ькие, фронта не
нюхали, на подбор - палачи. Раньше приезжала зондеркоманда, а теперь
другие, название я забыла. Самые они главные по этой специальности,
главнее нет. Ходят из дома в дом, ничего не говорят, кроме этого своего
"шнеллер!". И сразу стреляют, если что, такой приказ.
   - А над ними кто?
   - Дракон из Берлина, гад бригаденфюрер. Никуда не выходит. Слышно, сам
себе и кушать готовит - яичницу. Гестапо все автоматчиками оцеплено. По
другой стороне и то пройти невозможно...
   Она вдруг сдавила голову ладонями и почти простонала:
   - Хоть бы эта метель кончилась, свистит и свистит который день...
   - Ты бы валерьянки выпила, - посоветовала Аглая Петровна. - Или чаю
горячего!
   - У меня немецкие порошки есть, _приободряющие_, - сказала Алевтина. -
Которые они своим танкистам дают... Выпью порошки и шнапсом отлакирую.
   Аглая пожала плечами. Валентина Андреевна высыпала два порошка в
ложечку, запила водкой с чаем и закурила сигарету.
   - Земскова работа, - вдруг сказала она.
   - Почему это - Земскова?
   - А я ж тебе рассказывала, как он на меня натолкнулся и отпрянул и как
я потом нарочно с шеф-директором кокетничала, чтобы отвлечь от
подозрений...
   - Земсков там и случайно мог очутиться...
   Алевтина небрежно усмехнулась.
   - Я шеф-директора Войцеховского отвлекала, а ты меня. Интересно
получается. Если у меня живешь и на меня положилась, то, значит, в
порядочность мою веришь. А если не веришь, то для чего живешь? Впрочем,
это разговор лишний и ничего собой не представляющий, ты все равно
отмолчишься, я уж к тебе, подруженька, привыкла. Интересуешься небось, где
они, Земсковы, - брат и сестрица? Провалились как под землю. Ихнюю всю
улицу прочесали, все подвалы разбомбленные даже, - ушли, наверное к твоим.
Довольна?
   - Конечно, довольна! - с тихой улыбкой ответила Аглая Петровна.
   - А где наша "Милая Бавария" была, теперь совсем вроде как котлован. И
их всех в гробы собирали щипцами.
   - Какими таким щипцами? - неприязненно и брезгливо спросила Аглая
Петровна.
   - Для камина бывают такие - длинные. Вот в гроб кинут какое-никакое
шмотье, а потом для тяжести - кирпичи, или песок мерзлый, или всякую там
штукатурку. Гвоздями здесь же в котловане гроб забьют и на нем мелом -
"штурмбанфюрер Венцлов". А там, может, и не Венцлов никакой, а вовсе фрау
директорша или этот самый унд Вальдек - комендант.
   - Комендант тоже в вашей "Баварии" был?
   - Конечно. Я же сказала: никто живым не вышел, одна только Собачья
Смерть все бегает и кричит, наверное свихнулась. Теперь уж ее увели,
засадят, наверное, в сумасшедший дом.
   - А в городе как?
   - Обыкновенно: затаились. Даже и ребенка не встретишь нигде. И дым не
идет, и свет не горит. Страшно людям...
   Зябко передернув плечами, Аглая Петровна повторила:
   - И дым не идет, и свет не горит...
   Алевтина внимательно на нее взглянула, размяла сигарету, долго ее
раскуривала, потом спросила:
   - У меня план имеется, Аглая Петровна, я выработала. Долго обдумывала и
хочу поделиться. Можно?
   - Какой такой план?
   - Красивенький и простенький. Ты только слушай и не думай, что ты одна
умнее всех. Вот какой план: эти двое все тут прохаживаются возле булочной.
Один длинный, другой покороче и потолще. Ихние топтуны - так они
называются. И очень смотрят, когда выходишь. Но издали. Они лицо не
разглядят, они только фигурку отметят и, конечно, одежду. У дракона, у
бригаденфюрера, им спросить новые приказания нельзя - страшно. У них все
по-старому, как будто и не подорвана "Милая Бавария". А может, кто гаду
этому - дракону - и доложил, для чего ты отпущена, зачем ты временно вышла
на свободу. Он и согласился с ихним планом, возможно?
   Аглая Петровна кивнула: отчего же, вполне возможно. Алевтина Андреевна
с жадностью, большими глотками попила теплой воды из чайника, утерла
ладонью слезы, подождала, чтобы справиться с собою - с дрожью, которая
вдруг порывами пробирала все ее тело.
