оенная форма, ни
регалии, ни система парадного появления высших чинов тайной политической
полиции - вплоть до Отто Олендорфа, Эйхмана, Гейдриха и самого Гиммлера.
Иногда в этих "объектах" регистрировалось лишь любопытство. Но были
замечены, правда исключительные, случаи, когда скромное, мягкое и
сочувственное поведение высших лиц давало некоторые положительные
результаты.
   Заметив по глазам Аглаи Петровны, что она поняла, кто перед ней, фон
Цанке, шлепая комнатными туфлями, подошел к кровати поближе. Он был
поражен живой и яркой красотой большевички (ведь ее били, эту женщину),
удивился сумеречному свету ее зрачков, недоброму, но спокойному, удивился,
заметив маленькое, классической формы ухо, и поморщился, заметив
кровоподтек на шее, ниже подбородка...
   Потом, не торопясь, вызвав на своем морщинистом и брыластом лице улыбку
сострадания, фон Цанке сел, еще потер грелкой живот и заговорил
доверительно и негромко:
   - Это - ужасно, это - плохо, это - невозможно! Пусть мадам... не знаю,
как говоряйт по-русскому! Мадам надо узнавать: я есть военный человек.
Исключительно! Старый, служебный генерал! Приказ! Слушать! Смирно! Солдат!
Я! И никто другой! Но эти прокляты сволочи, пардон, мадам, эти грязни
гестапо, фашисты делал не так! Наш фюрер не знайт! Наш генералитет не
знайт! От имени командования имперских войск генерал-лейтенант фон Цорен
(на всякий случай он и фамилию изменил - лис) приносит свои сами... как
это говорить?.. ниже... низко... сами снизу извинений! Конечно,
несомненно, мы воюем. Но германски войска не унижайт себя эти подлость. Ви
будете отдыхать! Ви будете - корошо кушайт, много очень тонки блюд. И ви
пойдете нах хауз... как это говорить по-русски?.. домой! На дом!
Квартирайн! Чтобы мир и покой и ваши допри... как это говорить?.. мамочка,
и папочка, и гроссмамочка. И теперь, сейчас, надо много... корошо...
спать, да? Ошень спать, отдых, скорее, сон...
   И тут штандартенфюрер полковник Ульрих фон Цанке, доверенный человек
Гиммлера и близкий друг Олендорфа, учитель Эйхмана и помощник Гейдриха,
наперсник старого пройдохи Канариса, один из немногих советчиков самого
Адольфа Гитлера по плану создания машины Главного имперского управления
безопасности и вдохновитель первых массовых казней, осуществленных
головорезами СС, - начальник группы "Ц" - Восток - внезапно понял, что
игра с проклятой большевичкой проиграна безнадежно и что отыграться он не
сможет.
   Аглая Петровна ничего решительно не ответила, и не прервала его, и не
выразила нетерпения. Она просто угадала, кто он, и не в том смысле, в
каком он это себе вообразил, когда доктор Шефер представил его
генерал-лейтенантом фон Цорен, а в ином - в подлинном. Это было похоже на
старую сказку о Красной шапочке и сером волке, но здесь эта большевистская
Красная шапочка угадала волка сразу, что называется, по повадке, а когда
лис - он же волк - стал сахарным голосом уговаривать ее уснуть, Аглая
Петровна поняла, что ему зачем-то нужно, чтобы она заснула, и сумеречные
недобрые ее зрачки блеснули упрямым, режущим коротким светом. Этот-то свет
и приметил из-под полуопущенных пухлых, темных век полковник фон Цанке и
по этому короткому, тотчас же померкшему свету понял, что проиграл. Не
понял он только одного: не понял того, что проиграл он не только в целом,
но и в существенной частности - в своем желании, чтобы она уснула. И
поэтому, вставая и придерживая рукой на животе грелку, он сказал кротко и
добродушно:
   - Короши, добри, долги сон. Спать! И - здорови - домой, скорее к свой
очаг, мадам Федороф!
   А выходя, слегка прикрыл глаза, давая этим понять прожженной
гестаповской медицинской крысе доктору Шеферу, что она _должна_ уснуть.
Медицинская крыса потупилась: много лет служа своими знаниями науке
уничтожения, он все-таки немножко, самую малость, стеснялся этого, как бы
говоря своему командованию - палачам всех рангов и званий, - что он, как
это ни трудно, все же немец в большей степени, нежели врач...
