как удивительно умел лгать Алексей
Александрович "для надобности здоровья"?
   - В общем, полезно! - произнес он как-то в присутствии флагманского
хирурга, отвечая на собственные мысли.
   - Вы это к чему? - удивился Алексей Александрович.
   - К тому, товарищ генерал, что нашему брату врачу иногда надо испытать
кое-что на себе. Например, страдания. Мне было очень больно, я просил
морфину, но мне не давали из тех высоких и трогательных соображений, что я
в дальнейшем стану морфинистом. Раньше и я отказывал, а теперь...
   - Гм! - сказал Харламов. - Все вас на крайности закидывает, Владимир
Афанасьевич, а ведь действительно имели место случаи... Впрочем, мы
поспорим, когда вы поправитесь.
   Мордвинов - начсанупр флота, - в генеральской форме с лампасами,
прочитал ему указ о том, что подполковник медицинской службы Устименко
В.А. награжден орденом Красного Знамени. Володя хотел было сказать, как
говорил раньше, получая ордена: "Служу Советскому Союзу", но сейчас это
показалось недостаточно точным, и он только поблагодарил. Орден вручили
Вере Николаевне, потому что Володе нечем было его взять.
   На следующий день Вересова прочитала ему статью из флотской газеты, в
которой рассказывалось про его подвиг. Наверху полосы была шапка:
"Полундра, фрицы, здесь стоят матросы", а в центре статьи Володя увидел
свою фотографию - аккуратный докторчик со старательным выражением лица
взрослого первого ученика. Вера читала растроганным голосом, в палате было
тихо, все раненые слушали, как подполковник Устименко оперировал во время
боя, как вытащил он из огня матроса Шалыгина, как подменил он
пулеметчика...
   - Вранье, - сказал Володя. - Никакого пулеметчика я не подменял, я же
не умею стрелять из пулемета...
   - Какое это имеет значение, - строго произнесла Вера, - это же
художественный очерк...
   - Тем более, пусть не врут!
   Вера вздохнула с покорным видом, и он понял, что она подумала про него:
"Мучитель!"
   "И что я привязался?" - обругал он себя.
   Потом было несколько дней непрерывных посещений, которые его совершенно
измучили: Володю утешали и подбадривали. Ему приводили в пример различные
счастливые окончания и веселые развязки. Адресовались к его воле, к
мужеству, к тому, что оптимизм все-таки самое главное. Не утешал только
один мудрый Елисбар Шабанович. Он пришел в светлом костюме, очень
загорелый, и его долго не пускали в военный госпиталь - такой у него был
легкомысленный вид, у этого знаменитого капитана: пестрый галстук, светлые
ботинки, платочек из кармашка.
   - Наверное, я похож на шпиона, - сказал Амираджиби, садясь возле
Устименки. - Отсутствие солидности - это мое проклятье, меня на берегу не
считают взрослым человеком, вы понимаете, Владимир Афанасьевич. И вы тоже
несолидный, я заметил.
   И, ни о чем не спрашивая Володю, не делая "госпитальное" лицо, не
стараясь быть "чутким", он рассказал одну, две, пять историй о загранице и
о том, как попадал в высшее, самое светское общество, с тем чтобы поскорее
грузили его пароход - "шип", как он выражался; изображал в лицах разных
титулованных особ и их ухватки, изображал самого себя и погрузочного босса
Мак-Кормика, изображал так точно, наблюдательно и весело, что вся Володина
печальная палата заходила ходуном, радостно загоготала, потребовала еще
рассказов и долго, до ночи не отпускала легендарного капитана.
   Прощаясь, Елисбар Шабанович неожиданно сказал:
   - А после войны, Владимир Афанасьевич, я получу какую-нибудь подходящую
посудину и приглашу вас судовым врачом. Мы будем делать кругосветные
рейсы, я покажу вам океаны и моря, вы увидите Атлантику, и Средиземное
море, и различные другие лужи. Мы будем сидеть в шезлонгах, бывший немного
знаменитый Амираджиби, ныне старичок капитан, и вы - молодой еще красавец
доктор, чуть-чуть поцарапанный на войне. У вас будут седые виски, доктор,
и вы себе купите белые штаны, это необыкновенно вам пойдет. Мы будем
сидеть в шезлонгах, и я покажу вам некоторые недурные уголки природы, в
этом сумасшедшем мире все-таки есть на что посмотреть, а? Согласны?
