хорошем здесь счету, - добавила она, - зачем же все себе
портить...
   В скалах главной базы по-прежнему завывал ветер, только теперь он нес
волны колючего, режущего снега. В дежурке было так холодно, что даже
мичман в шапке-ушанке и черном флотском тулупчике отбивал валенками
чечетку, чтобы согреться. Ашхен Ованесовна, пунцовая от жара, дремала в
углу на своей табуретке, тоненькая Нора в черной шинельке пыталась напоить
ее водой из кружки. И еще кто-то был здесь, нечто закутанное в одеяло и
платок, ребенок по всей вероятности, Володя не разобрал сразу.
   - Уй, бабка наша! - радостно удивился офицер Миша. - Узнаешь, Гришан?
   Оказалось - оба они были катерниками и как-то после набеговой операции
очутились в 126-м, немного контуженные и чуть обмороженные. Теперь и
Володю они вспомнили, и сестру Нору.
   Богословский взял в руки запястье Ашхен и покачал головой, а Нора в это
время говорила:
   - Ее непременно домой надо. Она иначе не успокоится. Ей все кажется,
что там сейчас раненые прибывают и все совсем у нас худо...
   Гриша и Миша переглянулись, пошептались и отозвали Володю в сторону. С
их точки зрения, был только один выход - увидеть командующего.
   - Поздно, - усомнился Володя.
   - Он в это время всегда в штабе, - сказал Гриша.
   - Это точно, - подтвердил Миша. - Адмирал раньше двух из штаба никогда
не уходит.
   - А пустят?
   Офицеры опять переглянулись и заявили, что с ними пустят. Их розовые,
энергичные лица были полны доброго сочувствия, они непременно должны были
действовать и даже рисковать чем угодно, если это необходимо.
   - И не задержат нас, товарищ майор, мы пароль знаем, - сказал Гриша.
   - Тут на прорыв надо ориентироваться, - решительно заявил Миша, - тут -
или пан, или пропал...
   До штаба по мерзлым ступеням, в свисте пурги, они добежали не более как
за десять минут. Дважды Володя кубарем скатывался вниз, катерники дружно
его поднимали, дружно отряхивали от снега, дружно приободряли. В здание
штаба они проникли беспрепятственно, здешний адъютант был для Миши и Гриши
просто Геной, дружком по училищу. Гена же и состряпал пропуск.
   - Теперь дело ваше, - сказал он торопливо, - прорывайтесь...
   Тут стоял строгий матрос с автоматом, матовые лампочки освещали красную
ковровую дорожку. Катерники, обдернув кителя, причесавшись одинаковыми
жестами у зеркала, обдернули китель и на Володе, причесали и его.
   - Полный вперед! - приказал Гриша.
   - Смелость и честность! - посоветовал Миша.
   - Никаких предисловий, - наказал снизу адъютант Гена, - он этого не
любит.
   И тотчас же втроем они оказались в большом темном кабинете, где только
на письменном столе горела затененная абажуром лампа.
   - Кто? - спросил адмирал, когда они вошли после положенного "просим
разрешения".
   Володя доложился по форме. Щелкнул выключатель, адмирал включил люстру,
и Устименко сразу увидел того, кто командовал флотом, в котором он служил.
Он был совсем еще молод - этот уже прославленный в нынешнюю войну
флотоводец, - по виду командующему нельзя было дать более сорока лет. Его
волосы цвета перца с солью открывали высокий лоб, из-под очень темных
бровей спокойно смотрели усталые глаза человека, который уже давно не
высыпается.
   - Так, ясно, - сказал командующий после паузы. - А вас сопровождает
эскорт торпедных катеров?
   - Иначе я бы не смог к вам попасть, - четко произнес Володя.
   - Ну а с этими орлами, естественно, смогли, - сказал адмирал. - Для них
нет преград, как пишут в нашей газете. Слушаю вас, майор!
   Устименко сделал шаг вперед и заговорил. Он ни на кого не жаловался, он
ничего не просил. Он просто рассказал про своих старух, какие они - эти
старухи. Он заявил, именно заявил, что приказом их необходимо перевести в
иные условия. Он решительно и твердо отказался от своего назначения в
госпиталь главной базы. И со свойственной ему жесткостью сообщил, в каком
тяжелом состоянии сейчас находится подполковник медицинской службы Оганян
и как ее надлежит - он так и сказал: надлежит - немедленно доставить в
медсанбат 126, о котором она так беспокоится, что даже "отболеть
нормально" вне своего хозяйства не сможет.