   Фон Цанке ушел. Старая, седая, лысеющая медицинская крыса, задумчиво
поджав губы, распахнула дверцу аптечки. "Что бы ей вогнать в вену, чтобы
ее сморил сон? - рассуждал доктор Шефер. - Как выполнить это настоятельное
требование шефа? И дастся ли она?"
   Наконец со шприцем в руке - этакая брюхатая "крыса-мама" в халате на
задних лапах, - напевая под нос тихую песенку, доктор Шефер пошел к
большой кровати. И приостановился, словно крыса, увидевшая много
прекрасной еды. Приостановился и даже носом пошевелил, принюхиваясь
по-крысиному: большевичка спала.
   Она спала на боку, подложив руку под щеку, ровно дыша, как и полагается
спать здоровому, очень уставшему человеку. Прекрасные препараты, немецкие
препараты, запатентованные препараты отечественных фирм, препараты Байера
- И.Г.Фарбениндустри, которые он давал ей в питье, когда она была еще в
бессознательном состоянии, - сделали свое дело. Все-таки немецкие
препараты победили нервную систему этой женщины. Она спит...
   Великий Байер! "Крыса-мама" Шефер посчитал пульс: отличное наполнение,
разве только немного частит? Может быть, все-таки ввести в вену
снотворное?
   Он взял большевичку за локоть, чтобы повернуть руку удобнее, но она
рванулась, сердито и сонно что-то проворчала и натянула одеяло до
маленького розового уха.
   "Нет, нет, - подумал Шефер, - это глубокий, хороший сон!"
   И, вызвав из казармы фельдшера Эриха Герца, того самого, который
когда-то из винтовки с оптическим прицелом убил Хуммеля и за свою
великолепную преданность великому делу фюрера был переведен в группу "Ц" и
награжден крестом "За заслуги", крыса Шефер доложил штандартенфюреру, что
"больная" хорошо спит.
   - Вы уверены? - спросил шеф. Он был очень не в духе.
   - Абсолютно.
   - Очень рад, что один человек в нашем паршивом заведении хоть в чем-то
уверен, - двусмысленно и зло произнес фон Цанке. - Это огромное
достижение. Большевичка мне поверила, и крайне важно не пошатнуть в ней
эту веру...
   Говоря так, он знал, что говорит неправду, но даже перед самим собой
ему не хотелось признаться в том, что его нынешний трюк с "формой номер
три" провалился. Может быть, она хоть уснет - эта женщина, от которой так
много зависит? И, думая так, он постукивал ногтями по рюмке абсента...
   Но Аглая Петровна понимала, что они зачем-то хотят, чтобы она уснула,
понимала, что им это нужно, и теперь ее воля вступила в утомительное и
тяжелое единоборство с продукцией великого Байера, с продукцией химиков и
фармакологов И.Г.Фарбениндустри; воля вступила в бой с мощнейшими
средствами, созданными учеными для порабощения этой воли.
   Притворяясь, что спит, она не спала.
   Кровать покачивалась под ней, мягкие волны лениво плескались до самого
горизонта, солнце уходило за песчаный морской берег, Володя в пионерском
галстуке шел к ней, широко и чуть сконфуженно улыбаясь, покойный брат
летчик Афанасий, погибший в бою над Мадридом, упорно и строго смотрел на
нее, Родион Мефодиевич вдруг резко повернулся и тогда, поднявшись по трапу
на свой корабль, коротко и резко козырнул ей - своей жене.
   - Да, да, - прошептала она, - я знаю, я же понимаю!
   Очень больно под одеялом она щипала себя - колени, икры, плечи - изо
всех сил ногтями. Потом закусила щеку и так сжала зубы, что почувствовала
вкус крови. И другую щеку тоже закусила, только бы не заснуть, только бы
победить проклятую фашистскую химию, остробрюхого доктора, укачивающий
стук маятника на стене. Но зачем им нужно, чтобы она спала?
   - Затем, - сказал в это время штандартенфюрер фон Цанке доктору Шеферу,
- затем, дорогой господин доктор, чтобы во время тихого сна ее опознали
все те, кто был с ней в сложных служебных или личных взаимоотношениях.