   - Согласен! - весело подтвердил Устименко.
   - Все-таки учтите, - сказал Амираджиби. - В этих разных странах надо
уметь носить шляпу, это важно. А вы имеете на что ее надеть - шляпу, после
такой войны далеко не каждый может похвастаться вашими достижениями...
   Он ушел, а в палате еще долго вспоминали его рассказы и смеялись,
вспоминая.
   Наконец носилки с Володей осторожно внесли в кригеровский вагон, Вера
Николаевна прильнула к его нынче выбритой впалой, сухой щеке теплыми,
мокрыми от слез губами, и санитарный поезд медленно двинулся мимо
сожженных городов, мимо пепелищ и горя войны - в далекий тыл. Большую
часть длинного пути Устименко пролежал с закрытыми глазами. Он так ужасно,
так нестерпимо устал за войну, так устал от мыслей о будущем своем месте в
жизни, что дал себе слово в пути только отдыхать и копить силы для борьбы
за самого себя, которая ему предстояла. Да и что, в конце концов, даже
полная его инвалидность по сравнению с ценой такой уже зримой сейчас
Победы...
   И тишина!
   Как хорошо теперь он понимал цену этой благословенной тишины, этого
ясного, теплого осеннего неба, этого запаха хвои, льющегося в открытые
окна вагона. Где, когда, откуда запомнилась ему такая тишина? Пожалуй, из
далеких дней юности?
   Поездной хирург - ласковый старичок, уютно проживающий со своей тоже
казенно-ласковой супругой в двухместном купе, - подолгу разговаривал с
Володей, тонко и умно рассказывая ему о радостях простой, немудреной
жизни, например о рыбной ловле, или о коллекционерстве, или о том, каков
восход солнца на Волге. Говорил он не только Устименке, но и всему вагону,
и раненые, слушая его, не перебивали, но перемигивались и понимающе
улыбались. "У каждого свое занятие, - говорили эти невеселые, иногда даже
злые улыбки, - каждый к своему делу предназначен. Ему, например, положено
утешать".
   - А у вас руки-то существуют! - сказал доктор как-то одному Володе. -
Не ампутированы, это, знаете, существенно!
   - Разумеется, существенно! - с холодной полуулыбкой ответил Володя.
   Да, конечно, руки существовали, но только в далеком Стародольске, в
глубинном эвакогоспитале, и то не сразу, Володя понял все и, как ему тогда
казалось, до конца.
   Его долго ждали - этого знаменитого профессора, одно из тех немеркнущих
имен, перед которыми трудно было не робеть. Оробел и Устименко в день
прилета из Москвы академика со всем его штабом, оробел так, что даже
встал, опираясь на костыль, когДа распахнулась дверь и солнечный свет упал
на лицо римского патриция - властное, умное, жесткое.
   - Сядьте! - крепким, раскатистым басом приказал академик. - Я здесь не
генерал, а врач.
   - Я и встал перед врачом, а не перед генералом! - твердо глядя в
желтые, кошачьи глаза римского патриция, произнес Устименко.
   - Вы меня знаете?
   - Будучи врачом, не имею права не знать ваши работы.
   - А почему злитесь?
   Володя молчал.
   Вокруг в трепетном смятении метались госпитальные доктора и докторши,
шепотом докладывали штабу академика, носили истории болезней с анализами -
все вместе, нужное и совершенно ненужное, но обязательное по
соответствующим приказам, положениям и циркулярам. Принесли и Володины
документы, он боком взглянул на них и улыбнулся: там было все, кроме того,
что он хирург.
   - Так чем же вы все-таки раздражены? - осведомился профессор.
   - Устал, наверное...
   - Теперь отдохнете.
   - Надо надеяться!
   Уже с нескрываемой злобой он смотрел в идеально выбритое крупное,
породистое лицо знаменитого доктора. Тебе бы так отдохнуть!
   - Дело в том, что я тоже хирург, - сдерживаясь, произнес Устименко. - И
тот отдых, который вы мне обещаете... для меня... не слишком большое
утешение.
   Желтыми, кошачьими, совсем еще не старыми и цепкими глазами взглянул
профессор на Володю, помолчал, кого-то резко окликнул, порылся в Володиных
документах, и когда наконец принесли, видимо, затерявшуюся харламовскую
депешу, таким голосом произнес "благодарю покорнейше", что Володя зябко
поежился, представляя себе последующую беседу профессора с виновником
потери телеграммы с флота.
