ткрывать
двери. Судя по звонку, это был Николай Федорович, теперь он частенько
захаживал по дороге из госпиталя домой - на огонек, выпить стакан чаю и
выкурить в тишине и спокойствии папироску. Но нынче он не зашел,
сославшись на позднее время, передал только письмо, которое "залежалось" у
него на столе со вчерашнего дня.
   Устименко и "медведь в очках" постояли немного на крыльце. Ночь была
уже весенняя, с капелью, с туманчиком, над которым в темном небе висели
мерцающие крупные звезды.
   - Приказы сегодняшние слышали? - спросил "медведь в очках".
   - Да. Сразу три.
   - К концу идет дело, к концу, - вздохнув, сказал Николай Федорович. -
Да и что! Пора народишку передохнуть. Приустали воевать-то...
   Он еще немного посопел, повздыхал и, разъезжаясь калошами в весенней
уличной хляби, зашагал к себе.
   А Володя, увидев на конверте, что письмо от Цветкова, и не обратив
внимания на то, что адресовано оно Вере Николаевне Вересовой, присел на
диван, выдернул за уголок лист белой, плотной бумаги и, развернув его,
прочитал сразу, до конца, следующее:

   "Верушечка!
   Пользуюсь случайной и верной оказией для того, чтобы тебе получить от
меня, без всяких осложнений, письмо. Через подателя оного можешь мне и
ответить, не стесняясь формулировками, человек сей мне подчинен и доставит
все, как положено в моем ведомстве.
   Что ж сказать тебе, Веруша?
   Те дни в районе седьмого ноября и для меня навсегда останутся сладостно
памятными; под всем, что написала ты о тех счастливых часах, с радостью
подписываюсь и я; все мелочи, которые ты по-женски помнишь, и я - мужик
дошлый и многое повидавший - тоже не забыл, да и если забуду - то не
скоро. Во всяком случае, пока существует наша старая планета и где-то, на
какой-то точке ее живешь ты - Евина дочка, многогрешная, пленительная и
прекрасная, такая, какой я тебя знаю и помню, я - как бы ни сложились наши
судьбы - тебя буду всегда подробно, весело и, прости за старомодность,
страстно помнить. Есть вещи, которые даже нашему брату, в семи водах
мытому, прошедшему и огонь и медные трубы, забыть невозможно...
   Впрочем, хватит об этом.
   Тебе, конечно, необходимо быть в Москве. Смешно сюда приезжать позже
всех. Это порекомендуй (можешь от моего имени) своему супругу. Совершенно
согласен с твоим планом действий, твой ум меня и в этом случае обрадовал.
И как это я не оценил все твои свойства еще тогда, на марше нашего отряда
"Смерть фашизму"? Как не догадался ни о чем? Ну да ладно! Что сделано, то
сделано, назад ничего не воротишь.
   Короче, вам обоим если не теперь же, то не позже конца мая следует
приехать в Москву. Я все естественным манером подготовлю. Назначение по
обоим каналам - и по нашему и по его (сиречь твоего супруга) - будет
изготовлено. Вл. Аф. несомненно заслужил назначение самое почетное и самое
для него удобное. Темочку для диссертации - сыщем, их, этих темочек,
пропасть, нужно только отыскать умненько, чтобы все прошло не только
торжественно, а и с тем элегантным шумом, который во все эпохи
споспешествует настоящему успеху. Вл. Аф. я берусь подготовить к защите
именно той темы, которая мне представится достойной не только его самого,
но и общего нашего благополучия. Он, твой так настрадавшийся супруг,
разумеется, имеет все права на спокойную и удобную жизнь. И ничего ты не
будешь стоить как жена, если не поможешь ему в этом благородном деле.
   Кроме ответа на сие мое длинное послание, в дальнейшем пиши как обычно
- на Фомичева моего. Он парень - могила.
   Супруга моя низко тебе кланяется. Ты ее совершенно пленила, она от тебя
в полном восторге. Впрочем, мы с ней всегда сходимся в оценках.
   Твой _Константин_".

