сказал Кислицын. - Управимся
без тебя...
   Цветков дремал на своих носилках поблизости, в дремоте вздрагивал,
иногда настойчиво спрашивал, который час, словно от этого зависело что-то
важное, главное, насущное...
   По-прежнему, как тогда в Белополье, в ночь несчастья, падал снег
крупными мокрыми хлопьями, ныл в стволах ветер, было холодно, и казалось,
что никогда больше не покажется солнце, не согреет лес, не просохнут
измученные, голодные, простывшие люди.
   - Кого у нас побило? - вдруг отрывисто осведомился Цветков.
   - Дядю Мишу похоронили, - ответил Устименко.
   - Романюка?
   - Его. Еще вот трое раненых.
   - Убили, значит, дядю Мишу. Ну, а ранен кто - поименно?
   Володя назвал. Цветков подумал, попросил попить, потом велел военврачу
Устименке принять командование отрядом "Смерть фашизму". Случившиеся
поблизости Ванька Телегин и начхоз Павел Кондратьевич удивленно
переглянулись. Цветков перехватил их взгляд, выругался длинно и грубо и
сказал, что "днями" сам встанет и наведет порядочек, а пока что
"собеседование", "анархию" и "семейную обстановку" в отряде надо кончать.
   - Давеча весь день совещались и переругивались, - устало произнес он, -
вот и доболтались, задери вас волки! Я уже маленько соображаю, Устименко
будет замещать меня временно...
   И приказал безотлагательно двигаться дальше.
   - Ясно! - кивнул Володя.
   - Отдохнуть людям пора! - со вздохом, закрывая ввалившиеся глаза,
добавил Цветков. - И раненых теперь много...
   Но отдохнуть по-настоящему удалось только на четвертые сутки после
этого боя: вернувшийся из разведки Телегин радостно сообщил, что за
холмами южнее "открылся" наконец долгожданный дом отдыха "Высокое". Немцев
там не видели, персонал весь в сборе, харчей - "завались", "одеялки,
простынки, подушки, все культурненько, хоть в шашки играй - такая
обстановка".
   - А почему немцев не видели? - неприязненно осведомился со своих
носилок Цветков.
   Чтобы его не жалели и не видели его слабость, он со всеми разговаривал
подчеркнуто сухо и даже враждебно.
   - А потому, товарищ командир, - подойдя ближе к носилкам и вытягиваясь
по стойке "смирно", ответил Ванька Телегин, - потому, наверное, что с
осенними дождями совсем ихний проселок развезло, никакая техника
проскочить не может, а фриц без техники - что козел без рогов... И завал
еще сделался на проселке, мне нянечки тамошние докладывали. Километра на
два оползло с холмов.
   - Начальство там - кто?
   - За начальство не скажу - сам лично не видел. Директор - фамилия
товарищ Вересов. С племянницей, конечно, познакомился. Вера Николаевна -
очень интересная, сама она врач. Застрявши из-за войны...
   Сделали еще доразведку - послали пообвыкшего к войне Холодилина. При
нем, чтобы "не увлекался", был начхоз - человек осторожный в обхождении с
людьми, что называется, тертый калач. Доцент и начхоз побеседовали с
персоналом "Высокого", собрали всех, кто остался, велели приготовиться к
"приемке крупной боевой части", топить баню, готовить харчи, "чтобы было
по-нашему, по-советскому, как в нашей стране положено". Нянечки и сестры
сразу засуетились, пошли получать халаты, стелить постели... Обо всем этом
Холодилин доложил на опушке, на морозном ветерке.
   - Чтобы не продали нас немцам! - жестко произнес Цветков.
   - Не продадут, - пообещал доцент. - Наши же люди...
   Володя щурился на озаренную лучами холодного солнца холмистую даль, на
текущую тоненькой свинцовой ниточкой Янчу - ту самую, в которой он
когда-то купался на практике у Богословского, и думал о том, что всюду
здесь фашисты, и что еще долго будет эта война, и что тетка тоже где-то в
этих краях, может быть, так же как он, глядит на попранную вражескими
сапогами землю и думает те же думы, что и он...
   - И подпись, - услышал Володя голос Холодилина, - подпись ихнего
фашистского главного начальника: майор цу Штакельберг унд Вальдек...
   - Подумайте! - вдруг со смешком вмешался в разговор Володя.
   Цветков хмуро на него взглянул, Телегин удивился:
   - Знакомый?