   То было невеселое утро, когда "римский патриций" вынес свой не
подлежащий обжалованию приговор. Умный человек - он был достаточно добр,
чтобы сказать правду, и достаточно мужествен, чтобы не откладывать надолго
эти горестные формулировки.
   - Значит, безнадежно? - спросил Володя.
   - Я не собираюсь и не имею права утешать вас, - вглядываясь в Володю
холодными глазами, ответил профессор, - но не могу не напомнить, что кроме
нашей с вами специальности существует еще порядочно интересного на белом
свете...
   И, подгибая пальцы крупных, сильных рук - то левой, то правой, - он
начал перечислять:
   - Невропатология, а? Микробиология? Патологическая анатомия, как?
Кстати, я знаю нейрохирурга, с которым приключилась история вроде вашей,
но он натренировал себя так, что левой рукой делает спинномозговую
пункцию, а именно с левой у вас все обстоит сравнительно благополучно.
Дальше - рентгенология, недурная и многообещающая деятельность, требующая
талантливых людей...
   Устименко почти не слушал, смотрел в сторону.
   - Я, конечно, разделяю, коллега, ваше состояние, но не могу не
рассказать вам к случаю один эпизод, - продолжал "римский патриций", -
может быть, вы обратите на него внимание. Известнейший наш хирург, мой
старый знакомый и, можно сказать, приятель, потерял незадолго до войны
зрение... Рейнберг - вот как звать этого человека. Так вот, представьте-ка
себе, человечина этот с началом войны почел своим нравственным долгом
присутствовать на всех операциях, производимых в бывшей своей клинике, и,
не имея возможности оперировать, своим драгоценным опытом и талантом очень
много принес самой насущной пользы, только лишь советуя в затруднительных
случаях. Так и по сей день просиживает многие часы мой старый товарищ в
операционной, и его докторам за ним - за слепым - как за каменной стеной,
понимаете ли?
   - Все это, разумеется, очень трогательно, - глядя в глаза академику,
сурово и жестко ответил Устименко, - и все это, конечно, должно поддержать
мой дух. Но боли, товарищ генерал, невыносимые боли, их-то тоже нельзя не
учитывать! Неврома, раньше я о ней только читал, а теперь знаю ее по себе.
Как сказано в басне - ты все пела, так поди же попляши...
   - Что же вам, собственно, тогда угодно? - спросил академик и, вынув из
портсигара толстую папиросу, постучал ее мундштуком по золотой монограмме.
- Чем я могу быть вам полезен?
   - Мне нужно ампутировать правую кисть.
   Академик сильно затянулся, разогнал дым белой ладонью и ответил не
торопясь:
   - Хорошо, мы тут обдумаем весь вопрос в целом. Обдумаем, посоветуемся,
еще с вами побеседуем не раз...
   А однажды вечером ему принесли телеграмму:
   "Встречайте обязательно пятницу одиннадцатого московский пассажирский
самолет".
   "Вера? - неприязненно и беспокойно подумал он. - Но тогда почему -
встречайте, а не встречай?"
   В пятницу одиннадцатого по приказанию самого начальника госпиталя ему
помогли одеться и проводили в старенькую "эмку", в которой разъезжало
госпитальное начальство по Стародольску.
   "Встречайте, - думал Володя. - Что за черт?"
   Самолет был старенький, обшарпанный, но пилот посадил его с шиком,
словно это было последнее достижение авиационной техники. И трап на тихом
стародольском аэродроме тоже подволокли к машине с элегантной быстротой,
словно на Внуковском аэродроме.
   Дверца открылась, на трап шагнул генерал. И тут же Володя понял, что
это не генерал, а Ашхен Ованесовна Оганян - собственной персоной, в
парадном кителе, при всех своих орденах и медалях, в погонах, сияющих
серебром, в фуражке, чертом насаженной на голову, на седые кудри, да и не
на кудри даже, а на некие загогулины, колеблемые осенним ветром...
   Кроме плаща и старой полевой сумки, у нее ничего не было с собой, и
солдату-шоферу она велела ехать прямо в "коммерческий ресторан", но в
хороший, в самый лучший, как в Москве. Только потом старуха обернулась к
Володе, усатая верхняя губа ее приподнялась, обнажив крепкие еще, молодые
зубы, и Ашхен спросила:
   - Бьюсь об заклад, что вы подумали обо мне, Володечка, когда я
прилетела, вот такими словами: баба-Яга примчалась на помеле. Так?
