ели насмешливо, рот улыбался. Даже
сейчас у нее были накрашены губы. И маленький завиток виднелся из-под
косынки. Володя отвернулся.
   "Еще в марте, - сказал он сам себе. - Значит, до того, как я был на
"Светлом" у Родиона Мефодиевича. Вот когда она меня нашла..."
   Шапиро работал на левом столе, Вера - на правом. Володя думал,
сгорбившись на табуретке. Вересова оперировала так же, как Уорд. Что-то у
них было общее. Самоуверенность? - удивился своей догадке Устименко.
   - Шить! - приказала она.
   - Вы бы вышли, Владимир Афанасьевич! - посоветовал Шапиро. - На вас
лица нет...
   Вера тоже порекомендовала ему идти отдыхать, но он остался. Такое уж у
него было правило - даже если тяжелых раненых и не случалось. Ашхен так
его учила, а это подземная хирургия все равно оставалась ее хирургией.
   Только в восьмом часу утра он закурил у скалы, на лавочке. Было очень
сыро и мозгло, и тут, у скалы, его словно ударило: Варя! Варвара
Степанова! Она есть, она жива, она его искала. И теперь он ее, кажется,
вытащил. Ее - Варю!
   Вне себя от счастья, рывком он взбежал по осклизлым от дождей
ступенькам и распахнул тяжелую, набухшую дверь к себе в землянку. Здесь у
стола, в позе несколько картинной и в то же время властной, развалился
подполковник в расстегнутом кителе, со сверкающей орденами и медалями
грудью - наливал себе в стакан немецкий трофейный ром. Желтый реглан висел
у него на одном плече, замшевые перчатки валялись на полу, кожаный кисет -
на табуретке, и весь этот беспорядок тоже показался Володе организованным,
специальным стилем.
   - Ты Устименко? - небрежно, но и ласково спросил подполковник.
   - Я, - чего-то страшась и не понимая, чего именно, ответил Володя. - Я
Устименко.
   - Козырев, Кирилл Аркадьевич, - сказал подполковник и протянул сухую,
очень сильную руку. - Будем знакомы. Подранило тут у меня одну барышню,
потребовала непременно к тебе везти, вот привез. Ты что - вроде Куприянов
или Ахутин?
   Володя молчал, неприязненно и угрюмо вглядываясь в красивое, хоть и
немолодое лицо подполковника. И вдруг вспомнился ему Родион Мефодиевич,
когда помянул он там, в кают-компании "Светлого", Варю, вспомнилось, как
словно бы тень мелькнула на его чисто выбритом, обветренном лице при
Барином имени. Что это было тогда? Этот самый Козырев?
   - Прооперировал ты ее благополучно, вернее нормально, чтобы судьбу не
искушать, такое подберем определение, - продолжал подполковник, наливая в
кружку, наверное для Володи, ром. - Мне моя разведка донесла, я тебе,
друг, покаюсь, у Козырева везде свои люди есть. Так вот, на данном этапе
все согласно кондиции, а дальше как?
   - Что - как? - с трудом выдавил из себя Устименко.
   - Как дальше моя эта самая девушка, техник-лейтенант? Прогнозы каковы,
согласно твоей науке? Я тебе откровенно скажу, товарищ военврач, она мне,
эта Варя, не вдаваясь в подробности, самый близкий человек. Ближе нет, в
остальном разберешься, не ребенок. Война есть война, все мы люди, что же
касается до неувязок, то кто судьи?
   Володя по-прежнему молчал. Что-то трудное, болезненное мелькнуло в его
широко раскрытых, как бы удивленных глазах и пропало. Но Козырев ничего не
заметил. Он подбирал слова покрасивее и наконец подобрал те, которые
показались ему самыми удачными:
   - Жар-птица она мне. Ясно? А неясно - выпей ром: паршивый, да ведь ты
ничего, сквалыга, не поднесешь. Так и мотается подполковник Козырев со
своей выпивкой и закуской по добрым людям...
   Он задумался, стер пальцем слезу и, дернув плечом, произнес:
   - Прости! Что называется - скупая, мужская. Поверь, военврач, нелегко
мне. Вот выпил: побило людей в батальоне, теперь с кого спросят? С
подполковника Козырева. А сапер ошибается раз в жизни.
   Я - сапер, ошибся, судите...
   - Зря с таким шумом дорогу пробиваете! - негромко и враждебно сказал
Володя. - Тоже геройство! Тут мы уже давно удивляемся, как это вам
безнаказанно сходит...
