шись с колен, Шарипов накапал себе в рюмку капель,
долил из графина, выпил и утерся, словно после положенных в войну ста
граммов.
   - Что это с вами? - удивилась Зинаида Михайловна.
   - Нервы.
   Бакунина посоветовала держать себя в руках.
   - А когда с ним первый инфаркт сделался, я себя плохо в руках держал? -
спросил Шарипов. - Вот в этой каюте, товарищ полковник, когда вы ночью на
катере прибыли и сказали нам потихонечку, что дело очень плохо. Я тогда,
может быть, капли пил?
   - Тогда... не пили... - слегка порозовев, ответила Бакунина.
   - Тогда другой человек пил, не я! - глядя в упор на Зинаиду Михайловну,
произнес Шарипов. - Один полковник пил, но не Шарипов. Потому что я знал -
не умрет, жив будет, с нами останется контр-адмирал Степанов. А теперь
флот его теряет, нет больше комдива Степанова, прощается он с личным
составом, и вот чемоданы его почти запакованы. Остается теперь пенсионер
Степанов, Герой Советского Союза на пенсии, а на дивизионе другой товарищ,
заслуженный, боевой, но только не Степанов. Конечно, роль личности в
истории мы немножко как-нибудь знаем, и роль масс тоже знаем, не дурачки,
я извиняюсь, товарищ полковник, но и нашего Степанова мы не хуже знаем...
   Зинаида Михайловна внимательно, не отрываясь, смотрела на Шарипова, на
узкие поблескивающие его глаза, на росинки пота, высыпавшие над верхней
губой. Но старшина внезапно смутился, сел на корточки, стал ремнями
затягивать чемодан.
   - Что же вы вдруг замолчали? - спросила Бакунина.
   - А зачем болтать! - ответил Шарипов. - Разве словами все скажешь? Мало
чего можно словами сказать. Словами надо по порядку говорить, с самого
начала, я так не могу, болтология получается...
   Он сильно затянул ремень и, когда стал затягивать пряжку, вдруг
заметил, как дрожат его руки. И тотчас же вспомнил хмурый осенний день в
сорок втором году, бурую воду холодного моря и дымы четырех эсминцев типа
"Маас", которые готовились атаковать лидер. В небе тогда висели фашистские
самолеты. "Светлый", маневрируя, уходил от бомб, вокруг стоял несмолкающий
грохот зениток, и тут еще эти дымы боевых кораблей на горизонте. В эти
минуты Шарипов принес на мостик капитану второго ранга Степанову стакан
горячего чаю, и Степанов заметил, как дрожат руки молодого краснофлотца.
"Ничего, - сказал тогда капитан второго ранга, - ничего, Шарипов, не
расстраивайся, в первом бою каждому страшно. Главное - с собой справиться.
А ты сейчас справишься и будешь драться, как лев. Я за тебя спокоен!"
   Что было дальше - Шарипов помнил слабо, но зато запомнил на всю жизнь,
как к нему, измученному ранениями и ожогами, в базовый госпиталь приехал
Степанов. Они ни о чем не говорили тогда, Родион Мефодиевич тихонько
посидел возле его койки и здесь же "от имени и по поручению", как положено
было выражаться, вручил своему краснофлотцу первый орден, первый из
четырех - "Красную Звезду". "Я боялся, а он был за меня спокоен, - думал
тогда Шарипов, - у меня руки дрожали, а он сказал - как лев. Я был хуже
зайца, а он из меня что сделал?" - и маленькие слезинки одна за другой
катились из-под его обожженных ресниц...
   - Вы что, старшина? - спросила обеспокоенным голосом Бакунина. - Что с
вами? Может быть, заболели?
   Он сильно потянул носом, отвернулся и ответил сипловато, но спокойно:
   - Со мной? Ничего со мной, товарищ полковник.
   Бакунина покачала головой и вздохнула. Старшина застегнул ремни на
другом чемодане и прислушался: теперь совсем близко играла музыка и
гремело "ура". В салон без стука вошел тонкий, очень красивый, в хорошо
сшитом парадном мундире командир "Светлого" капитан-лейтенант Муратов,
поздоровался с Бакуниной, оглядел стол, поправил скатерть, спросил:
   - Порядок, старшина? Все уложено?
   - Все! - ответил Шарипов. - Вот только лекарства и шприц - это я пакет
сделаю...
   - Только чтобы аккуратно! - велел Муратов. - Он эти всякие свертки
терпеть не может.