   - Я слышал эту фамилию очень давно, - не торопясь, вспоминая тогдашние
подробности, сказал Устименко. - Один наш профессор институтский смешно
принимал ребенка в давние годы у мадам цу Штакельберг унд Вальдек. И
теперь вдруг эта же фамилия здесь - начальником. Странно!
   - Странно еще и то, что дом отдыха "Высокое" - личная собственность
эмигранта Войцеховского, - сказал Холодилин. - И Войцеховский скоро
приедет - наводить порядок, так передали директору дома отдыха. И
передали, что с него взыщут - именно с директора - за все непорядки. Если
мне память не изменяет - в Черноярске "аэроплан" знаменитый - больница -
тоже когда-то Войцеховскому принадлежал?
   - Точно, - сказал Володя, - я там на практике был, у Николая
Евгеньевича Богословского...
   - Ладно, с вашими воспоминаниями! - раздраженно сказал Цветков. - Что
вспоминать, решать надо, как теперь делать...
   Его вновь скрутило, глаза смотрели растерянно, наверное надвигался
кризис. Те несколько часов, в которые он пытался командовать, не прошли
для него даром.
   - Давайте, Устименко, смотрите сами...
   Слабыми руками он потянул себе на лицо старый ватник и затих.
   - Значит, будет так, - внезапно почувствовав на себе взгляды бойцов
отряда, сказал Володя. - Значит, таким путем...
   И, подгибая пальцы, он размеренно и коротко распорядился, как надо
действовать "во-первых", "во-вторых", "в-третьих" и так далее, чтобы
обеспечить в "Высоком" отдых отряда и лечение раненых. Говорил он
неторопливо, порою задумываясь и поглядывая на вновь задремавшего
Цветкова, а бойцам, которые слушали его, казалось, что говорит он не сам
от себя, а от имени командира, и что поэтому все сейчас опять наладится и
пойдет нормально, "своим ходом", как любил выражаться Ванька Телегин.
   - Становись! - скомандовал почему-то Володя.
   И попросил:
   - В доме отдыха наши, советские люди. Будьте, товарищи, вежливы, эти
лесные наши ухватки забудем...
   - А в отношении любви к нашим советским нянечкам? - спросил одессит
Колечка Пинчук. - Разрешается, товарищ Устименко? В отношении пламенной
любви?
   К морозным сумеркам отряд входил в недавно покрашенные ворота дома
отдыха "Высокое". Хрипя, надрываясь, разбрасывая на примороженный желтый
песок белую пену, рвались с цепей два здоровенных сторожевых кобеля -
кавказские овчарки. Нянечки, плача счастливыми слезами, причитая и
сморкаясь в полы халатов, стояли в палисаднике у высокого столба, на
котором сверкал в закатных солнечных лучах большой стеклянный шар.
Сухонькая, тонкогубая, плоскостопая сестра-хозяйка глядела недоверчиво, в
глазах ее почудилось Володе выражение примерно такое: "А это мы еще
посмотрим!" Директор вообще не показался. "Мое дело сторона", - заявил он
днем Холодилину. Зато на террасу выслал он свою племянницу - Володя успел
лишь заметить, что она высокая, стройная, гибкая, что на плечах у нее
пуховая шаль, а темные волосы разделены прямым пробором.
   - У вас раненые, - низким, грудным голосом сказала она Володе, когда
мимо нее через террасу пронесли носилки, - я врач, позвольте мне помочь
вам...
   Он не ответил, посторонился, так она была чиста по сравнению с ними,
так несхожа была здешняя жизнь с тем, что досталось им, лесовикам, так
враждебно пахло от нее сладкими духами.
   Цветкова уложили на пружинный матрац в тихой, белой, большой, очень
тепло натопленной комнате. Раненых Володя расположил рядом, чтобы все были
"под рукой". Но ведь теперь он состоял в отряде не только врачом, его
назначили командиром! И, наскоро вымывшись в бане, переодевшись в
положенную здесь для отдыхающих дурацкую полосатую пижаму из фланели и
накинув на плечи халат (его собственную одежду нянечки забрали "на
обработку"), Володя обошел посты, проверил, действительно ли перерезана
телефонная линия с райцентром, побеседовал с Минькой Цедунькой, на
которого очень полагался, и только тогда вновь поднялся на террасу и пошел
коридором дома отдыха, для того чтобы приступить к своим обязанностям
врача.