   Он вовсе не хотел говорить сейчас о том, что слышал давеча ночью в
операционной от раненых, но подполковник с его картинной "скупой, мужской"
слезой и "жар-птицей" вызвал в нем такое острое чувство горькой ненависти,
что он не выдержал и сорвался. Козырев же вдруг воспринял Володины слова
как дружескую укоризну и согласился:
   - Это ты мудро! Это правильно! Точнее точного сказал, в самое яблоко.
Но я, милый мой военврач, человек, понимаешь ли, большого риска, еще в
финскую этим риском авторитет приобрел. И, как видишь, не на словах...
   Особым образом Козырев шевельнулся - так что ордена и медали его
одновременно и зазвенели и слегка озарились блеском огоньков свечи.
   - Отмечен! Ну, а тут не подфартило! И надо же, как раз Варвара моя там
застряла. Не надо было ее посылать, но, с другой стороны, как не пошлешь,
когда в части наши взаимоотношения хорошо и даже слишком хорошо известны.
Рассуди своей умной головой, войди в положение, каково мне? Да еще и она
сама требует, ее, видишь ли, долг зовет. Следовательно, откажешь - и сразу
найдутся товарищи, которые развал политико-морального состояния пришьют.
   Еще хлебнув, он вдруг осведомился:
   - Итак, будет она жить?
   - Не знаю! - угрюмо ответил Володя.
   - Может, кого потолковее сюда доставить? - кривя лицо, обидно спросил
Козырев. - Ежели сам ты еще ничего не знаешь? У меня знакомства имеются в
медицинском мире... Я к Харламову ее доставить в состоянии...
   - Ну, валяйте, везите, - поднимаясь, сказал Устименко. - Только
немедленно, а я спать лягу, потому что мне работать вскоре надо...
   Ему необходимо было остаться сейчас наедине с самим собой. Он больше не
мог слышать этот сиповатый, самодовольный голос, не мог видеть плещущийся
в стакане ром. У него не осталось совершенно никаких сил ни на что...
   Бесконечно долго собирался Козырев - казалось, он никогда не уйдет. А в
дверях велел строго и пьяновато:
   - Попрошу для моей раненой условия создать соответствующие.
   - У нас для всех раненых условия одинаковые! - глухо ответил Володя.
   И лег.
   Но сил не оставалось даже на то, чтобы заснуть. Чиркнув спичкой, он
зажег свечу, вылил в кружку остатки рома и, обжигаясь, выпил все до дна.
Потом с удивлением почувствовал, что плачет...
   По ногам тянуло холодом, да и вообще было холодно - печурка давно
простыла, но Устименко ничего не замечал. Рот его кривился, плача он кусал
губы и бормотал, задыхаясь:
   - Боже мой, боже мой! Жар-птица! Что же ты, Варюха, с ума сошла, что
ли?
   Потом он все-таки заснул, но спал недолго, часа два. А проснувшись, с
омерзением взглянул на немецкую бутылку, на кружку, из которой пил ром,
побрился, обтерся снегом, пришил чистый подворотничок и, вызвав Шапиро и
Вересову, пошел с обходом к своим раненым.
   Странным взглядом - долгим, пристальным и неспокойным, словно бы
проверяющим - посмотрела на него Варвара, когда увиделись они в это утро.
Нора полою халата вытерла Володе чистую табуретку. Вера Николаевна, зевнув
у низкого входа, сказала, что уйдет - "совершенно нынче не спала". Голос у
нее был злой, даже срывался. Дальше - за самодельной занавеской - раненые
играли в шахматы, кто-то чувствительным голосом пел "Синий платочек". Еще
глубже - в самом конце подземной хирургии - на одной ноте ругался
замученный страданиями матрос Голубенков, и было слышно, как Шапиро его
ласково утешает.
   Устименко сел.
   Варвара все смотрела на него, не отрываясь.
   Потом в глазах ее словно вскипели крупные слезы, и тихим голосом она
сказала какое-то слово, которое Володя не расслышал.
   - Что? - спросил он, наклонившись к ней.
   - Нашла, - быстро повторила она, - нашла! Не понимаешь? Тебя нашла.
   "Нет, врет подполковник! - со страстным желанием, чтобы это было именно
так, подумал Володя. - Врет! Все врет, опереточный красавец, жар-птица,
пошляк!"