   - Требуется катер? - спросил командующий.
   - Так точно! - ответил Володя.
   Адмирал нажал кнопку и что-то коротко сказал в телефонную трубку.
"Эскорт торпедных катеров" быстро зашептал в оба Володиных уха какие-то
беспорядочно-восторженные слова, относящиеся к личности командующего.
Потом адмирал соединился еще с кем-то и приказал завтра в одиннадцать
ноль-ноль "подробно доложить". "Торпедные катера", распалясь, шипели в
Володины уши, "какой парень" - командующий.
   - Вы тот самый военврач Устименко, который вынул мину из разведчика?
   - Мину обезвредил сапер, товарищ командующий... Я же...
   - В общем, тот. И вы высаживались с десантниками на мыс Межуев?
   - Наш медсанбат был придан десанту, вернее, наши товарищи из
медсанбата...
   - Но вы там были - с десантом?
   - Так точно.
   - Вы прыгали в воду с парашютом? Доктора из ВВС вас привлекали к своим
опытам?
   - Да, к ним меня посылал генерал-майор Харламов. Я прыгал несколько
раз, но мне не везло, слишком рано подбирали...
   - Командующему ВВС вы писали докладную записку о ваших соображениях по
поводу переохлаждения летчиков в воде? Что он вам ответил?
   - Пока ничего...
   - Пока, - повторил адмирал. - Так. И про ожоги на кораблях писали?
   - Так точно.
   - Тоже ответа нет?
   - Нет, товарищ командующий.
   - Оно и понятно, - спокойным тоном произнес адмирал. - Большое
начальство занято. Попрошу: все это - переохлаждения и ожоги - суммируйте
и доложите мне в ясной и не для медика форме. Не нервничайте, катер
подойдет не раньше чем через двадцать минут. Садитесь. И вы, эскорт,
садитесь. Миша и Гриша, - вдруг с особым, непередаваемо насмешливым
добродушным выражением сказал командующий. - Группа прорыва. - И, быстро
повернувшись к Володе, спросил: - Чем сейчас командование может быть
полезно вашим докторшам? Особенно заболевшей Оганян?
   - Добрым словом, - сказал Володя. - Остальное приложится.
   - Да, доброе слово, - задумчиво и медленно сказал адмирал. - Ну что ж,
за этим дело не станет.
   Поднявшись, он оглядел Володю и, неожиданно усмехнувшись, произнес:
   - Странно, что вы врач.
   - Почему? - удивился Володя.
   - Из вас бы подводник недурной получился по характеру. Командир рейдера
из тех, которые уходят в автономные плаванья. Слышали о таких? Впрочем,
может быть, и в вашей профессии нужны такие характеры?
   Он протянул Устименке горячую руку и с улыбкой добавил:
   - В случае необходимости прошу приходить. И можете без эскорта, Миша и
Гриша распорядятся заранее, их знакомый Гена все организует. Ох, уж эти
мне дружки!
   Проводив гостей до двери кабинета, он здесь за локоть задержал
Устименку и спросил у него негромко:
   - От Аглаи Петровны никаких сведений нет?
   - Нет, - ответил Володя. - И, думаю я, не будет. Может быть, Родион
Мефодиевич...
   - Он в походе, - сказал командующий. - И не скоро вернется. Ну что ж,
желаю удачи...
   Гриша и Миша еще раз проводили Устименку до пирса, помогли вместе с
дежурным мичманом и главстаршиной с катера снести Ашхен по трапу в
маленькую теплую каютку и, стоя возле Богословского, помахали Володе, как
старому другу. Нора сняла с Ашхен Ованесовны шинель, бережно укрыла ее,
потом долго развязывала платки, шали и косынки, которыми была укутана ее
дочка.
   - Теперь вылазь, Оленка, - сказала она наконец, - тут тепло, теперь уж
мы с тобой не пропадем, домой приехали. Дай дяде руку, поздоровайся, это
дядя доктор, Владимир Афанасьевич.
   - Здравствуйте, - очень серьезно сказала девочка, и огромные ресницы ее
медленно поднялись. - Я - Елена.
   - Здравствуй, Елена, - так же серьезно ответил Устименко. - Ты к нам в
гости едешь?
   - Нет, не в гости, - заплетая дочке быстрыми пальцами косичку, ответила
Нора. - Насовсем я ее взяла. Нашего папочку фашисты убили, а бабушка
умерла. Мы теперь с Еленой одни на всем свете, у нас из родственников
только папочкина сестра осталась, но она нас терпеть не может, ненавидит
даже. Конечно, она нервная...