   Прочитав, Устименко положил письмо на стол, разгладил конверт, еще раз
посмотрел, кому оно адресовано: да, это Вересовой Вере Николаевне, все
совершенно правильно.
   Ни горя, ни ужаса, ни негодования он не испытывал. Ему только, вдруг
стало холодно и до смерти захотелось курить. Прижавшись спиной к печке, он
затянулся крепчайшим дымом самосада и помимо своей воли внезапно вспомнил
те дни "в районе седьмого ноября", которые поминал Цветков. Именно тогда,
из Москвы, Вера ежедневно писала сюда, в госпиталь, нежные и трогательные
письма. Как все, в общем, уныло просто: Константин Георгиевич оказался
человеком женатым и не помышляющим об уходе из своей семьи. А Вера
Николаевна желала вить свое "гнездо" - это слово было из ее терминологии.
"Каждая женщина хочет быть любимой женой и любящей матерью", - говорила
она, а он слушал ее и соглашался: разумеется, конечно, как же иначе...
   - Володечка, - вдруг окликнула она его сонным голосом из-за
полузакрытой двери. - К нам кто-нибудь приходил? Мне послышалось - звонок?
   - Да, - не сразу ответил он, - приходил.
   - Кто?
   - Николай Федорович. Он принес тебе письмо. Я не понял, что тебе оно,
от Цветкова, и прочитал. Но оно только тебе.
   За дверью посветлело, Вера зажгла свою отвратительную розовую сову.
   - Дай мне, пожалуйста, письмо, - ровным голосом попросила она. - Если
тебе не трудно.
   Стараясь не смотреть на нее, он протянул ей конверт. Ему было стыдно
сейчас видеть обнаженные руки Веры, ее шею, плечи, косы. "Экое хозяйство,
- вдруг с тоскливой злобой подумал он, - экое богатство для умного
человека". И сказал, уходя:
   - Завтра недели на две я лягу в госпиталь, у меня какие-то непорядки с
ногой. Ты все обдумай. Предполагаю, что на судьбе ребенка, которому, по
счислению времени, отец все-таки я, отразиться эта история не должна. Вот
так...
   Дверь за собой он запер плотно.
   И сказал себе едва слышно:
   - А жизнь есть жизнь!
   Погодя Вера окликнула его, он не ответил. Она окликнула еще раз. Он
опять промолчал. Тогда она появилась в дверях, бледная, высокая, немножко
даже надменная, в своем пестром халате.
   "И этот халат тоже ездил с ней в Москву", - подумал Устименко.
   - Ну, я виновата, во всем виновата, - раздраженно сказала она, - бей,
режь, делай что хочешь. Мне он всегда нравился, я не скрывала этого от
тебя. А тут увлеклась, потеряла голову, ты не отвечал, от тебя ни слова,
он оказался внимательным, отзывчивым, широким...
   Устименко молчал.
   - Так как же? - крикнула она.
   Он взглянул на нее с выражением спокойной усталости и опять ничего не
ответил.
   - Ну, хорошо, прекрасно, - не зная сама, что говорит, возбужденно
произнесла она, - великолепно, допустим, я даже в него влюбилась. Но это
прошло, миновало, ведь не попрекаю же я тебя твоей Варей? Тебя я люблю...
   - Все дело в том, Вера, - прервал он ее, - что ты никого никогда не
любишь и даже не знаешь, что это такое - любовь к человеческому существу.
Ты любишь и можешь любить страстно только одно - успех! Я понимал это, но
по вялости и некоторым иным причинам, о которых не время нынче говорить,
пошел на компромисс с собственными чувствами. Так что я виноват в не
меньшей мере, чем ты. Ни в чем не виноват только ребенок. Один он. И
давай, если можешь, больше не поднимать эту тему. Будем жить каждый
по-своему, не мешая друг другу ни в чем. И разумеется, не попрекая ничем
друг друга. Впрочем, решай сама...
   И, забрав с собой табак, спички, курительную бумагу и книгу о кактусах,
он ушел в кухню, оставив ее одну. А она плакала и в мелкие клочки, долго и
тщательно, словно делая какую-то нужную работу, рвала письмо Цветкова.



   ВИДИШЬ? ТЫ ВСЕ-ТАКИ ЕЩЕ ПРИГОДИШЬСЯ!