Точно, а не приблизительно зная, Устименко она или Федорова, мы
соответственно будем действовать. Если она - Устименко и мы в этом
убедимся, я брошу всю мою агентуру на то, чтобы выследить ее связи, когда
она будет отпущена на парфорсе - на моем "строгом ошейнике". Игра будет
стоить свеч. Если же она только Федорова, я, конечно, выпущу ее, потому
что беспартийная провинциальная учительница Федорова, несомненно, быстро
забудет перенесенные ею трудные минуты, зато всем расскажет о "форме номер
три", то есть о нашем гуманном к ней отношении в переживаемые нами дни.
Впрочем, может быть, именно Федорову, не представляющую для нас никакой
цены, на всякий случай нам и ликвидировать. Пусть наш опыт с "формой номер
три" умрет вместе с ней...
   Дверь отворилась без стука, вошел штурмбанфюрер Венцлов. Глаза его
злорадно поблескивали.
   - Слушаю вас, мой мальчик! - сказал ему шеф таким голосом, по которому
было ясно, что никого он слушать не собирается.
   - Час тому назад, - стараясь сдержать победные нотки, произнес
штурмбанфюрер Венцлов, - на Гитлерштрассе был убит тот самый бухгалтер
Аверьянов, по поводу которого вы высказали мысль, что его не следовало
выпускать. Этот прохвост уже успел нализаться как свинья. Я осмотрел труп:
он был в хорошем костюме, в новом пальто и вообще, видимо, праздновал свое
возвращение из нашего гостеприимного дома.
   Шеф пригубил абсент.
   - Очень рад, - безразлично произнес он. - Прекрасно, если только
покойник, разумеется еще будучи живым, не напортил нам. Я люблю ошибаться
в хорошую сторону.
   - Но чем же он мог нам напортить? И когда?
   - Они всегда ухитряются это делать, к сожалению, - печально произнес
шеф. - Здесь нам труднее, чем где бы то ни было. Почему?
   "Паршивый старый дьявол! - с бешенством подумал Венцлов. - Опять это
"почему?". Вечно мы должны, словно школьники, сдавать ему экзамен!"
   Но экзамен на этот раз сдавать не пришлось. Шеф взглянул на часы, дал
Венцлову напечатанный на машинке список лиц, которые могли бы опознать
Устименко-Федорову, и велел немедленно распорядиться доставить их сюда.
Несмотря на то что шел шестой час утра, в группе "Ц" еще работали.
   - Гоните всех, мой мальчик, - велел шеф. - Оберштурмфюрер Цоллингер
назначается ответственным. Ни одного слова между задержанными. Из постелей
прямо сюда, никаких разговоров, никаких объяснений. Отдельно - номер
один...
   Он взял у Венцлова список и, дальнозорко отстранив от себя бумагу,
прочитал:
   - Степанова Валентина Андреевна...
   И кивнул Шеферу:
   - Следить будете вы! Очень внимательно!
   Венцлов вышел. К подъезду, скрипя баллонами по мерзлому снегу, один за
другим подъезжали гестаповские "оппели". На крыльце в форменной шинели, в
мужской фуражке с длинным козырьком и высокой тульей вздрагивала Собачья
Смерть.
   - Наверное, хоть сегодня ее повесят! - сказала фрау Мизель. - Из-за
одного человека...
   - Я ни с кем не обсуждаю приказы командования, - сухо ответил
штурмбанфюрер Венцлов. - И вам не советую!
   Шофер открыл ему дверцу и вытянулся "смирно".
   - Опять мороз, Карлхен, - сказал Венцлов. - Черт бы побрал этот мороз.
Дома с женою, наверное, теплее, а, Карлхен?
   Иногда с солдатами он шутил.
   А остропузая "крыса-мама", ученый доктор Шефер в это самое время делал
последние приготовления к спектаклю, который несомненно должен был
провалиться: фельдшер - нынче рабочий сцены Эрих Герц, - мягко ступая,
раскатал ковровую дорожку от двери к кровати. Осветитель - ученый Шефер -
искусно направил мягкий свет на лицо Аглаи Петровны, которая про себя
поблагодарила его: свет помогал не спать. Потом было доложено главному
режиссеру - штандартенфюреру фон Цанке.
   - Очень хорошо! - похвалил режиссер перед провалом своей так добротно
подготовленной премьеры. - Великолепно.
   Эрих Герц стоял у двери, вытянув руки по швам. Ему хотелось получить
еще одну побрякушку на грудь - "За усердие". И эта тревожная ночь вселяла
в него надежды.