   И попросил у Зинаиды Михайловны:
   - Разрешите папироску, товарищ полковник. Я курить бросил, а сегодня
все покуриваю...
   Сильно затянулся, с наслаждением посмотрел на папиросу и, словно
размышляя вслух, произнес:
   - Невозможно себе представить, Зинаида Михайловна. Конечно, люди
бодрятся, но сильно приуныли. Весь дивизион кровно с ним связан. Я почти
не воевал, к шапочному разбору, можно сказать, явился, уже значительно
позже того знаменитого десанта, когда здесь, на нашем корабле, доктора
ранило, родственника, кажется, нашему адмиралу...
   Бакунина поежилась, быстро взглянула на Муратова и сказала:
   - Да, я знаю. Устименко, мы с ним вместе когда-то работали...
   - Ну, вот, - не слушая докторшу, продолжал капитан-лейтенант, - и хоть
я почти не воевал, но успел усвоить многое из практики товарища Степанова.
Удивительная в нем черта есть - это вера в человека. И знаете, не
ошибается.
   - Один раз ошибся, - неожиданно, хриплым голосом произнес Шарипов. - В
самом близком человеке, в собственной жене ошибся. Извиняюсь, товарищ
капитан-лейтенант, так матросы обсуждали...
   Бакунина печально улыбнулась, Муратов нарочито служебным голосом
заметил:
   - Ну, это вы, старшина, бросьте, эти ваши "баковые ведомости".
   - Есть бросить "баковые ведомости", - неприязненно согласился Шарипов
и, наверное, для виду опять занялся чемоданами, переставив их поближе к
письменному столу. Но вдруг его словно прорвало, он побледнел и спросил: -
Разве не верно в отношении Аглаи Петровны? Разве не я сам слышал нечаянно,
как он тут в этом салоне кричал, что не разрешит никому неуважительно
говорить про его Аглаю Петровну? Разве не я видел, как он дверь открыл
настежь, распахнул дверь перед этим, который с него допрос снимал, и как
он опять крикнул: "Партия наша разберется, где правда, и не вам здесь от
имени партии меня поучать"? Вот вы, товарищ капитан-лейтенант, сказали
"вера в человека". Вы сказали - "не ошибается". Так как же я могу
поверить, как я могу понять, как согласиться могу, что мой контр-адмирал,
которого я лучше даже не знаю, что он изменницу родине мог не распознать?
Вы мне сейчас ответьте, я прошу, я очень вас прошу...
   - Ладно, Шарипов, чего тут, - не оборачиваясь к старшине, быстро сказал
Муратов, и было понятно, что ему и больно и трудно об этом говорить. -
Ладно, - повторил он, - ясен вопрос...
   И Шарипов понял, как нелегко капитан-лейтенанту. Он сделал вид, что
ищет веревочку, шкертик для пакета, и попросил разрешения отлучиться.
   - Орлиное племя, - вслед ему ласково и чуть насмешливо сказал Муратов.
- Все выведают. И вот ведь убей - не поверят, что супруга контр-адмирала
могла быть плохим человеком. Особенно тут много разговоров было в связи с
этим вашим знакомым доктором, которого ранило. Он жене комдива вроде бы
сын...
   - Племянник, - с коротким вздохом сказала Бакунина.
   - Или племянник. Так ведь проведали черти полосатые, что когда этого
самого племянника в партию принимали, то он от своей тетушки не
отмежевался. И, сопоставив его поведение в бою, во время десанта - он,
рассказывают, молодцом держался, этот ваш доктор, - вынесли приговор:
ерунда все, орел наш комдив, будет со временем или несколько позже все в
полном порядке. Такие разговоры.
   Но дорассказать о разговорах капитан-лейтенант не успел. Вошел
посыльный и доложил, что катер контр-адмирала отвалил от эсминца "Смелый".
Муратов извинился, поправил фуражку, чуть-чуть обдернул кортик и исчез за
дверью. И тотчас же полковник Зинаида Михайловна Бакунина услышала топот
тяжелых матросских башмаков по металлическим трапам, отрывистые звуки
команд и молодецкий, раскатистый, сильный и радостный голос
капитан-лейтенанта Муратова. Дудки заиграли "захождение", и все совершенно
стихло: видимо, Степанов, новый комдив и член Военного совета флота
поднялись на борт "Светлого".
   У Зинаиды Михайловны вдруг задрожали губы, она быстро вынула из кармана
кителя платок и поднесла его к глазам: как все люди, повидавшие в жизни
много по-настоящему трудного, она теперь никогда не плакала от горя. Слезы
показывались на ее глазах только тогда, когда она понимала, что где-то
близко, рядом, совершается нечто хорошее, человечное и настоящее.