   - Нет, - сказал Устименко, - но я подумал, что вы генерал.
   - Самец?
   - Почему самец? Генерал.
   - Это Зиночка очень женственная, а я огрубела, - произнесла Ашхен. - И
знаете что, Володечка? Сегодня я буду вести себя в вашем городе, как
грубый военный человек, который приехал на побывку. Это - ресторан? С
водкой?
   Она взглянула на часы, поправила пенсне, приказала водителю приехать за
ними ровно в четырнадцать ноль-ноль и тяжело выползла из "эмки".
   Ресторан "Ветерок" только что открылся. Швырнув фуражку и плащ с сумкой
изумленному ее повадками гардеробщику, старуха велела вызвать директора и
заняла самый лучший столик между фикусом, пальмой и окном.
   - Вы - директор?
   Лысый человек в роговых очках, похожий на протестантского священника,
поклонился.
   - Все самое лучшее, что у вас имеется, - сказала старуха. - Коньяк,
конечно, армянский. Я прокучу бешеные деньги, буду мазать лица официантов
горчицей и разобью трюмо. У вас есть хорошее, дорогое трюмо?
   - Найдется для хорошего гостя, - ласково улыбаясь, сказал директор. -
Все найдется.
   - А музыка где?
   - Рано еще, мадам.
   - Я не мадам, гражданин директор. Мы всех мадам в свое время пустили к
генералу Духонину, или, чтобы вам было понятно, - налево. Я - полковник
Военно-Морского Флота СССР. И чтобы шампанское было сухое и как следует
замороженное.
   Директор попятился, Ашхен угостила Володю папиросой "Герцеговина-Флор",
затянулась и сказала басом:
   - Если бы я была мужчиной, Володечка, какие бы кошмарные кутежи я
устраивала. И не было бы от меня пощады слабому полу.
   Вгляделась в него внимательно и вдруг спросила:
   - Итак? Мы погружены сами в себя? Мы даже не интересуемся сводками
Совинформбюро? Мы на письмо не отвечаем, нам две старые старухи пишут, а
мы так расхамели, так нянчимся со своими страданиями, что продиктовать
несколько слов не можем. Мы - особенный, да?
   - Если вы для того сюда меня позвали... - начал было Володя, но Ашхен
так стукнула кулаком по столу, что старичок официант, расставлявший рюмки,
даже отскочил.
   - Сидите и слушайте, - сверкнув на него своими выпуклыми глазами,
посоветовала Оганян. - И тихо сидите, иначе я очень рассержусь, я и так
уже достаточно сердитая, а если еще рассержусь очень, вам будет плохо,
подполковник. Наливайте же, - крикнула она официанту, - вы же видите, это
несчастный инвалид войны, которому нужно поскорее залить горе вином, иначе
он будет ругаться дурными словами и обижать прохожих. Наливайте скорее и
поклонитесь ему низко, дедушка, вы перед ним виноваты, потому что у вас и
ноги и руки в порядке...
   Устименко длинно вздохнул: он все-таки отвык от бабы-Яги и забыл ее
манеру применять всегда сильнодействующие средства.
   - За мое здоровье, - сказала Ашхен. - Я - старая бабка-старуха, выпейте
за меня и слушайте...
   Володя опрокинул рюмку и заметил взгляд Ашхен, брошенный на его пальцы.
   - Ничего, - усмехнулся он, - рюмку удерживаю.
   - А я и не волнуюсь. Слушайте: в тридцать втором году летом тяжело
больному Оппелю врачи предложили срочно извлечь глаз, пораженный раком.
Оппель подумал несколько дней, потом пришел к себе в клинику, завязал
больной глаз платком и, как обычно, приступил к очередной операции. Только
абсолютно убедившись в том, что оперировать можно и с одним глазом, Оппель
согласился на собственную операцию. Право остаться хирургом было для него
дороже самой жизни.
   - И правильно, - сказал Володя. - Разве я спорю с этим? Если вы решили
меня немножко повоспитать, Ашхен Ованесовна, то примерчик неудачный...
   Глаза его смотрели зло и насмешливо, лохматые ресницы вздрагивали.
   - Оппель именно в эти дни написал, - неуверенно продолжила свою историю
Ашхен, - написал, знаете, эти знаменитые слова...
   - Какие?
   - Разве вы не слышали? - беспомощно спросила она.