   ОПЕРАЦИЯ "МРАК И ТУМАН XXI"

   Фиалковые, с влажным блеском, глаза майора смотрели на Жовтяка
внимательно и пристально. Несмотря на ранний час, барон Бернгард Цу
Штакельберг унд Вальдек был уже не то чтобы "навеселе", но немножко
"грузен" и, разговаривая с Геннадием Тарасовичем, неторопливо прихлебывал
свой французский арманьяк, которым, кстати, больше Жовтяка не угощал.
   - К сожалению, местные жители не аплодировали, - с усмешкой произнес цу
Штакельберг. - Наоборот, наблюдались эксцессы: свистки, ругань...
   Профессор вздохнул.
   - Второй сеанс мы показали при включенном свете, - продолжал комендант.
- Наши люди сидели перед экраном и смотрели в зал. Все прошло гладко. Вам
самому понравилась картина?
   - Я в высшей степени польщен, - поклонился Геннадий Тарасович. - Мои
заслуги перед германским государством еще так незначительны...
   Они говорили через переводчика. Тот переводил быстро, зыркая глубоко
сидящими глазами то на коменданта, то на бургомистра. Отставив большой
зад, как бы застыв в поклоне, переводчик интонациями подчеркивал
значительность и глубину всего того, что говорил комендант, так же как
сокращениями фраз городского головы давал понять огромность расстояния,
отделяющего германское командование от плешивого бургомистра...
   Отхлебнув арманьяка, комендант осведомился:
   - Какие у вас имеются ко мне просьбы?
   - Я бы попросил, господин майор...
   Но переводчик перебил Жовтяка.
   - У нас принято, - сказал он, - обращаться к высшему командованию во
множественном числе третьего лица. Будьте добры в дальнейшем следовать
этой инструкции.
   - Благодарю вас. Я бы попросил господ майоров, - путаясь и потея, начал
Жовтяк, - я бы попросил несколько уточнить вопрос со снабжением больниц...
   И, пытаясь найти более удобные и обтекаемые формулировки, Жовтяк
пространно стал рассказывать о "несколько затруднительном" положении с
"питанием" в городском онкологическом институте, в детской больнице и в
больнице имени профессора Полунина. Но майор цу Штакельберг унд Вальдек не
дослушал Геннадия Тарасовича. Слегка вздернув голову и поправив пальцем
крахмальный воротничок под воротом тужурки, он осведомился: известно ли
профессору что-либо о намеченной на сегодня операции "Спокойной ночи"?
   Нет, Жовтяк ничего об этом не знает.
   - Название операции мы изменили, - произнес майор. - В нем есть что-то
низкопробное, опереточное. И к чему выдумывать новшества, когда существует
близкое сердцу каждого немца наименование - "Мрак и туман"? То, что
произойдет сегодня в нашем городе, официально названо "Мрак и туман XXI".
Латинские цифры означают порядковый номер свершения...
   Барон открыл ящик с сигарами, задумчиво выбрал одну, отрезал машинкой
кончик и осторожно закурил. В его фиалковых глазах появилось жестокое
выражение.
   - Нахт унд небель эрлас! - твердо произнес он. - Мрак и туман!
Зондербандлунг! Вы наш человек и должны ориентироваться в специальной
терминологии. Группа "Ц" не слишком вам доверяет, они склонны во всех
видеть врагов, но я вас знаю, действительно, с самого дня рождения, и я
вам доверяю...
   - Господин майор высказывают вам свое полное расположение, -
чрезвычайно почтительно перевел толстозадый переводчик. - Вы должны знать
специальную терминологию...
   Про группу "Ц" осторожный переводчик ничего не сказал. Да и вообще не
слишком ему нравилась откровенность майора с этим плешивым. Конечно - это
арманьяк с утра после бессонной ночи...
   - "Мрак и туман" - это кодированное обозначение уничтожения некоторых
слоев гражданского населения, - сказал цу Штакельберг. - Так же как
"зондербандлунг" - особое обращение... Впрочем, это вам не нужно! "Мрак и
туман" - вот ваше дело...
   И, выйдя из-за стола, осторожно держа в пальцах сигару, чтобы не
уронить пепел, поблескивая голенищами сапог на солнце, на ходу изредка
прикладываясь к арманьяку, майор стал рассказывать городскому голове, что
произойдет нынче, Поначалу у Жовтяка пересохла глотка, потом он подумал,
что майор не в меру расшутился, потом лицо его стало старчески дряблыми,
все мускулы ослабели, он не в силах был шевельнуться. Погодя он подумал,
что барон, наверное, напился, но и это было неверно, комендант был, что
называется, "под мухой", но держался твердо, его не шатало, только
фиалковые глаза немножко стекленели да слова он отрывал пожестче и
покруче, чем обычно.