   - Нам терять нечего, - решительно произнесла она. - Все равно возьмут,
не раньше, так позже. Теперь-то _обязательно_ возьмут. А как возьмут, то и
повесят, они нынче всех вешают и стреляют, уже приказ объявлен, какие
будут казни за взрыв "Баварии". Называется - "массовые казни". Теперь
слушай план: я выйду за тебя - в твоем пальто, и в платке твоем, и в
бурочках. У твоего пальто покрой неизящный, так никто сейчас не шьет, даже
странно, где ты такую допотопную вещь раздобыла. И воротник из мужского
меха, но приметный. Эти двое ужас как обрадуются, что ты наконец вышла, и
за мной побегут. Я их подальше уведу, в какие-нибудь развалины, чтобы они
подумали, будто имеется в их распоряжении таинственная тайна. А покуда я
стану их водить и крутить, покуда заморочу им головы, ты уйдешь. Надо тебе
идти в моем пальто, я тебе еще лисичку дам, правда не чернобурка, но
эффектная, такие в Европе сейчас носят. И мою шляпку, а подбородочек ты в
пуховый шарфик подберешь. И в туфельках в моих, ноги у нас одинаковые,
хотя у меня подъем и круче. Сумочку, перчатки замшевые - это у меня все
сохранилось, и в хорошем виде. Пойдешь на Овражки, там ихнее КПП, но ты
подашься пониже, не туда, где рынок был, а где раньше ателье мод начали
строить, помнишь? Там все разворочено, свободно этими развалинами КПП
минуешь - и в Заречье. Там уже не знаю как управишься, есть у меня шесть
серебряных ложек, отдай любому дядьке, кто с рынка с санями едет. Еще
отрезик есть, тоже возьми. Теперь еще: если не двое за мной пойдут, а
один, то я вернусь сразу, как будто раздумала идти. А ты, когда выйдешь,
оглянись - мало ли что. Нету - рискуй. Поняла мой план?
   - Поняла, - не торопясь, задумчиво ответила Аглая Петровна. - Конечно,
поняла. Но ведь тебя убьют, Алевтина, непременно убьют, когда все
раскроется.
   - Между прочим, меня и так убьют, - с гортанным смешком ответила
Алевтина-Валентина. - Непременно убьют, потому что они никого, кто в
"Милой Баварии" работал, на всякий случай в живых не оставят, это точно.
Только если выйдет по-ихнему, то будет моя смерть такая же глупая и
горькая, как жизнь прожитая, а если по-нашему, то я погибну красиво,
расцвету, как вот этот цветок!
   И головой она кивнула на "портрет кактуса", на великолепный, крупный,
яркий цветок, чудом раскрывшийся на маленьком и колючем уродце.
   - Кстати, ты только не подумай, что я именно для твоей личности хочу
что-то сделать, - вновь заговорила Алевтина, и резкий шепот ее вдруг выдал
всю силу скрытой неприязни, которую питала она к Аглае Петровне. - Ничего
бы я для тебя не сделала, потому что если бы не ты, то попозже он, Родион
Мефодиевич, меня бы не только простил, но даже на руках бы стал носить и
все бы свои ошибки передо мною признал. Но ты не в добрый час
подвернулась, когда я ужасно наглупила, угадала ты время, когда ему из-за
моих дуростей было скверно, и теперь уже все, теперь дело наше с ним
кончено. Так что, Аглая Петровна, пожалуйста, запомните, вовсе не для
ваших прекрасных глазок косеньких я на это иду, а только потому, что не
желаю умирать так зачуханно, как жила. И если ты из этой мясорубки
выскочишь, - опять возвратившись к "ты" и чуть вдруг патетически, немножко
словно артистка заговорила Алевтина, - если выберешься, то твоя партийная
совесть заставит тебя не утаить, а именно с подробностями рассказать
Родиону Мефодиевичу, как я красиво и доблестно отдала свою жизнь...
   - Значит, только ради красивости ты на это идешь? - резко спросила
Аглая. - Так ему и сказать: красиво, дескать, и доблестно?
   - Нет, не так, - внезапно испугавшись, прошептала Алевтина-Валентина. -
Не так, не смей так! Это все глупости, Аглая, это все нервность моя и
порошки немецкие проклятые. Извини меня, я ведь, правда, очень нервная,
вся комок нервов. Ты Родиону передай, что прожила, дескать, Валя-Аля
грешно, а помирать смешно не согласилась. Не согласилась без пользы.