   - Спокойно! - сказал он. - Успокойся, истеричка, нюня, чепуховый
человечишко! Успокойся, иначе ты совершенно никому не будешь нужен! Ну!
   Так он говорил сам себе, стоя посредине комнаты - один. Говорил или
думал - он не знал. Он был выбрит, трезв, чист, он закатал рукава рубашки,
как рукава халата в операционной, только собрать себя, успокоиться,
сосредоточиться никак не мог. Может быть, ему мешала музыка - день Победы
там, в Москве? Но разве может мешать такой день?
   Упругий теплый ветер выбивал белую занавеску на середину комнаты, вот
она даже хлестнула Володю по лицу. Мальчишки с сумасшедшими, воинственными
и счастливыми кликами промчались по тихой улочке. Да, война кончилась,
настал этот день Победы.
   Настал, и сейчас там, на его флоте, в звоне и свисте веселой, солнечной
весенней пурги, наверное, построились люди в черных флотских шинелях;
наверное, сверкают на сопках снега; наверное, застыли корабли, и
командующий говорит плача, как плачет сейчас Володя, потому что нельзя не
плакать в этот день свершившейся Победы.
   И Родион там, и Елисбар, и Миша, и Гриша, и Харламов, и старый Левин -
все там, в этом звенящем и стылом ветру, на черных скалах...
   - Нет, к черту!
   Он тряхнул головой, прислушался: Москва праздновала, там гремели медью
оркестры, веселый голос сказал:
   - Включаем Красную площадь!
   Веры не было дома, ушла на митинг в госпиталь. И никого, наверное, не
было дома, только он остался...
   Еще и еще раз он размял руки, пальцы, сжал кулаки и вздохнул.
   Хозяйские кактусы, которые он так обхаживал всю эту длинную зиму, были
в форме, в хорошей форме сейчас, к весне. Жесткие, сильные, с крепкими
колючками. И скальпель был у него - хорошо отточенный, и лезвие безопасной
бритвы, и резинки, для того чтобы скрепить подвой с привоем.
   - Ну, ребята! - сказал он им бодро. - Начнем!
   Так он веселил сам себя.
   Лезвие он погрузил в денатурат. Потом круговым, легким и быстрым,
точным и сильным движением сделал срез на цереусе-подвое; спокойно и
холодно соображая, прикинул, где резать привой - шаровидный эхинопсис. И,
забыв про руки и про то, что он калека, хирургическим пинцетом взял
крошечную, заранее приготовленную колючку кактуса и ею скрепил эхинопсис
со столбовидным цереусом. Потом наложил вату и натянул резинку - все в
точности, как было написано в английской книжке.
   Новое растение - причудливое и удивительное - стояло перед ним.
Критическим и недоброжелательным взглядом из-под лохматых бровей оглядел
он сделанную работу, осудил себя за то, что срезы не совсем точно совпали,
и принялся готовить вторую операцию. Теперь он ничего не слышал - ни
оркестров, ни песен, ни стихов. Он работал. И хоть это была еще не совсем
работа, лишь преддверие к ней, - он вновь жил, как должен жить человек.
Его руки делали теперь сами то, что должны были делать, он выдрессировал
их силой своей воли, он принудил их повиноваться, и в день Великой Победы
он праздновал еще и свою Победу. Если бы они были у него, он привил бы еще
сотню кактусов, самых крошечных, чтобы полностью доверять своим рукам...
   Потом он закурил и откинулся на спинку стула. Голова его почему-то
слегка кружилась. Теплый ветер все надувал и надувал занавеску, она
крутилась и щелкала за его спиной. И в этом ветре, и в тепле, и в какой-то
сладостной, одуряющей истоме, полузакрыв глаза, он услышал стихи, которые
запомнил надолго и впоследствии, в разные минуты жизни, повторял себе сам,
как заклинание:

   Люди неба больше не боятся,
   Неба, озаренного луной.

   Услышал, вздохнул и сказал:
   - Видишь? Ты все-таки еще пригодишься!




        "Глава тринадцатая"