   Здесь увидел он себя в зеркале и даже попятился - таков он теперь стал:
дурацкая, словно в любительском спектакле, неопределенного цвета бороденка
обросла его скулы и клинышком сошлась на подбородке. И усы отросли -
бесформенные, не усы, а "элементарная шерсть", как выразился одессит
Колечка Пинчук, тоже остановившийся возле того самого зеркала, перед
которым обозревал себя Володя. Глаза же смотрели испуганно и брезгливо
из-под лохматых, длинных ресниц - оглядывали ободранные на лесных тропах
щеки, лоб, иссеченную дождями и снегом кожу, - оглядывали Владимира
Афанасьевича Устименко, такого, какому впору и даже очень подошло бы,
подпираясь хвостом, лазать по стволам таинственных баобабов, - так он про
себя подумал и, разжившись у Пинчука бритвой, принялся за бритье.
   "Нашего Цветкова, имея такую внешность, как моя, - не заменить, -
раздумывал он, кряхтя под взмахами пинчуковской, черт бы ее драл, бритвы.
- С такой рожей действительно на хвосте раскачиваться в далеких и
таинственных обезьяньих тропиках!"
   Эти его размышления подтвердил и Колечка Пинчук, принимая бритву.
   - Теперь маненько получше на витрину стали, - сказал он. - Хотя и не
вполне, потому что шевелюра еще нечеловеческая. Может, подстричь вас,
товарищ доктор, хотя за успех поручиться не могу...
   - Давайте стригите! - согласился Володя.
   Пинчук сначала подстриг его лесенкой, потом эту лесенку "улучшил",
потом, ввиду "безвыходности ситуации", предложил обрить голову "начисто".
   - Брейте! - вздохнул Устименко.
   - Вот теперь - ничего как будто? - с сомнением спросил Колечка. - Вы
только на меня не обижайтесь, товарищ доктор, я же токарь, а не
парикмахер...
   И, напевая "С одесского кичмана сорвались два уркана", Колечка
отправился за дебелой и статной няней, а Володя, завернувшись в одеяло,
наподобие тоги, пошел осматривать усадьбу дома отдыха "Высокое", чтобы
знать, как тут в случае чего можно будет обороняться.
   Вместе с ним, опираясь на самодельный костыль, ходил опытный солдат
Кислицын и сообразительный Ваня Телегин.
   Покуда занимался он своими командирскими обязанностями и самим собою,
Вересова, так и не дождавшись разрешения Володи, протерла Цветкова тройным
одеколоном, разведенным с водою, вместе с плоскостопой, подозрительно
настроенной сестрой-хозяйкой переодела его во все чистое и занялась другими
ранеными - ловко, споро и ласково, так ласково, как может это делать врач,
стосковавшийся по работе, да еще в тех условиях, когда можно оказать
действенную помощь.
   - У вашего Константина Георгиевича, конечно, пневмония, - сказала она,
мельком взглянув на Володю. - Нынче, по-моему, кризис...
   Мирошников, которого она перевязывала, тяжело матюгнулся, Кислицын за
него извинился, ласково и мягко сказал:
   - Вы уж, доктор дорогой, не обижайтесь, поотвыкли от дамских ручек...
   И приказал:
   - Поаккуратнее бы, ребята, нетактично матюгаться-то...
   Беленькая, хорошенькая нянечка, видимо уже атакованная Бабийчуком и
даже им очарованная, принесла в командирскую палату лампу посветлее - с
молочным абажуром, потом - вместе со своим успевшим и побриться и
отутюжиться кавалером - доставила она ужин, а Бабийчук - кагор, кофейный
ликер и портвейн. Володя оглядел Бабийчука спокойно из-под полуопущенных
мохнатых ресниц, спросил негромко:
   - Откуда?
   Бабийчук замямлил невнятное.
   - Откуда бутылки? - повторил Устименко.
   Вера Николаевна спокойно объяснила, что здесь имелся киоск, этот киоск
ее дядюшка вскрыл и содержимое спрятал в подвал. Естественно сегодня...
   - Весь алкоголь доставить сюда, в эту палату, - велел Устименко и
вспомнил, что именно таким голосом он разговаривал в Кхаре, когда бывало
безнадежно трудно. - Вам понятно, Бабийчук?
   - Понятно! - сразу погрустнев, ответил Бабийчук.
   - Любого пьяного - расстреляю, - так же негромко пообещал Володя. -
Именем командира, ясно?
   Ящики с алкоголем Бабийчук и Ваня Телегин, сделав приличные случаю
похоронные лица, составили в стенной шкаф, который Володя запер, а
подумав, переставил к нему вплотную еще и свою кровать.