Решила так все осуществить по своему же проекту, чтобы не думал ни он, ни
дети - Варвара с Евгением, - что была я только лишь отсталая мещанка. Я не
понимала, я не охватывала, но не такая уж я была, чтобы им меня стыдиться.
Да, впрочем, что это я все? Ведь ты какая-никакая для меня, недобрая-злая,
но человек-то ты честный и благородный. Сама уж найдешь, как сказать...
   Рыдание перехватило ей горло, но она быстро справилась с собой и,
отвернувшись, стала выбрасывать из комода "эффектную лисичку", шляпку,
шарфик пуховый и все прочее, нужное для превращения Аглаи Устименко в
Валентину Степанову. В пустом доме было тихо, только слышалось шуршание
поземки о промороженные стекла да ровные удары маятника больших стенных
часов. Потом, все так же молча, Алевтина оделась во все Аглаино и долго
смотрела на себя в зеркало...
   - Я - беленькая, а ты темная, цыганистая даже, - произнесла она. -
Сейчас подмажусь, у меня есть такой тон, очень хороший, набор целый, еще
до войны мне Додик достал у спекулянтки, заграничная вещь, бешеные деньги
уплатил. Люси Михайловна просто-таки на колени кидалась: продай, а я ей -
фиги! Я сейчас потемнее подмажусь, а ты возьмешь посветлее. И подбери
волосы твои вороньи повыше, а то попадешься...
   В тишине вновь застучал маятник, опять зашуршала, заскрипела поземка.
Алевтина втирала пальцами в щеки свой "заграничный тон", глаза ее сухо
блестели, губы вздрагивали. Еще раз она "по-Аглаиному" завязала платок.
   - Мальбрук в поход собрался, - сказала она. - Есть такой старинный
романс сатирический. Это я - Мальбрук. Ну, теперь что ж, посидеть надо?
   Она присела, помолчала, затягиваясь дымом сигареты, потом поднялась и
не оглянувшись ушла.
   Двое по-прежнему прохаживались возле булочной.
   Один сразу же нырнул в подворотню - напротив, другой сделал вид, что
читает наклеенный на стенку приказ. Алевтина постояла, как бы раздумывая,
куда идти, потом вынула из карманчика пальто бумажку и, словно плохая
актриса, изобразила, что у нее на бумажке записан адрес. Клочок она тут же
мелко-мелко изорвала и пустила по ветру. Сердце ее билось теперь ровно и
спокойно, накрашенные губы улыбались надменно и снисходительно: так, по ее
представлению, должна была бы улыбаться в подобной ситуации Аглая.
   Оба топтуна пошли за ней.
   Переулком, быстро и споро шагая, она вышла на улицу Ленина и здесь
вспомнила, как давным-давно еще в Петрограде, девчонкой-горничной, видела
в кинотеатре "Паризиана" синего почему-то цвета картину про сыщиков и
убегающих преступников, про ложный след и ложные улики, как играл на
пианино лохматый тапер и как мчались по синему экрану смешными, прыгающими
шажками люди в котелках и цилиндрах.
   У афиши, как те, в кино, она остановилась, поглядела на знаменитую
немецкую певицу Марлен Дитрих и написала карандашом две цифры - "9" и
"14". Топтуны заметили, что она _пишет_, и один из них побежал за ней
следом, а другой затормозил возле огромной, открывшей белозубый рот
Марлен, и оттого, что ей так легко все нынче давалось, Алевтина-Валентина
с радостной улыбкой вбежала в парфюмерный магазинчик, который совсем
недавно открылся, и таинственно спросила у лысого хозяина, "нельзя ли
через его посредство достать сто грамм сахарину". Хозяин отпрянул от нее,
она улыбнулась ему глазами, словно там, в юности, на Кирочной, и, стуча
бурочками, вновь пошла по улице Ленина, зная наверняка, что топтуны
поразятся ее вопросу о сахарине. Они и впрямь поразились, с каждой минутой
все более и более убеждаясь в том, что имеют дело с опасной партизанкой,
коварной и хитрой, может быть даже атаманшей "красных лесных людей".
   Возле руин собора Алевтина якобы вдруг заметила, что за ней следят, и
стала петлять. Она вошла в подворотню бывших бань, где сейчас отстраивался
склад немцев, и притаилась там, понимая, что топтуны тоже притаились.