   ОРЛИНОЕ ПЛЕМЯ

   После двух недель сплошной мглы с туманом и унылым посвистом ветра
вечер выдался на редкость теплый и ясный, и от этого было тоже почему-то
грустно: казалось, что море, которому контр-адмирал Степанов отдал всю
свою жизнь, решило проводить Родиона Мефодиевича с уважением и почетом.
   В восемнадцать часов Степанов начал прощаться с кораблями своего
дивизиона. В семнадцать тридцать старшина Шарипов подал ему парадный
мундир со всеми орденами, пояс с кортиком, перчатки, помог застегнуться и
поставил на стол в салоне подстаканник и блюдечко с мелко наколотым
сахаром. Чай был горячий и очень крепкий, крепче, чем обычно, но Родион
Мефодиевич только отхлебнул и, занятый своими мыслями, не похвалил, как
всегда, шариповское умение заваривать, а молча вышел наверх, туда, где его
ждали новый комдив, член Военного совета флота и начштаба дивизиона
эсминцев. Кроме Шарипова в салоне еще осталась полковник медицинской
службы, известная на флотах Зинаида Михайловна Бакунина, терапевт, которая
как раз случилась здесь еще тогда, когда железный контр-адмирал Степанов
рухнул со своим первым инфарктом. С той поры, попадая в Заполярье,
полковник положила за правило непременно навещать Родиона Мефодиевича,
который очень ей радовался и подолгу разговаривал со старенькой докторшей
в своем салоне.
   Оставшись вдвоем с Шариповым, Бакунина закурила папироску и взяла со
стола флотскую газету, но читать не стала...
   - Вы, старшина, пожалуйста, фотографию не забудьте снять, - вежливо,
как всегда, попросила она. - Это ведь дочка Родиона Мефодиевича?
   И старая докторша посмотрела на переборку, на которой в рамочке, под
стеклом, висел портрет Варвары, гладко причесанной, в гимнастерке с
погонами.
   - Если не ошибаюсь, техник-лейтенант?
   - Не ошибаетесь! - сурово ответил Шарипов.
   Он не был расположен к разговору нынче, тем более с говорливой
докторшей. Ему хотелось сейчас молчать, но он понимал, что Зинаиде
Михайловне хочется разговаривать, и испытывал к ней враждебное чувство.
   - Я эту фотографию помню еще на "Славном", когда он там свой флаг
держал, - произнесла Бакунина. - Он, вообще, где бы ни держал флаг - там и
портрет дочки в каюте.
   - Он на "Славном" свой флаг никогда не держал! - ответил Шарипов. -
"Славный" молодой корабль...
   - Ну что вы толкуете! - возразила Зинаида Михайловна. - Я ведь не
первый день на флоте и ваши корабли знаю... Это сейчас я тут наездами,
после войны, а в войну я тут служила.
   В голосе ее прозвучала обида.
   Шарипову на мгновение стало жалко добрую и вежливую докторшу, но он
промолчал: конечно, она полковник и заслуженный товарищ, тяготы войны
несла наравне с мужчинами, но только не следует ей говорить морякам о том,
где держал, а где не держал свой флаг Степанов. И вообще куда бы лучше,
если бы контр-адмирала лечила не она, а хотя бы майор Уховертов. Ничего
нельзя возразить - специалист Бакунина большой, и, наверное, все это
предрассудки, с которыми справедливо ведет борьбу флотская газета, а все
же зачем в таком деле рисковать? С предрассудками можно и даже необходимо
бороться, но начиная с мелочей. Давеча в базовом матросском клубе лектор
из Политуправления очень интересно и культурно рассказывал о вреде
предрассудков на флоте, и сам Шарипов кричал ему "бис-браво", но одно дело
- лекция перед кинокартиной и танцами, а другое - жизнь контр-адмирала
Степанова. Пригласили женщину-старушку на корабль лечить Степанова, вот и
кончилось тем, что теперь контр-адмирал уходит в отставку. А если бы на
месте женщины был сердитый майор медицинской службы Уховертов, все,
несомненно, кончилось бы совершенно благополучно. Так думал не один
Шарипов, так же рассуждал и кок Будрейко, и мичман Стрежун, и, наверное,
многие другие, разумеется не говоря об этом между собой, а лишь вздыхая да
почесывая затылки... Если же и говорили, то обиняком, так, чтобы за руку
никто не смог схватить и в предрассудках никто бы не заподозрил. Например,
Будрейко выразился сложно:
   - Полковник Бакунина для суши, для берега, для материка - лучше не
отыскать. А тут, на кораблях, особенная специфика.
   - Чего? - спросил Шарипов.
   - Корабли - дело мужское, - осторожно пояснил Будрейко. - Ежели бы оно
так просто - то и набирай команды из женского пола. Вплоть до высшего
офицерского состава. Однако же, хотя и предрассудки, но я ни одной девушки
среди офицерского плавсостава не видел. Верно, старшина Шарипов?