   - Мое великое отечество, - говорил цу Штакельберг, - предусмотрело
программу эвтаназии - вам, профессору, вероятно, известно, что "танатос"
по-гречески - смерть. Прекрасный гуманизм фюрера проявлен и здесь.
Эвтаназия - легкая смерть, смерть без мучений. Углекислый газ являет собою
непревзойденный образец средства для организации массовой эвтаназии. Все
неполноценное должно быть ликвидировано, это первая и насущная наша
задача. Больные из ваших больниц сегодня будут вывезены специальными
автофургонами в район...
   Он подошел к плану города, шевельнув бровью, зажал монокль и постучал
пальцем по тому самому месту, где Жовтяк обычно отдыхал на даче.
   - Займище, вот! - произнес он. - Здесь сейчас копается ров, типа
противотанкового, а может быть, будут использованы те рвы, которые вы
приготовили для нас. - Комендант усмехнулся. - Забавно, а? По расчету
времени автофургон к тому моменту, когда прибудет в Займище, выполнит свою
задачу по эвтаназии. Заключенные, находящиеся под соответствующей охраной
у рвов, примут трупы, уложат их соответственным порядком, а впоследствии и
сами будут уничтожены, но их придется расстрелять, и при этом вы будете
присутствовать...
   - Вам надлежит непременно присутствовать! - прервал толстозадый.
   - Но я... - слегка приподнялся в кресле Жовтяк.
   - По расчету времени - это будет утро, - как бы даже не слыша сиплого
восклицания Жовтяка, продолжал, опять приложившись к арманьяку, цу
Штакельберг. - Мы запечатлеем эту акцию на пленке, разумеется не всю, а
заключительный аккорд, коду, если можно так выразиться. _Вы будете
командовать расстрелом красных партизан, символизируя своим появлением
ненависть русских к лесным бандитам!_ Вы, уже снятый как гуманнейший
профессор, как ученый, вы уже показанный на экранах, вы, которого на
экране видел рейхслейтер Геринг и который выразил одобрение нашей
политике, вы будете олицетворять, символизировать единение в борьбе с
коммунизмом...
   - Таков приказ! - заключил переводчик.
   - А теперь вас примет оберштурмфюрер Цоллингер в группе "Ц", и вы
получите от него соответствующие инструкции. Кстати, там очень
интересуются слухами о каком-то враче, который якобы сказал по поводу
нашей политики эвтаназии - "пусть сунутся!". Вы поделитесь с господином
оберштурмфюрером Цоллингером вашими соображениями в этом смысле...
   На ватных ногах, тяжело и криво ступая, Геннадий Тарасович вышел из
комендатуры, выпил в своем кабинете две ложки брому, посидел несколько
минут с закрытыми глазами и отправился в гестапо. "Добрый малыш" встретил
Жовтяка как старого приятеля, правда немного развязно, похлопав его по
животу, усадил в кресло, налил ему рюмку кюммеля, себе - стакан
зельтерской и через своего переводчика - румяного и мрачного юношу из
Прибалтики - энергично и быстро, если можно так выразиться, выдавил из
городского головы фамилию - Огурцов.
   - Никто иной не мог сказать "пусть сунутся!", - произнес Жовтяк. - Я
его знал студентом, нахал и задира. Остался здесь не по собственному
желанию, а потому, что именно в те дни был прооперирован доктором
Постниковым по поводу аппендицита. Операция осложнилась, и доктор
Постников едва его вытащил...
   "Добрый малыш" Цоллингер слушал Жовтяка внимательно. Он любил людей,
которые на жаргоне гестапо именовались "откровенниками". Чуть нажмешь, и
из них начинает сыпаться - но, к сожалению, их так мало...
   - Ну, а Постников? - спросил Цоллингер.
   - Что - Постников? - испугался Жовтяк.
   "Добрый малыш" смотрел на бургомистра долгим взглядом и молчал. Молчать
с "откровенниками" самое лучшее. Они не выносят пауз. Им тогда мерещится
расстрел и виселица.
   - Не понимаю, при чем тут Постников? - заторопился Жовтяк. - Даже
странно, право. Он ведь был в белой армии.
   Цоллингер улыбнулся: улыбка тоже иногда действует. Она дает понять
собеседнику, что здесь знают неизм