   - Она меня била, - серьезно и строго сказала Елена. - Щипала и била.
Она нас ненавидит...
   Моторы завыли сильнее, волна ударила в левую скулу.
   - Вышли в море, теперь поболтает маленько, - сказал Володя. У него не
было больше сил глядеть на этих двух сирот.
   - Давящую повязку, - командовала в бреду Ашхен, - внутривенно -
хлористый кальций и подкожно - камфару. Да поворачивайтесь живее!



   ПРО ДЕВОЧКУ ЛЕНОЧКУ

   - Вы будете меня заменять! - велела утром баба Яга Володе. - В сложных
случаях я приказываю вам со мной советоваться. Если я, конечно, буду в
здравом уме. И не смейте смотреть на меня с выражением сострадания в
глазах, меня и так тошнит от этого проклятого сульфидина.
   - Не говори много, Ашхен, - прижимая руки к груди, попросила Зинаида
Михайловна. - Я тебя заклинаю.
   Оганян помолчала и распорядилась подать зеркало. С минуту она глядела
на себя, потом вздохнула:
   - А я, знаете ли, похорошела. Представляете, вдруг в гробу Ашхен
Ованесовна Оганян окажется вроде спящей красавицы, что-то в этом роде меня
очень утешало в детстве, какая-то сказка, кажется... Буду лежать такая
тоненькая, беленькая, с голубыми глазками. Впрочем, глазки в этих случаях
обычно закрыты...
   И она закрыла глаза, вновь засыпая.
   У перевязочной Володю поджидала сестра-хозяйка - огромная и толстая
Каролина Яновна. Она успела сама догадаться, кто станет заменять
подполковника Оганян, и осведомилась у Володи - какие последуют от него
приказания. С некоторым удивлением он ответил, что никаких особых
приказаний давать не собирается. Тогда Каролина Яновна, печально
прославившаяся в 126-м приторной вежливостью с начальством, так же как и
феноменальной грубостью с нижестоящими, в очень деликатной форме спросила,
как быть с девочкой Леной, которую Нора незаконно привезла в медсанбат и
поселила вместе с другими сестрами.
   - А сестры жалуются, что ли? - спросил Устименко.
   - Сестры имеют право, товарищ майор, на отдых.
   - Девочка им мешает?
   - Всякая девочка, если она недостаточно дисциплинирована...
   - Я вас спрашиваю - сестры жалуются или нет?
   - На сегодняшний день сестры не жалуются, но если они, товарищ майор,
будут возражать...
   - Тогда пришлите их ко мне. Еще что?
   - Еще - как быть с питанием девочки? Я не имею права за счет раненых и
больных, которые своею кровью...
   Не торопясь Володя взглянул в печально-лживые и лукаво-искренние глаза
сестры-хозяйки: разумеется, она не имеет права, конечно, кто станет с ней
спорить? Ну, а если не задаваться этим вопросом, а просто-напросто
наливать Норе в ее котелок чуть больше щей? И класть побольше гуляша? И
хлеба, который и так остается в медсанбате? Ведь девочка тоже хлебнула
военного лиха, оставшись без отца, погибшего в бою, и без матери, ушедшей
добровольно на фронт?
   - Пожалуйста, поймите меня правильно, - сказала Каролина Яновна. - Я
сама имею детей и являюсь им доброй матерью, но быть симпатичной за счет
вверенных мне раненых и больных...
   - Хорошо, - ответил Устименко, - мы подумаем над этим вопросом. А пока
позовите Нору, предложите ей расписаться на каком-либо бланке и выдайте
мой дополнительный паек...
   - Норе? - воскликнула, не сдержавшись, Каролина Яновна. - Весь паек?
   - Норе Ярцевой. Кроме табаку. Вам ясно?
   - Мне ясно! - скорбно вскинув подбритые брови, сказала Каролина. -
Будет исполнено, товарищ майор. Но имею ли я право лишать вас, ведущего
хирурга...
   - А уж это не ваше дело!
   Вечером он увидел Лену в тамбуре своей подземной хирургии - так
называлось отделение, которым он командовал: огромная палата была
вырублена в гранитной скале, был и коридор, и еще две палаты,
операционная, перевязочная, кубовая...
   - Здравствуйте, - сказала Лена.