   - Нет.
   Устименко налил себе еще коньяку и выпил. Оганян посмотрела на него с
ужасом.
   - Вы - пьяница! - воскликнула она.
   - Нисколько, я - алкоголик! - поддразнил он ее. - Так где же эти
знаменитые слова?
   Ашхен вынула из внутреннего кармана кителя бумажник, порылась в нем и
положила перед собой узкую бумажку, испещренную мелкими, бисерными
строчками Бакуниной.
   - Шпаргалка, заготовленная специально для меня, - сказал Володя. -
Воображаю, сколько времени у вас ушло на эту писанину, сколько книг
перелистала бедная Зинаида Михайловна, сколько вы с ней переругивались.
Ну, нашли?
   - Нашла.
   - Огласим примерчик?
   - Вы уже пьяненький, Володечка, - укоризненно покачала головой с
прической из загогулин старуха. - Пьян, как фортепьян, вот вы какой...
   - В доску и в стружку! - пугая Ашхен, сказал Устименко. - И в бубен...
   - Надо скорее кушать больше масла. И семгу! Почему вы не едите семгу?
Дедушка, принесите подполковнику еще чего-нибудь жирного, он уже
напивается...
   - Я шучу, - улыбаясь, ответил Володя. - Шучу, Ашхен Ованесовна. Я
просто вас очень люблю и рад вам необыкновенно...
   Старуха с грохотом высморкалась и, слегка отвернувшись, сказала:
   - Ну, ну, знаю я вас. Слушайте цитату!
   И, криво посадив на нос пенсне, прочитала с выражением:
   - В те дни знаменитый хирург Оппель писал: "Настоящие, истинные хирурги
обычно ищут трудностей, чтобы эти трудности преодолеть. К разряду
хирургов, ищущих трудности, чтобы их преодолеть, я, кажется, имею право
себя причислить". Понятно?
   - Абсолютно понятно. Только ко мне не имеет никакого отношения.
Пожалуйста, поймите, Ашхен Ованесовна: меня замучила неврома. Я больше не
сплю, как спят нормальные люди. Я потерял голову от этих болей и от всего,
что с ними связано. Мне нужно ампутировать руку, а они не желают. С
хирургией - кончено, но они не берут на себя ответственность, черт бы их
побрал. А сам себе я не могу это сделать. Не хватает мужества. Да и
трудновато, наверное. Поговорите с ними, хорошо?
   - Хорошо, - задумчиво прихлебывая шампанское, сказала баба-Яга. - Я
поговорю. Но руку вам мы не ампутируем. Неврому вы переживете, нет, нет,
не приходите в бешенство, дорогой Володечка, я знаю, что такое неврома.
Неврому, повторяю, вы преодолеете со временем, а вот потерю профессии вы
не переживете никогда. Понятно вам?
   - Я ее потерял, свою профессию, - с тихой яростью в голосе ответил он,
- я же не мальчик, Ашхен Ованесовна, я - врач, и опытный.
   - Нет, вы - мальчик, я опытнее вас.
   - Но вы же ничего про меня не знаете!
   - Да, ваши руки я не смотрела, но все, что требуется, видела в Москве,
мне посылали. А сегодня буду смотреть ваши руки.
   Вечером в перевязочной она долго осматривала эти его проклятые,
несчастные руки. От Устименки несло перегаром. Он был бледен, возбужден и
зол. Ашхен молчала, посапывала и ничего решительно не говорила.
   - Ну? - спросил он ее.
   - Я скажу вам правду, Володечка. Абсолютную правду. Вас уже дважды
оперировали, и состояние ваших рук, конечно, улучшилось. Нужно еще минимум
две операции, вы сами знаете это. Но главное не операции. Главное - вы!
   - Спасибо! - поклонился он. - Воля, собранность, вера в конечную победу
человеческого разума над самим собой. Букет моей бабушки. Все это я и сам
умел говорить до поры до времени. А теперь хватит. Спокойной ночи, Ашхен
Ованесовна, я что-то устал за сегодняшний день.
   - Спокойной ночи, Володечка, - грустным басом ответила Оганян.
   На следующий день он ее проводил на аэродром. Она предложила Володе
поместить его в Москве в госпиталь, но он отказался. И самолет, старенький
самолетишко, важно улетел из Стародольска, а Володя не скоро вернулся в
свою пятую палату, большую часть знойного осеннего дня просидел в