   Он взял ее запястье в свою большую прохладную руку. И, считая пульс,
едва удержался от того, чтобы не прижать к своим губам ее милую широкую
ладошку. Он считал пульс и не был врачом в эти минуты. Он даже плохо
соображал. И начальством он не был и хирургом, с ним сейчас происходило
то, что давным-давно испытывал он на пароходе "Унчанский герой", когда
ехал на практику к Богословскому, бормоча ночью на палубе: "Рыжая, я же
тебя люблю, люблю, люблю!" И, как тогда, в то уже неповторимое, далекое
время, он корил себя, и клялся, что в последний раз все так глупо
случилось, и никак не мог наглядеться в ее распахнутые навстречу его
взгляду глаза.
   - Ну? - как всегда понимая его внутреннюю жизнь, спросила она. - Какой
же у меня пульс, Володечка?
   Володя не знал.
   И, смешавшись, покраснев, как в юношеские годы, приник губами к ее
ладошке, веря и не веря, радуясь и сомневаясь, надеясь и страшась...
   Потом поднялся и, буркнув: "Я сейчас", выскочил из подземной хирургии
на мороз, нашел папиросы, покурил, еще подышал и вернулся степенным
доктором, хирургом, начальником - обремененным важными и неотложными
делами, но на кого-кого, только не на Варвару он мог производить
впечатление такими штуками...
   Она лежала тихая, бледненькая, лишь глаза ее смеялись: ох, как знала
она его! И как трудно было ему все переиграть с самого начала, вновь взять
ее руку, вновь сделать вдумчивое лицо, вновь сбиться со счета и наконец
выяснить, что пульс у нее чуть частит, но хорошего наполнения, в общем
нормальный.
   - Может быть, со мной ничего и не было? - заговорщицким шепотом
спросила Варвара. - Может быть, вы все нарочно меня забинтовали?
   Устименко смотрел на нее и молчал. Ну, а если и Козырев? Какое же это
имеет значение? Или имеет? Почему она сказала: "Вы все"?
   Она еще улыбалась, он - нет.
   - Володя! - тихо позвала она и потянула его пальцами за обшлаг халата.
- Володечка, что ты?
   - Я - ничего, нормально! - произнес он не торопясь.
   И Варя поняла - это больше не игра. Это больше не тот Володя, который
только что поцеловал ей руку. Все встало на свои места, а то, что
случилось, это короткий, добрый, милый сон; И, как всякий сон, он исчез. И
никогда его больше не вернуть. Может быть, лучше, чтобы этот посторонний
худой трудный человек сейчас ушел? Ведь он же посторонний, не прощающий,
не понимающий...
   Но и такого она не могла его отпустить.
   И заговорила, презирая себя, свою слабость, свое безволие, заговорила о
пустяках, только бы он не уходил. Но он ушел, сказав на прощанье, что ей
нельзя болтать и что ей надлежит - так и сказал: надлежит - соблюдать
полный покой. Теперь он не притворялся - она понимала это: он отрубил, как
тогда перед отъездом в Затирухи. И ушел не оглянувшись.
   - Во второй раз, - шепотом произнесла Варя. - Во второй! Но будет еще
третий, Володечка, - плача и не утирая слез, прошептала она. - Будет еще в
нашей жизни третий, будет - я знаю это!
   Но он не знал, что будет третий. Он никогда не думал ни о каких черных
кошках, ни о каких приметах - дурных или хороших, ни о каких третьих
разах. И кроме того, как всегда ему было некогда. Он уже мыл руки, а на
столе готовили молоденького летчика с тяжелой раной на шее. И рваная рана,
и бьющая артериальная кровь, и мгновенный бой со старухой, которая опять
явилась за поживой в подземную хирургию и встала в изножье операционного
стола, и протяжный вздох облегчения, который вырвался у доктора Шапиро, -
все это вместе отодвинуло Варвару и на несколько часов притупило острую,
почти невыносимую боль. Потом были другие дела, а вечером приехал
подполковник - строгий, трезвый, выбритый до синевы, в ремнях, привез
"своей", как он выразился, передачу и попросил разрешения навестить.
   Передачу отнесла Нора, навестить же Володя не позволил.
   На следующий день Козырев опять приехал и опять не был допущен.
   - Может быть, мне на вас пожаловаться? - осведомился Козырев. -
Мордвинову, например?
   - Жалуйтесь, - разрешил Устименко.
   - Слушай, майор, ты не лезь в бутылку, - завелся опять подполковник, -
она же мне человек не чужой...