   - Здравствуй, - ответил Устименко и немножко испугался, что девочка
будет благодарить за паек. - Ты тут зачем?
   - Разрешите мне петь, танцевать и рассказывать, - глядя на Устименку
снизу вверх из-под своих словно приклеенных ресниц, очень веско, достойно
и серьезно попросила девочка. - Я хорошо это умею. Особенно танцевать.
   - Сколько же тебе лет, Елена?
   - Будет десять.
   - Отчего же ты такая маленькая?
   - От недоедания. Это у меня и в поезде все спрашивали, и на пароходе. У
нас было очень тяжелое продовольственное положение.
   У Володи перехватило горло. Он покашлял.
   - А мама знает, что ты здесь?
   - Мама сейчас дежурит во второй хирургии. Она мне велела спросить у вас
разрешения петь, танцевать и рассказывать.
   - Ладно, разрешаю. Только запомни, есть раненые, которым очень больно и
тяжело. Если им не понравится - не обижайся.
   - Я понимаю.
   Они помолчали. Елена стояла против него, закинув чуть-чуть голову, и
глядела на Устименку своим невозможно открытым взглядом.
   - Пошли, - сказал Устименко, - сообразим тебе халат.
   Но халат "сообразить" не удалось, не было даже приблизительно такого
размера. Тогда сестра Кондошина, которую Володя встретил на пути к
бельевой, придумала одеть Елену в мужскую бязевую рубашку, подпоясать
бинтом и закатать рукава. В это время за Володей пришел Митяшин: с мыса
Тресковского доставили раненых.
   - Идемте, - сказал Устименко, - а ты, Елена, действуй без нас.
   И высокий доктор, и сестра Александра Тимофеевна ушли. Лена постояла,
подумала, вздохнула. Потом открыла дверь и очутилась в подземном коридоре.
Маленькая, пугливо озираясь по сторонам, вспоминая слова о том, что
раненым тяжело и больно, девочка тихонько шла по длинному коридору. Все
тут было чуждо, непонятно, непривычно, даже страшно: и острый запах
медикаментов, и странные высокие носилки на колесах, и яркий свет в белой
перевязочной, и длинные равномерные стоны из раскрытой двери в небольшую
палату.
   Внезапно из другой двери навстречу Лене вышел раненый с костылем,
нагнулся к девочке и спросил густым басом:
   - Это какое такое привидение?
   Елена молчала, прижавшись к стене. От раненого густо пахло табаком, и
он был такой небритый, что напомнил ей Робинзона Крузо из книжки, которую
она недавно прочитала, только попугаев не хватало вокруг него.
   - Докладывайте, - велел Робинзон, - почему вы сюда заявились,
привидение? И еще докладывайте: разве детские привидения бывают?
   - Я не знаю, - с присущей ей серьезностью ответила Елена. - Но только я
не привидение, я - девочка и пришла к раненым - петь, танцевать и
рассказывать. И мне доктор Владимир Афанасьевич разрешил.
   - С ума сойти! - восхитился Робинзон Крузо.
   Постукивая костылем, он привел Елену в огромную палату с каменными
стенами и каменным потолком. Только пол тут был деревянный. Под серыми
одеялами кое-где вздымались возвышения - Робинзон Крузо не совсем понятно
объяснил, что эти возвышения называются "зенитками". Кое-где в
полусумерках она видела нечто странное, белое, почти бесформенное,
Робинзон сказал, что это загипсованные руки и ноги и что ничего особенного
в этом нет. Один раненый лежал навзничь, ноги его были покрыты колпаком, в
колпаке горела электрическая лампочка, эта лампочка просто ужаснула Елену,
и она долго не могла отвести взор от раненого с лампочкой.
   - Ты, Елена, не трепещи, - сказал ей Робинзон. - У Павлика ноги
обожжены, его Владимир Афанасьевич по новой системе лечит, согласно
современным научным достижениям. Чтобы там, в ящике в этом, одна
температура держалась. Теперь - "зенитки". Это мы так про себя выражаемся,
а на самом деле это костное вытяжение. С первого взгляда целый кошмар -
иголка через кость пропущена. А по существу вопроса, наш героический
старшина Панасюк никакой боли не испытывает. Верно, Аркадий?
   - А оно кто такое? - спросил Аркадий.
   - Сейчас представлю, - ответил Робинзон. - Пусть оно немного к нашему
зоосаду привыкнет...
   - Я уже привыкла, - спокойно сказала Елена.