   - Однако... и вправду бы расстреляли? - усомнилась Вересова.
   - Нынче война, - ответил Володя. - А мы в тылу.
   - Но ведь... среди своих...
   Устименко не ответил.
   Ночь они вдвоем - Вера Николаевна и Володя - просидели возле Цветкова.
Иногда он бредил, иногда вглядывался в Устименку странно-светлым,
прозрачным взглядом и спрашивал:
   - Не вернулся?
   Володя понимал, что спрашивает командир про Терентьева, и отвечал
виновато:
   - Нет. Пока нет.
   В доме было непривычно тихо и удивительно тепло, и каждый раз,
стряхивая с себя тяжелую, давящую дремоту, Устименко дивился, как тут и
сухо и светло, как не скрипят в сырой и ветреной тьме деревья, как совсем
не затекли ноги и как ему _удобно и ловко_.
   - Не вернулся? - вновь спрашивал Цветков. - Точно, не вернулся?
   - О ком это он? - тихо осведомилась Вера Николаевна.
   - Так, один товарищ наш... отстал...
   - Вы бы по-настоящему, толком поспали, - посоветовала Вересова, - я же
не из лесу, я отоспалась...
   Глаза ее ласково блестели, затененная керосиновая лампа освещала теплым
светом обнаженные руки, поблескивала на ампулах, когда Вересова готовила
шприц, чтобы ввести Цветкову камфару или кофеин, а Володя, вновь
задремывая, вспоминал Варины руки, ее широкие ладошки и _слушающие_ глаза
- такой он ее всегда помнил и видел все эти годы.
   - Ну и мотор! - сказала под утро Вера Николаевна. - Железный!
   Откинувшись в кресле, она все всматривалась в лицо Цветкова, глаза ее
при этом становились жестче, теряли свой ласковый блеск, а когда рассвело,
она неожиданно строго спросила:
   - Должно быть, замечательный человек - ваш командир?
   - Замечательный! - ответил Володя. - Таких - поискать!
   И почему-то рассказал ей - этой малознакомой докторше - всю историю их
похода, все их мучения, рассказал про великолепную силу воли Цветкова,
вспомнил, как оперировали они детей в зале ожидания еще там, в той жизни,
вспомнил немецкий транспортный самолет и все маленькие и большие чудеса,
которые довелось им пережить под командованием Цветкова.
   - Он примерно в звании полковника? - задумчиво спросила Вересова.
   - Не знаю, - сказал Володя. - Он ведь хирург, вы разве не поняли? Это
он там оперировал, а я ему ассистировал...
   Позавтракав сухой пшенной кашей, Володя отыскал сестру-хозяйку и
спросил ее, по чьему приказанию отряд так мерзопакостно кормят.
   Выбритый, с лицом, лишенным всяких признаков той свежей юности, которой
от Устименки раньше просто веяло, в черном своем проношенном, но
выстиранном свитере, в бриджах, снятых с убитого немецкого лейтенанта, и в
немецких же начищенных сапогах, с "вальтером" у пояса, он ждал ответа.
   Сестра-хозяйка привстала, затем вновь села, показала, собравшись
говорить, свои остренькие щучьи зубки, потом воскликнула:
   - Я не могу! Я не несу ответственности! Согласно тому, как распорядится
Анатолий Анатольевич...
   - А кто здесь Анатолий Анатольевич? - осведомился Устименко.
   - У них, у гадов, всего невпроворот, - из-за Володиной спины сказал
Бабийчук. - Мы с начхозом смотрели ночью - вскрыли ихние кулачества. И
масло, и окорока, и консервы - всего накоплено. Сгущенки одной - завались,
черт бы их задавил, куркулей... Прикажите - раскулачим!
   Не ответив, Устименко отправился к директору, с которым и повстречался
в дверях террасы.
   - Вересов, - представился он, уступая Володе дорогу. - Директор...
всего этого благолепия. Директор, конечно, в прошлом, а сейчас здесь
проживающий...
   Володя молчал. Анатолий Анатольевич представлял собою мужчину
приземистого, с висячими малиновыми щечками, в аккуратной курточке,
немного чем-то напоминающего старую фотографию гимназиста, только
неправдоподобно пожилого.
   - Прогуливаетесь?
   - Прогуливаюсь.
   Они присели в гостиной, за круглый, с инкрустациями столик. Директор
платком потер какое-то пятнышко на лакированной столешнице, дохнул и еще
потер. Щекастое лицо его выразило огорчение.