   КУКУШОНОК

   Усатый маляр размашисто красил забор. В палисаднике работали два
садовника: один - старик раскольничьего вида, другой - помоложе, в
солдатской пропотевшей гимнастерке, в разбитых кирзовых сапогах. А на
крыше кровельщики вперебор стучали молотками.
   - Во, фронт работ, - сказал Евгений, пытаясь вынуть запонку из тесного
воротничка. - Я, дорогая сестрица, люблю масштабы...
   На Варваре были лыжные штаны и кофточка с большим бантом в горохах. И
волосы чуть ниже затылка были затянуты такой же, в синих горохах,
ленточкой.
   - Посидим, - попросил он. - Устал я как собака.
   - Жиреешь, - неопределенно произнесла Варя.
   - Разжиреешь, дорогуша, от этой неподвижности. И при всем том - суета.
   - Шел бы людей лечить!
   Они дошли до широкой садовой скамьи и сели. У Варвары было напряженное
выражение лица, словно она что-то вспоминала и никак не могла вспомнить. И
оглядывалась она беспокойно.
   - Ты что? - спросил Евгений Родионович.
   - Ничего. Я не могу понять, что тут было раньше.
   - Комендант жил немецкий.
   Сняв очки, Евгений протер их замшей, блаженно сощурился и, вытащив
наконец запонку из воротничка, вкусно вздохнул.
   - Тебе не холодно? - спросил он. - Все-таки осень, "листья падают с
клена".
   И немножко подпел, самую малость:

   Листья падают с клена-а...

   Потом сказал:
   - Ужасно я рад тебя видеть. Ты, как всегда, настроена ко мне
иронически, а я тебя люблю. Честное слово, Варенька, люблю. Несмотря на
твой характер, на то, что ты всегда та кошка, которая ходила сама по себе,
люблю. И ведь ничего хорошего, никогда абсолютно, от тебя не видел. Даже
доброго слова не слышал.
   - А зачем тебе мое доброе слово? Что ты с него будешь иметь?
   - Ну, это просто хамство, - сказал Евгений. - В чем ты меня
подозреваешь? В расчетливости?
   Варя промолчала. Из кармана штанов она вынула маленький маникюрный
приборчик и стала подпиливать ногти.
   - Хорошенькая вещичка, - сказал Евгений. Память?
   Она ничего не ответила, только повела плечами.
   Евгений покачал головой.
   - Трудный ты человек, - пожаловался он. - Тяжелый, Варенька. Хоть бы
поинтересовалась домом, немало он мне крови стоил. И ведь не для себя, для
нашего батьки...
   - Все семь комнат? И мансарда наверху?
   Она сбоку почти весело посмотрела на брата. Тот, словно его простили,
заговорил быстро, с той особой откровенностью, которая бывает у
квалифицированных и умелых пройдох:
   - Слушай, дорогая моя, это же смешно: папан Герой Советского Союза,
вышел в отставку, контр-адмирал, фигура, старый коммунист. Что ж, город не
может создать ему сносные условия? Уж так разве мы бедны? Это же
элементарное бунгало, хижина, избушка. Ты учти, вопрос со мной тоже
вентилировался и, можно сказать, был подвешен в воздухе. У меня семья, я -
номенклатурный работник, Ираида тоже вскоре будет защищать диссертацию.
Ребенок. Ну и ты дочь адмирала, не век же вечный тебе кочевать с твоими
геологами. Имеешь ты, Варвара Родионовна Степанова, ты лично, товарищ,
тяжело раненный на войне, имеешь ты право на хорошую комнату, светлую,
солнечную, два окна на юг? Или не имеешь? Теперь дед Мефодий, как папахен
выражается, "корень всему степановскому роду". Он что? Куда его деть?
Набедовался старый старикан в оккупации, кору жевал, хлебороб, мужик от
сохи, куда его?
   - И это тоже ты написал в своей бумаге? - с усмешкой спросила Варвара.
   Слушая Евгения, она порой поглядывала на коричневый, только что
покрашенный дом, на сверкающие в вечерних солнечных лучах разноцветные
стекла террасы, на белые, еще влажные от краски переплеты оконных рам.
   - Разумеется, - сказал Евгений Родионович.