   - Ну, раз привыкла, значит, будем начинать.
   И голосом опытного конферансье Робинзон произнес:
   - Товарищи раненые! Тут к нам прибыл ребенок по имени... Как тебя
величать-то, девочка?
   - Елена. Ярцева Елена.
   - Ребенок Ярцева Елена. Она говорит, что может петь, танцевать и
рассказывать. Вроде - она начинающий артист. Что ж, попросим?
   - Попросим! - донеслось с койки старшины Панасюка.
   И другие раненые тоже отнеслись к предстоящему Лениному дебюту довольно
благосклонно:
   - Пущай делает!
   - Давай, девочка, не робей!
   - Только первый бой страшен!
   - Шуруй на самый полный!
   Не зная, куда себя деть и как держаться, Лена подошла к той койке, на
которой лежал Панасюк, взялась руками за изножье и сказала, глядя в его
доброе бледное лицо:
   - Песня. Под названием "Золотые вечера".
   - Что ж, хорошая вещь, - одобрил Аркадий.
   Елена кашлянула и запела своим тонким, чистым, слегка дрожащим
голоском:

   Пахнут медом,
   Пахнут мятой
   Золотые вечера...

   Пела и смотрела серыми, все еще немного испуганными глазами на
раненого, у которого под ногами горела электрическая лампочка. А раненый
Павлик смотрел на Лену просто, серьезно и задумчиво, а когда она кончила
свою песенку, сразу же громко сказал:
   - Бис-браво-бис!
   - Полундра, фрицы, здесь стоят матросы, - загадочно и поощрительно
произнес Аркадий и оглушительно захлопал большими ладонями.
   Лена спела еще. В дверях палаты теперь стояли нянечки и сестры, пришло
несколько ходячих раненых. Робинзон Крузо со строгим выражением заросшего
лица попросил соблюдать полную тишину, но это он сказал на всякий случай,
потому что и так было абсолютно тихо.
   - А теперь я вам скажу стих, - произнесла Елена, и длиннющие ресницы ее
опустились, отчего худенькое личико стало вдруг таким трогательно
прелестным, что Робинзон Крузо, у которого где-то на Орловщине были две
девочки, мгновенно вспотел и задохнулся. - Стих, сочинение товарища
Маршака.
   Теперь Елене вовсе не было страшно, как поначалу, когда она вошла в
подземную хирургию. И те раненые, которые совсем недавно казались ей
пугающе опасными, теперь выглядели совсем обыкновенными людьми, только
лежащими в неудобных позах. И все они хлопали ей, а те, которые не могли
хлопать, потому что были ранены в руки, кричали:
   - Давай, Ярцева, стих!
   - Не робей, Оленка!
   Все так же, держась за изножье кровати, Лена принялась рассказывать про
старушку:

   Старушка несла продавать молоко...

   В стихотворении было много смешного про старушку, а так как Елена не
читала стихотворение, как читают стихи обычно, а рассказывала его якобы от
себя самой и притом с самым серьезным видом, то это было еще смешнее, и
раненые моряки громко хохотали, а у Павлика даже слезы выступили на
глазах. Он утирал слезы ладонью и охал:
   - Это да, старушка! Надо же...
   - А теперь я вам станцую! - объявила Елена, покончив со стихами.
   - Сейчас Елена Ярцева выступит с танцами, - ловко прыгая, опираясь на
костыль, как бы перевел Робинзон Крузо, который теперь стал непременным
участником концерта и даже его руководителем. - Внимание, товарищи, танцы!
   Третье отделение программы - танцы - прошло значительно хуже, чем
предыдущие два. Оказалось, что доски пола в палате ссохлись, и, когда Лена
начала прыгать, осуществляя разные сложные повороты с притопываниями, пол
затрясся, запрыгали койки, и один наиболее нетерпеливый раненый даже
застонал, за что ему впоследствии, правда, попало от товарищей. Тем не
менее танец "Кабардиночку" Елена прервала на половине и очень
сконфузилась, но ее тотчас же стали хвалить, попутно объяснив, что танцы
лучше проводить в коридоре, что танцы, разумеется, замечательная вещь, но
поскольку тут такая специфика, может быть, Елена еще споет, а танец
покажет в недалеком будущем, когда Робинзон Крузо, плотник по профессии,
сплотит полы, чтобы они не дрожали, как собачий хвост.
   И Елена запела.
   Репертуар у нее оказался большой: и "Катюша", которая, как известно,
выходила вечером, и в