   - Это ваше дело.
   - А если я и без твоего разрешения залезу?
   Устименко не ответил, ушел. Часа через два Володе доложили, что "этот
нахальный подполковник" подослал старшину, который "парень здорово
разворотливый" и подготавливает "проникновение" подполковника к
технику-лейтенанту. Старшину привели к Володе, и тот во всем повинился.
   - Ладно, убирайтесь отсюда! - велел Устименко.
   - А может, она и неживая уже? - испуганно тараща глаза, осведомился
старшина. - Я вам, товарищ майор медицинской службы, по правде признаюсь:
какие ихние дела с подполковником - нам некасаемо. А в части ее народишко
уважает! Переживает за нее народишко! Она знаете какой человек?
   Печально улыбаясь, Володя курил свою самокрутку: уж он-то знает, какой
человек Варвара.
   И велел дежурному проводить старшину к технику-лейтенанту Степановой,
но не более чем на пять минут.
   Старшина всунулся с некоторым треском в самый большой халат, который
для него нашли, и, сделав прилежное и испуганное лицо, отправился в
подземную хирургию.
   А Володе Вересова, как всегда многозначительно и обещающе улыбаясь,
вручила телефонограмму: майора Устименку немедленно вызывал к себе
начальник санитарного управления флота.
   - Ба-альшое у вас будущее, Владимир Афанасьевич, - растягивая "а" по
своей манере, сказала Вера Николаевна. - Все мы живем, хлеб жуем, а вы
нарасхват. То с самим Харламовым оперируете, то в госпитале для союзников,
то Мордвинов вас безотлагательно требует. Я на вас, Володечка, ставлю!
   - Это - как? - не понял он. Он вечно не понимал ее странных фразочек.
   - Вы - та лошадка, на которую имеет смысл ставить. Понимаете? Или вы и
на бегах никогда не бывали?
   - Не случалось! - стариковским голосом произнес он. - Не случалось мне
бывать ни на скачках, ни на бегах...
   Она все смотрела на него, покусывая свои всегда влажные, полураскрытые
губы, словно ожидая.
   - Поедете?
   - Так ведь приказ - не приглашение.
   - А то бы, если бы приглашение, - не поехали бы?
   - По всей вероятности, нет!
   Но ей и этого было мало. Поглядевшись в его зеркальце и сделав вид, что
она прибрала в его землянке - так, немножко, но все-таки "женская рука" -
это было ее любимое выражение, - Вересова спросила официально:
   - А какие будут особые распоряжения насчет раненой Степановой?
   - Никаких! - почти спокойно ответил он. - Я переговорю с доктором
Шапиро.




        "Глава десятая"

   ЭЙ, НА ПАРОХОДЕ!

   Воздух был прозрачный, прохладный, солоноватый, облака над почерневшим
от давних пожарищ городом плыли прозрачно-розовые, и, как всегда в здешних
широтах в эту пору белых ночей, Устименко путался - утро сейчас или вечер.
   Возле разбомбленной гостиницы "Заполярье" на гранитных ступеньках и
между колонн сонно курили американские матросы - все здоровенные,
розовощекие, с повязанными на крепких шеях дамскими чулками, - пытались
торговать. Возле одного - очень длинного, совсем белобрысого - пирамидкой
стояли консервы: колбаса, тушенка; другой - смуглый, в оспинках -
деревянно постукивал огромными плитками шоколада. Несколько поодаль пьяно
плакал и грозил кулаками французский матрос из Сопротивления - в берете с
красным помпоном, горбоносый, растерзанный.
   Устименко прошел боком, сутулясь, стесняясь блоков сигарет, чулок,
чуингама, аппетитных бутербродов с ветчиной, которыми матросы тоже
торговали за бешеные деньги, купив их в ресторане "Интурист" по шестьдесят
копеек за штуку. И уже из дверей гостиницы Володя увидел, как рослая и
худая баба-грузчица, вынув две красненькие тридцатки, протянула их за
бутерброды с ветчиной и как матрос-американец ловко завернул в
приготовленную бумажку свой товар. А конопатый все отбивал плитками
шоколада чечетку.
   "Как во сне!" - подумал Володя, поднимаясь по лестнице.
   Но уличная торговля оказалась сущими пустяками по сравнению с тем, что
делалось на втором этаже в двадцать девятом номере: тут просто открылся
магазин, настоящий универмаг, в котором бойко и весело торговали
американские матросы с транспорта "Паола". Одного из них Володя знал, он
был немножко обожжен - этот рыжий детина, - и Устименко смотрел его в
госпитале Уорда. И рыжий узнал своего доктора.