   - Ну, а что тут раньше был Дом пионеров и школьников - ты написал? Я
ведь вспомнила, в этот дом и я бегала, смотрела тут репетицию "Платона
Кречета". Может быть, ты не знал?
   - Я тебя умоляю, - начал было Евгений, но Варвара перебила его.
   - Ладно, чего уж там умолять, - сказала она, - умолять нечего. Но если
отец узнает - берегись. И, ох, Женюрочка, зайчик мой, как тебя попрут в
конце концов из партии, ох, киса, какое это будет зрелище...
   Она засмеялась, потянулась всем своим сильным, молодым телом, немножко
зевнула и попросила:
   - А меня из своей домовой книги вычеркни. Я тут жить не стану. У меня
подружки есть в городе, да и вообще база наша в Черном Яре, а не тут. Ну и
противненько мне чуть-чуть, ты уж, Женюрочка, не обижайся...
   Теплыми пальцами она взяла солидного Евгения Родионовича за короткий
крепкий нос и слегка подергала - вправо и влево, а потом посильнее и
побольнее, а погодя и совсем больно...
   - Перестань! - гундося, засопел он. - Пусти, слышишь...
   Варвара отпустила, вытерла широкую ладошку о свою лыжную штанину, а он,
сердясь, заговорил:
   - Безобразие, люди же смотрят, я не мальчишка, я для них большое
начальство. Должна ты, в конце концов, понять, что я никому не разрешу...
   Она долго слушала с терпеливым и внимательным выражением лица, потом
заметила:
   - Умрешь ты от апоплексического удара. Ты еще не старый, а шея у тебя
как у свиньи, Женечка. Впрочем, это даже и не шея. Это - курдюк вместо
шеи...
   - Ах, перестань! - воскликнул он.
   - И откуда такие берутся, как ты? - с мечтательным выражением лица
спросила Варвара. - Знаешь, я долго про это думала. А как-то делать было
нечего в поле, дожди зарядили, и попалась мне книжка из жизни птиц.
Интересная книга.
   Но Евгений не слушал, он смотрел на крышу особняка.
   - Что ты?
   - По-моему, они до того обнаглели, что на моих глазах воруют гвозди, -
раздувая ноздри короткого носа, сказал Евгений. - Просто спустили на улицу
ящик.
   - А ты целый дом украл, - с коротким смешком сообщила Варвара. - У
ротозеев. Лучше слушай! Это же про тебя я рассказываю, тебе должно быть
интересно. Возьми, Женюрочка, и сосредоточься. Я хочу тебе поведать,
откуда берутся такие штучки, как ты.
   - Ну, откуда?
   Посмеиваясь, она рассказала ему про кукушку: все решительно маленькие
птицы понимают, что кукушка им страшный враг, и потому, когда к гнездышку
приближается эта "симпатяга", они храбро атакуют ее. Но пока птички
гоняются за кукушкой-мужиком (так рассказывала Варвара), кукушка-баба
пролезает в чужое гнездо и мгновенно откладывает там яичко, непременно
одно, похожее на те, которые уже лежат здесь. Нацеливается эта маленькая
гадина заранее, летает в разведку не раз и идет уже наверняка. А положив
свое яйцо, кукушка непременно выбрасывает из чужого гнезда одно ихнее.
Значит, общее число не превышает нормы, ты понимаешь, Женюрочка?
   Евгений солидно кивнул. Он почти не слушал, но Варвара ударила его в
бок довольно ощутительно кулаком и велела сосредоточиться.
   - О господи, - вздохнул Евгений Родионович. - Черт меня дернул привести
тебя на строительство!
   - Понимаешь, - говорила Варвара, - кукушка-мама откладывает яйцо в
гнездо таких маленьких птичек, которые, конечно, не могут выкормить и
своих птенцов и большого, жадного, толстого, вроде тебя, кукушонка.
Поэтому кукушонок ради сохранения своего вида, как по науке написано в
книге, ликвидирует своих сводных братишек и сестренок. Выбрасывает из
гнезда все к чертовой бабушке. И целая система у него есть борьбы за
сохранение вида, совершенно как у тебя...
   Ласково прижавшись к толстому, горячему плечу Евгения Родионовича,
Варвара воркующим голоском сказала:
   - Я ведь тебе, зайчик, тоже сводная сестра. И как бы ты меня выбросил,
ежели бы помешала я развитию твоего вида!
   - Глупости!
   - Ан нет, не глупости. И вот, когда все птенцы иного вида выброшены из
гнезда, кукушонка кормят папа и мама уничтоженных собственных детишек. Он,
кукушонок этот, - полновластный хозяин в гнезде. Ему черт не брат!