   - Верно! - ответил старшина, чувствуя в Будрейке своего
единомышленника. - Это точно...
   А про Стрежуна матросы шепотом рассказывали, что когда Бакунина
приезжала на корабль, то боцман тайно от всех грыз специально припасенный
для такого случая плесневелый ржаной сухарь. Пойманный же на месте
преступления старшиной Шариповым, он без всякого смущения заявил:
   - Мне контр-адмирал дороже всяких предрассудков. Я с ним какую войнищу
отвоевал, корабль сохранил и шесть правительственных наград имею. Да и
сухарь пожевать - большой предрассудок! Никому вреда не будет...
   А бедная, кроткая Зинаида Михайловна, ничего не подозревая, навещала
Степанова, измеряла ему на корабле давление крови, делала
электрокардиограммы, спорила насчет крепкого чая и насчет диеты. И жалко
ее было Шарипову, и совестно перед ней, и злила она его тем, что не хотела
понять самого главного, ну хоть уехала бы обратно в Москву и оставила
вместо себя Уховертова. Впрочем, если бы о таком случае Шарипов прочитал в
газете, то он с сомнением бы покачал головой и произнес:
   - Пустяки написаны! Вряд ли на нашем флоте могут сохраниться такие
пережитки прошлого. Пишут, а жизни не знают. Лучше бы написали про
отличника боевой подготовки мичмана Стрежуна...
   ...Ветер донес с моря далекое и дружное "ура", потом звуки музыки.
Бакунина посмотрела в иллюминатор и тихо сказала:
   - Со "Свирепым" прощается. Знаете, старшина, трудно себе представить
ваш дивизион без Степанова и Степанова без дивизиона.
   - Незаменимых людей нет! - строго ответил Шарипов.
   Зинаида Михайловна удивленно на него взглянула своими добрыми глазами,
погодя согласилась:
   - Да, это правда, хотя все-таки...
   - Новый комдив очень заслуженный товарищ, - еще строже заговорил
Шарипов. Он на коленях стоял возле контр-адмиральского чемодана, и узкие
глаза старшины смотрели на Бакунину с тоской. - Хотя моложе контр-адмирала
и звание у него капитан первого ранга, но войну хорошо воевал и
авторитетом пользуется. Люди говорят - жаловался: как после Степанова
дивизионом командовать, трудно командовать, в положение человека тоже
войти надо. Все будут смотреть и думать: "Так бы разве Степанов сделал?" А
наш товарищ Степанов так бы, может, именно и сделал. Что, не верно? Очень
тяжело будет новому командиру, хуже нельзя.
   - Да, разумеется, - торопливо согласилась Бакунина. - Конечно, после
Родиона Мефодиевича трудно...
   "Трудно! - с раздражением подумал Шарипов. - Трудно! Много вы понимаете
- трудно, не трудно..."
   И, пропуская мимо ушей половину из того, что она ему говорила,
выслушал, как воспользоваться специально приготовленной на дорогу для
контр-адмирала аптечкой, когда давать валидол, когда "золотые капли", а
когда и ввести камфару, которую Степанов почему-то терпеть не мог.
   - Вы все поняли? - наконец спросила Бакунина.
   - Не в первый раз, знаем! - сказал Шарипов. Теперь аккуратно
перекладывал в коробке запасные очки адмирала, катушки ниток, иголки,
вколотые в суконку, маленькие ножницы, лоскутки форменной материи. -
Как-нибудь разберемся, товарищ полковник. В сорок первом в морской пехоте
еще не то делал...
   - Может быть, и ампутации делали? - пошутила Бакунина.
   - Сам не делал, но вполне мог бы! - невозмутимо ответил старшина. -
Конечно, под наблюдением...
   - Это что же, он сам шьет? - спросила докторша.
   - Шьет, гладит, брюки отпаривает, все сам! - негромко, но с гордостью в
голосе произнес Шарипов. - Заштуковать может лучше любого портного.
Подворотнички после прачечной сам переглаживает. Борщ сварить может,
котлеты сделать пожарские, койку заправить - ни с кем сравнить нельзя. А
пуговицы как драит - видели? Он, товарищ военврач, нас как учил? Он нас
учил - военный моряк все должен знать. Кроме боевой специальности военный
моряк, если в отпуск домой приехал, - он там первый человек. Жена
отдыхает, бабушка отдыхает, теща отдыхает. В МТС трактор отремонтировать -
военный моряк! В комбайне разобраться - военный моряк! Туфельки жене
починить - военный моряк. Он нас учил: за то, что мало дома бываешь, -
много радости от тебя должно быть...
   - Так и говорил?
   - Мысль такая была...
   Опять донеслась музыка. Бакунина взглянула в иллюминатор и сказала, что
она не понимает, какой это корабль. Шарипов, не вставая с места, произнес:
   - "Строгий". Остались "Смелый", "Стремительный" и наш "Светлый". Тогда,
товарищ полковник, все.
   И, упруго подняв