   - Хэлло, док! - крикнул он, сверкая белыми зубами. - Мы будем делать
вам, если хотите, скидку. Мы имеем все: бекон, шоколад, сигареты,
сульфидин, различную муку, рис, масло, пожалуйста!
   И покупателей было здесь порядочно - Устименко узнал артистов оперетты,
недавно приехавших на флот. Они стояли в очереди - тихие, покорные,
стыдясь проходящих по коридору офицеров.
   А короткорукий толстячок, стюард с "Паолы", между тем отмеривал
стаканом пшеничную муку, сахар, кофе, манную крупу. Письменный стол,
покрытый простыней, перегораживал дверь в номер и заменял прилавок,
дальше, в глубине комнаты, виднелись еще какие-то люди - они ворочали там
ящики и тюки.
   - Ну, док! - ободряюще крикнул рыжий. - Мы будем давать вам без
очереди. Недорого. Ошень хороши продукт!
   Он уже недурно болтал по-русски - этот рыжий бизнесмен - и даже крикнул
ему вслед:
   - Хэлло, док! Мы имеем прекрасны сульфидин!
   Начсанупр Мордвинов, покрывшись с головой шинелью, опал на продавленном
диване и долго не мог понять, зачем пришел майор Устименко. Потом выпил
желтой, стоялой воды из графина, свернул махорочную самокрутку,
прокашлялся и сказал:
   - Думали мы, думали, Афанасий Владимирович...
   - Владимир Афанасьевич, - грубовато поправил начальство Володя.
   - Простите, майор. Так вот, думали мы, думали и, посоветовавшись,
пришли к заключению, что вам придется пойти с караваном.
   Красивое лицо начсанупра пожелтело, под черными выразительными глазами
набрякли стариковские мешочки. И откашляться до конца он никак не мог.
   - А что я там буду делать, в этом караване? - спросил Володя.
   - Разумеется, вы не будете командовать кораблем, это я вам гарантирую.
Но некоторую специфическую и точную информацию о медицинской службе и
медицинском обеспечении в караванах нам иметь необходимо. Их корабельные
врачи кое-что сильно преувеличивают. Затем у них бывают случаи, когда
функции корабельного врача совмещаются с функциями священника, - здесь
объективной информации, разумеется, не дождешься. Есть и еще одна
странность, в возникновении которой хотелось бы спокойно и толково
разобраться: нелепо, странно большое количество обморожений среди их
моряков, в то время как среди плавсостава наших судов совершенно иные
цифры.
   Раздавив самокрутку в пепельнице, Мордвинов замолчал.
   - Это все? - спросил Володя.
   - Нет, не все...
   За приоткрытыми оконными рамами, зашитыми фанерой, завыли сирены
воздушной тревоги.
   - Вместе с вами отправится ваш пациент - этот английский лейтенант.
Наше командование получило устную просьбу мамаши вашего летчика, чтобы его
доставили непременно на русском пароходе, на советском. Ситуация, так
сказать, с нюансами, во избежание чего-либо - устная просьба. Но, если
вдуматься, очень все просто: мы - варвары, и большевики, и вандалы, и
безбожники, и еще черт знает что, но мы - эта самая леди это знает, - мы
не бросим ее мальчика на тонущем транспорте. Или мы сами не придем, или ее
мальчик будет с ней.
   - С мальчиком дела плохи! - угрюмо произнес Володя. - Вы же, наверное,
все слышали, вам Харламов рассказывал...
   - Рассказывал, но я не понимаю, почему уж так плохи дела, вторичное
кровотечение наступит не обязательно...
   - Вот на это английские врачи и рассчитывают. А Харламов и Левин
уверены, что вторичное кровотечение произойдет непременно, вопрос только в
том - когда. Понимаете?
   Удивительно, как Устименко не умел разговаривать с начальством.
   - Хорошо, - раздражаясь, сказал Мордвинов, - но я тут, в общем,
совершенно ни при чем. Речь идет о выполнении просьбы союзного
командования. Мы эту просьбу считаем нужным выполнить.
   И, поднявшись, он добавил, что капитан Амираджиби - командир парохода
"Александр Пушкин" - в курсе дела и согласен предоставить раненому все
возможные удобства.
   В коридоре, во