Потом, беспокойно озираясь, но делая вид, что не замечает больше их, почти
побежала к спуску на Перечную и остановилась, давая им время спрятаться от
нее. Теперь их было уже не двое, а гораздо больше: узнав, что
Устименко-Федорова нащупывает связи, Дромадер приказал во что бы то ни
стало доставить ее к нему - живой или мертвой, безразлично. Бригаденфюрер
Меркель не собирался вести тут криминалистические следствия. Он был
поборником элементарной теории уничтожения всего "человеческого поголовья"
на территории противника - так он выразился на своей конференции еще в
начале русской кампании. И здесь он распорядился - уничтожать без суда и
следствия.
   Часа в три пополудни, расставив еще несколько таинственных цифр на
приказах и афишах, Алевтина почувствовала, что невыносимо устала, и
поняла, что пора кончать игру. Ободряющее действие "немецких порошков"
кончилось, в ушах у Валентины Андреевны звенело, и голова кружилась.
"Теперь она ушла, - думала Валентина про Аглаю, - теперь она, конечно,
ушла, непременно, и мне теперь уже можно".
   Миновав старые улицы Ямской, она увидела развалины кинотеатра
"Стахановец". Здесь все было завалено снегом и битым кирпичом, но
Валентина сделала вид, что, не замечая слежки, уходит в какой-то тайник.
Топтуны и гестаповцы переглянулись - разумеется, они могли ее пристрелить,
но искушение было слишком сильным. Уйти они ей, конечно, не дадут, но
вдруг там еще люди?
   Поскользнувшись и охнув, Алевтина скатилась в темный, бесконечный
подвал, под выгнутые и искореженные разрывом бомбы железные балки. Голова
у нее кружилась все сильнее, но все-таки она нашла в себе силы громко
позвать:
   - Товарищ Родион! Вы здесь?
   И погодя сказала потише, но так, чтобы сыщики услышали:
   - Все нормально, порядок!
   Потом ей стало дурно, наверное она все-таки ушиблась, когда падала в
эту яму, или просто близость конца давала себя знать. Она не могла уже
больше воображать сыщиков и погоню, не могла радоваться тому, что так
удачно провела фрицев, не могла придумывать фокусы, как придумывала весь
нынешний день.
   И ужас одиночества сдавил ее горло.
   Тут, в темноте, ее и взяли гестаповцы.
   Их было много, они светили перед собой фонарями, совали во все углы
стволы автоматов, искали "Родиона", других людей, а потом, обозлившись,
стали бить Алевтину и спрашивать, где остальные, но она молчала, пытаясь
закрывать голову руками, и тоскливо думала, что они ее просто прикончат
тут, а не расстреляют, как расстреляли бы Аглаю.
   Наконец ее, бесчувственную, истерзанную, но еще живую, они выволокли
наружу, и только тут, возле кинотеатра "Стахановец" при свете уходящего
морозного февральского солнца фрисландский бык, ефрейтор Краутц, опознал в
Алевтине "не ту большевичку". Не эта требовала у него отрез бостона, ту он
узнал бы сразу. Топтуны попятились - теперь, разумеется, и с них взыщут!
Только гестаповские солдаты, прибывшие из Берлина, перешучивались,
закуривая, их вся эта свистопляска совершенно не касалась.
   В десять часов вечера Алевтину доставили к бригаденфюреру.
   Дромадер, огромный, тощий, желтый и костистый, стоял посередине
кабинета бывшего штандартенфюрера, бывшего полковника, бывшего фон Цанке,
бывшего кавалера железного рыцарского креста с дубовыми листьями. По лицу
Дромадера, лишенному всякого выражения, катился пот: только что здесь он
разговаривал по прямому проводу с самим рейхслейтером. На груди Дромадера
сияли и светились, тонко позвякивали и мелодично позванивали все
выслуженные им ордена, которые рейхслейтер Геринг клятвенно обещал с него
сорвать, если он, "вонючий дромадер", немедленно не покончит со всей
тамошней кашей!
   - Устименко? - крикнул бригаденфюрер. Он еще ничего не знал, ему просто
не посмели доложить. - Ты? Отвечайт!
   - Устименко! - восторженным и дрожащим голосом закричала
Алевтина-Валентина. - Устименко! Коммунистка! И ничего вам, сволочам,
никогда не скажу! Подыхайте! Да здравствует наша Советская родина, смерть
вам, фашистские оккупанты, у-р-р-а! И я бесстрашная, и я не хуже других, и
я вас не боюсь, и я...
   Докричать все, что ей хотелось, она не успела: синее пламя опалило ее
избитое, окровавленное лицо, и она рухнула навзничь с пулей во лбу.
Дромадер всегда считался первоклассным стрелком, особенно по недвижущимся
мишеням.




