нюрнберг" со всеми их эсминцами и подлодками выскочат на нас.
Представляете?
   - Нет! - пожав плечами, сказал Володя. Он действительно не представлял
себе, как все это может произойти.
   - Короче, будет шумно. И у вас найдется работа.
   - Я подготовлен.
   - Не сомневаюсь! Но здесь бывает труднее, чем на твердой земле.
   - Да, разумеется! - кивнул Володя.
   - Особая специфика, - продолжал Амираджиби. - Кроме того, у нас нет
манеры бросать судно, пока оно на плаву. Наше правило: бороться до
последнего. Но раненые должны быть эвакуированы вовремя. И ваш англичанин,
этот пятый граф, - тоже. Вы отвечаете за них за всех. Ясно?
   - Есть! - сказал Устименко.
   Спускаясь на спардек, Володя вдруг подумал, что Амираджиби разыгрывает
его и что все это нарочно, но тотчас же отогнал от себя эту мысль. Все
вокруг - и пулеметчики "эрликонов", и артиллеристы, и санинструкторы с
сумками, и военный комендант судна - в черной флотской форме, так странно
выглядевшей на этом, казалось бы, мирном судне, и каски на людях, и
собранность, и подтянутая напряженность - все говорило о том, что
"обойтись" никак не может, что это война и быть бою!
   Но ветер свистал так вольно и мирно, солнце светило так щедро и весело,
Лайонел так радовался, что его опять вынесли на этот соленый, щекочущий
ноздри воздух, что военврач Устименко решил "до своего часу" ни о чем
военном не думать, а просто наслаждаться жизнью в тех масштабах, которые
ему отпущены.
   - Будем играть? - со своим прелестно-плутовским выражением спросил
Невилл.
   - Давайте, лейтенант.
   - Но вы старайтесь запомнить, док! А то это бессмысленно - я вас
никогда не выучу, если вы будете думать о своей девушке. У вас, кстати,
есть девушка?
   - Нет! - хмуро ответил Устименко.
   - Такой старый, и еще нет.
   - А у вас?
   - Я не успел, док! Я вообще ничего не успел.
   Легкая краска залила его лицо: даже говорить пакости этот военный
летчик еще не успел научиться.
   - Понимаете, док? Я ходил к ним после гонок на гичках, но из этого
совершенно ничего не вышло. Они называли меня "подругой" и затолкали мне
силой в рот огромную липкую конфету. А потом я напился - вот и все.
   Володя улыбался - такой старый и такой мудрый змий рядом с этим
летчиком. Улыбался, смотрел на белесые кудряшки, колеблемые ветром, и
думал печально: "Если ты полюбишь, дурачок, то узнаешь, какая это мука.
Будешь жить с клином, забитым в душу, и делать при этом веселое лицо".
   - В молодости я никогда ничего не успевал, - сказал Невилл. - Я всегда
опаздывал. Мне не хватало времени, док, понимаете...
   И, махнув рукой с перстнем, он едва слышно засвистал. Это и была их
"игра", странная игра, придуманная сэром Лайонелом Невиллом.
   - Ну? - спросил он погодя.
   - Скрябин! - сказал Володя напряженным голосом.
   - Док, вы просто тугоухий. Я повторю.
   И он опять засвистал тихонечко и даже подпел, чтобы Володя правильно
ответил.
   - Ей-богу, Скрябин! - повторил Устименко упрямо.
   - Очень лестно, а все-таки это Невилл, "опус 9".
   - Здорово похоже на Скрябина.
   - Вы думаете? Ну, а это?
   Володя слушал с серьезным видом.
   - Это уже наверняка Скрябин.
   Лайонел захохотал счастливым смехом.
   - Это наша летчицкая песенка под названием "Коты на крышах"! Довольно
неприличная песня. Ничего вы, док, не понимаете в музыке...
   Он все еще смеялся, когда это началось. И не он первый заметил кровь, а
Устименко. Она была ярко-алой, и ее хлынуло сразу так много, что Володя
растерялся. Вдвоем с чубатым матросом, случившимся поблизости, Володя унес
носилки с Лайонелом в лазарет. Невилл затих, глаза его были закрыты. Здесь
слышнее дышали судовые машины, или это лопасти винта вращались в холодной
морской воде? А за перегородкой, отделяющей лазарет от камбуза, кок
жалостно выпевал:

   И мне не раз
   Снились в предутренний час
   Кудри в платочке,
   Синие точки
   Ласковых девичьих глаз...

   Кто-кто, а платочек уже завоевал "Александра Пушкина".
   - Это опять вторичное кровотечение? - наконец спросил Лайонел. - Да? И
сильное?
   - Легкое! - солгал Устименко.
   - Из меня хлестало, как из зарезанного теленка! - сказал Невилл. -
Интересно, какое же будет тяжелое...
   - Вам бы лучше не болтать.
   - Тогда я проживу сто лет?
   - Я вас просил не болтать! И нечего так ужасно волноваться, все то, что
вы сейчас потеряли, я вам сейчас долью. У меня тут сколько угодно отличной
крови.
   Пришел Миленушкин, и они занялись переливанием.
   - Слушайте, это, действительно, очень просто! - иронически удивился
Невилл. - Вроде вечного двигателя.
   - Еще проще!
   - Значит, теперь меня будут постоянно доливать?
   - Да, а в Англии вам извлекут пулю, и вы об этом позабудете!
   - Док, - сказал Лайонел, когда процедура переливания кончилась, - а вам
не попадет от ваших коммунистов, что вы так возитесь со мной? Я все-таки,
знаете, не совсем "свой в доску", хоть один ваш летчик в госпитале, когда
мы с ним тихонько выпили, сказал, что я "свой в доску". И еще он
посоветовал мне поскорее открыть второй фронт и не задерживаться. Подумать
только...
   Он запнулся.
   - Что подумать?
   - Подумать только, что я мог свалить его вот так же где-то над каким-то
морем.
   - Или он вас.
   - Или он меня, это не имеет значения. Важно другое, важно то, что
парни, которые начинают что-то соображать, соображают, когда уже поздно...