   - Незадача, - пожаловался он. - Краснодеревец наш в армии, мебель
привести в порядок некому...
   - Да-а, война! - неопределенно произнес Володя.
   Директор быстро на него взглянул.
   - Нас тут кормят очень плохо, - сухо сказал Устименко. - Люди мои
оголодали, намучены походом, а у вас запасы. Надо распорядиться, чтобы
кухню не ограничивали. Вы директор...
   - И не просите, боюсь! - поспешно сказал он. - Боюсь, боюсь, вам
хорошо, вы уйдете, а меня немцы повесят. Нет, не просите, донесут, и
пропал я...
   - Кто же донесет?
   - Это всегда отыщется, - с коротким смешком сказал Вересов. - Человеки,
они разные! Очень, очень разные, и в душу к ним не влезешь. А быть
повешенным, товарищ дорогой, мне не хочется. Было бы еще, знаете, за что,
а ведь бессмысленно. Так что я никаких распоряжений давать не стану, а вы
сами все отберите. Ваша сила. Мы же люди посторонние. Вот так-то! И
хорошо! С этим самым нынешним нашим властителем цу Штакельберг шутки
плохи, я наслышан...
   Устименко поднялся.
   - И не совестно вам так трусить? - спросил он. - Вот племянница ваша не
боится ничего, помогает нам...
   - У меня, дорогой друг, здоровье не то, что у нее, - вдруг искренне и
печально ответил Вересов. - У меня вены чудовищные, я уйти не смогу. А у
нее ножки молодые, ей и горя мало. Так что вы лучше, действительно, силой
у меня ключи-то отберите, я их сейчас вам вынесу...
   Ключи он тотчас же вынес и, отдавая связку Володе, посоветовал:
   - Консервы сейчас тратить не рекомендую. Вы их с собой прихватите.
Лошадей-то моих тоже небось возьмете, вот и запас калорийный у вас
образуется. Оно - эффективнее, чем хлеб печеный, да крупа, да макароны...
   Обед в этот день, как и во все последующие, которые отряду довелось
провести в "Высоком", был изготовлен "согласно кондиции", как выразился
быстро поправляющийся Цветков. Ел он за десятерых, ежедневно парился с
понимающим в этой работе толк Бабийчуком в бане, делал какую-то, никогда
Володей не слыханную, "индийскую дыхательную гимнастику", а на
недоверчивые Володины хмыканья возражал:
   - Вся ваша наука, милостивый государь, сплошной эклектизм, знахарство и
надувательство. И индийская гимнастика ничем не хуже, допустим,
пресловутого психоанализа. Но мне с ней веселее, я, как мне _кажется_, от
нее лучше себя чувствую. Вам-то что, жалко?
   И приказывал, и командовал уже он - Цветков, а не Устименко. Бойцы - от
любящего порассуждать доцента Холодилина до кротчайшего начхоза Симакова -
повеселели; то, что Цветков "выкрутился и выжил", было хорошим
предзнаменованием, а имевшие место трудные дни и неудачные бои сейчас
были, разумеется, отнесены за счет болезни Цветкова, чего он, кстати,
нисколько не отрицал, спрашивая со значением в голосе:
   - Ну как? Хорошо, деточки, повоевали без меня? Толково? Зато небось
отдохнули: я - командир тяжелый, требовательный, каторга со мной, а не
война... Так?
   По нескольку раз в день спрашивал:
   - Мелиоратор наш что, Устименко? Как вы думаете? Накрыли его фашисты?
   И задумывался.
   По ночам много курил, бодрое состояние духа покидало его, и
нетерпеливым, отрывистым голосом он говорил:
   - Ну, хорошо, встретимся, ну, отвечу по всей строгости, разумеется в
кусты не удеру, все так...
   - О чем вы? - сонно удивлялся Володя.
   - О белопольской истории, черт бы ее побрал. Вам хорошо, вы не убивали,
а я ведь убил стоящего человека. Нет, это не нервы, это - норма. Давайте
порассуждаем...
   И рассуждал, то оправдывая себя, то обвиняя, но обвиняя так жестоко и
грубо, что Володе было трудно слушать.
   - Напиться бы! - однажды с тоской сказал Цветков.
   - Алкоголя вагон и маленькая тележка, - брезгливо ответил Устименко. -
Вот, за моей кроватью. Можете, вы же командир...
   - А вы хитрое насекомое, - с усмешкой ответил Цветков. - С
удовольствием посмотрели бы на меня на пьяненького. Не выйдет