        "Глава седьмая"

   ЗДЕСЬ ТРУДНЕЕ, ЧЕМ ТАМ

   Сон был детский, далекий, такой, что во сне ему стало себя жалко: будто
тетка Аглая ему, спящему, как делывала она это, когда нужно было его
невыспавшегося разбудить в школу или в институт, будто подсунула она ему
под затылок свою прохладную руку, будто тянет его немножко за ухо и
шепчет, низко склонившись над ним:
   - Да проснись же, длинношеее! Вставай, Володька! Пора, миленький мой
мальчик, пора, деточка...
   И будто ужасно как не хочется ему просыпаться, и рассчитывает он про
себя, в сонном томном сознании: ничего, можно еще подремать, тетка тут,
все будет благополучно, она не позволит проспать.
   - Ты проснешься когда-нибудь, длинношеее?
   Он проснулся.
   Тетка Аглая сидела здесь, возле него, на табуретке, в желтом
госпитальном халате, а ладонь ее была подсунута под его шею, как в те
далекие детские и юношеские годы.
   - Ты? - шепотом спросил Володя.
   - Я, деточка, - так же шепотом, склонившись к самому его лицу, ответила
она. - Я, сыночек мой...
   Никогда она прежде так его не называла. И он, не помнящий свою мать, со
счастливой тоской вдруг оценил это слово, притянул к себе тетку вплотную
и, чувствуя на своем лице ее горячие, быстро капающие слезы, стал целовать
ее висок, переносье, маленькое ухо, горячую щеку.
   - Пусти! - попросила она. - Задавишь, экий ты какой! Пусти же, Вовка!
   Володя отпустил ее, и тогда, откинув волосы с его лба, она стала
пристально и серьезно рассматривать его, словно не веря, что это он и
есть. Слезы еще дрожали в ее глазах, и от этого черные глаза казались
больше, чем были на самом деле.
   - Небритый, - сказала Аглая. - Опустившийся! Срамота какая!
   - Будешь сразу пилить? - счастливо улыбаясь, спросил Володя. - С ходу?
   - И нестриженый, - держа его руку в своих ладонях, продолжала тетка. -
Все в прошлом! Еще и воевать не начал, а уже "потерянное поколение". Я
читала про таких. Они пьют бренди и очень много курят. И любовницы у них
каждую минуту новые, но есть одна главная, которая почему-то чего-то
недопонимает. Да, Вовик? Ты уже пьешь бренди?
   - Таких теток не бывает, - сказал Володя. - Тетки бывают зануды. Хочешь
пари, тетка, что ни один человек в нашей палате не поверит, что ты моя
тетка? Товарищи! - громко произнес Устименко. - Дорогие друзья!
   Но в палате было пусто. По неписаному закону госпитальной дружбы, когда
к кому-либо приходила девушка, ходячие больные покидали палату. И нынче
тетку Аглаю приняли за Володину девушку.
   - Видишь, - торжествующим голосом сказал он. - Догадываешься? Если
приходит тетя или двоюродная бабушка они с места не сдвинутся. Вот ты
какая у меня тетка. А теперь объясни, почему ты в госпитальном халате? У
нас лежишь? Ранена? Больна? Письма-то мои получила? Все по порядку
рассказывай с того дня, как мы с тобой расстались. Да погоди, я оденусь,
мы в коридор пойдем, там диванчик есть и курить можно. Ты ведь не
торопишься?
   - Нет, мне торопиться некуда, - медленно сказала Аглая Петровна. -
Совсем некуда...
   Тут, на диванчике, крытом потертым, цвета небесной лазури атласом, и
рассказала Аглая племяннику подробно и спокойно всю историю пребывания
своего в гестапо группы "Ц". Рассказала про следователя Венцлова и про
старого лиса фон Цанке, про воскресение и смерть сутяги, старого
бухгалтера Аверьянова, Татьяну Ефимовну Окаемову - свою и Володину
врагиню, так и не выдавшую ее, Аглаю Петровну, рассказала про героическую
гибель Ивана Дмитриевича Постникова, рассказала про ныне покойного
профессора Ганичева и, наконец, про Алевтину-Валентину Андреевну, которой,
как она считала, была обязана своею жизнью.
   Володя сидел неподвижно, смотрел в окно, за которым медленно сгущались
предвесенние сумерки.
   - А Жовтяк что? - спросил он негромко.
   И про Жовтяка-бургомистра рассказала Аглая Петровна. Он кивнул, как бы
и не удивившись. Теперь, посл