   Евгений вдруг улыбнулся.
   - Нехороший, нехороший, а нужный, - сказал он весело. - Я точно,
Варенька, помню, у меня память, ты знаешь, уникальная: кукушка относится к
полезным птицам, так как она уничтожает очень многих мохнатых гусениц,
бабочек - вредителей леса, огромное большинство которых не поедается
всякими воробьишками. Ну, а певчие птички...
   - Что - певчие птички? - печально спросила Варя.
   - Они ведь не полезные...
   - Здорово, - сказала Варвара. - Умненький ты у меня.
   - И умненький, и хитренький, - сказал Евгений, целуя Варвару в лоб. - И
не злопамятный. Я, наоборот, даже добродушный. И в доказательство этого
тезиса расскажу тебе, как нынче встречал некоего...
   Он сделал паузу. Варвара заметно побледнела, Евгений Родионович паузу
еще затянул. Наконец Варя не выдержала.
   - Ну? - почти шепотом, отворачиваясь от брата, спросила она.
   - Что же! Жена - красавица! Детеныш - одно умиление! Он похудел,
немножко седины появилось. Одет во все флотское, даже штатским костюмом не
обзавелся. В черном ихнем плаще форменном, в фуражке, только ободрана
эмблема, или краб, или как это называется. Хромает заметно. Опирается на
палку. Без палки, видимо, ходить еще не может. Если по чистой совести,
конечно, инвалид...
   - Врешь! - тихо и зло сказала Варвара.
   - То есть психологически все, разумеется, идеально. Полон желания
работать, никаких жалких слов, вообще - герой героем, как и подобает
настоящему человеку, но ведь это милая моя, театр. Я - врач, разбираюсь...
   - А - руки? - так же тихо спросила Варя.
   - Будто оперирует, по его словам и по словам мадам. Она мила, видимо,
что называется, для него - сущий ангел. Так и смотрит, так и слушает, так
и ходит вокруг Владимира...
   Добродушный Евгений Родионович расплачивался как мог за "кукушонка". Но
Варвара не обратила на это никакого внимания. Тогда он сказал пожестче:
   - Проиграла ты его, сестренка. Теперь не отобьешься! Уж больно хороша
Вера Николаевна. С такой не пропадешь.
   - Назначение он уже получил? - спросила Варвара, видимо совершенно не
слушая Евгения. - Назначил ты его куда-нибудь?
   - Нет, ходит-бродит. И завтра еще будет по городу бродить. У него
какие-то идеи, ищет себе объект для этих идей. А какие у нас объекты? Одни
только развалины горелые, и все...
   Он говорил и не отрываясь смотрел на Варвару.
   - Что ж, - сказала она, - хорошо. Поедем, кукушонок, действительно
прохладно становится...



   ПРОЩАЙ, "СВЕТЛЫЙ"!

   Держа руку у окантованного золотом козырька фуражки, контр-адмирал
Степанов неторопливым, твердым и цепким шагом в последний раз обходил
строй матросов на "Светлом". Чуть приотстав, за Родионом Мефодиевичем шли
член Военного совета - грузный, в годах человек - и новый командир
дивизиона, багрово загоревший на Черном море, высокий, сухопарый каперанг.
   Было очень тихо, даже не кричали почему-то чайки, слышался только
равномерный посвист холодного ветра да где-то на берегу, наверное возле
матросского клуба, духовой оркестр играл старый вальс "На сопках
Маньчжурии". И эти далекие звуки грустного и в чем-то словно бы
обнадеживающего вальса как нельзя более соответствовали тому особому,
приподнято-торжественному настроению, в котором нынче находился весь
личный состав дивизиона...
   Маленькие, светлые и жесткие глаза Родиона Мефодиевича и сейчас, в эти
последние минуты прощания, нисколько не изменили своего всегдашнего
требовательного и как бы сурово-вопросительного выражения. Он не только
прощался, но и осматривал команду корабля, не только еще раз вглядывался в
людей, но и в последний раз проверял их, без слов, одним только взглядом
требуя от всех - и от старослужащих, и от молодежи - оставаться и впредь
такими, какими он знал их и какими любил. Впрочем, контр-адмирал Степанов
никогда не подозревал, что то чувство, какое он испытывал к своему
"личному составу", та гордость за своих матросов и постоянное беспокойство
за них, то счастливое восхищение своими подчиненными и горечь от дурных
поступков какого-либо мичмана, старшины и