недоросли! - крикнул он, понимая что если на корабле
начинается бунт, то капитан должен стрелять первым. - Я вам не
партгеноссе, Венцлов! И встаньте, как стоят в нашей славной армии, а не
как грязный еврей в синагоге! Вот так, иначе я прикажу моему Шпехту
подзаняться с вами строевой подготовкой и он вас погоняет по плацу с
полной строевой выкладкой. Голову выше, Венцлов! Это вы, дуралей,
отпустили бухгалтера! Это по вашей вине сорвано опознание! И вы знаете
отлично, что виноваты, но суетесь рассуждать! Сядьте!
   Он швырнул указку. Все офицеры группы "Ц" замерли, вперив взоры в шефа.
Он вынул из портсигара сигарету, несколько горящих зажигалок протянулось к
нему. Но он закурил от своей - и офицеры вспомнили: как-никак монограмма
на этой зажигалке означает, что она подарена Гиммлером.
   - В ночь "длинных ножей", - произнес фон Цанке негромко, - когда, как
вам, по всей вероятности, известно, было покончено не только с несколькими
тысячами врагов нового порядка, но и со своими, позволившими себе роскошь
размышлений, - я вот этой рукой, много раз перезаряжая маузер, свой старый
верный маузер, "освободил" от горести земной юдоли и направил в эдем сто
семнадцать своих бывших друзей и соратников. Следовательно, тот дух
сомнений, который вы позволяете себе подозревать в вашем начальнике, мне
чужд! Но я всегда трезв, и именно потому, что голова моя холодна, а уши
слышат, а глаза видят, именно поэтому предупреждаю вас, что мы имеем дело
с невиданным еще противником и нам не дано права обольщаться только
военными победами нашего оружия. Завоевать город Энск - это не только его
миновать, разрушив и даже уничтожив. Завоевать - это освоить, а что мы
освоили? Так поймите же, что армия воюет, а мы должны осваивать. Армия
свое дело пока делает, а мы болтаем и вешаем... Если вам кажется, что вы
опытные каратели и понимаете в нашем ремесле больше меня, то вы глубоко и
печально заблуждаетесь. Все познается в сравнении. Соотношение вашего
опыта к моему - это единица к тысяче. На один ваш матрикул падает тыщонка
моих. На жалкие ваши рассуждения о пользе применения абсолюта в системе
зоны пустыни падает моя осуществленная идея фабрик смерти для
недочеловеков. Осуществленная! И даже если мы попали в полосу неудач, если
нас преследует злой рок, то это лишь временно, как временны некоторые
частные неудачи наших непобедимых армий, ведомых гением фюрера к великой
цели завоевания земного шара. Итак, выполняйте мои приказания. Вы все
поняли?
   Неясный шумок пронесся по кабинету. Неясный, но уважительный.
   - Очень хорошо, - кивнул фон Цанке. - А теперь, пожалуйста, прослушайте
рекомендацию главного врача войск СС, бригаденфюрера медицинской службы,
нашего доброго друга и наставника профессора Клауберга.
   И, заложив дужки золотых очков за уши, шеф прочитал о том, что
научно-исследовательский центр санитарного управления СС пришел к
положительным выводам по поводу способа ликвидации "неполноценных
элементов" путем введения в область сердца десяти кубических сантиметров
чистого фенола.
   - "Способ этот экономичен, - спокойно и деловито читал штандартенфюрер,
- выполним силами любого медика самой низшей квалификации, не производит
никакого шума и самим своим характером действует сберегательно на нервную
систему тяжело загруженных работников гестапо, СС, СД и всех прочих, кто
по долгу службы связан с великой очистительной миссией нашего
государства".
   Дочитав, фон Цанке позволил себе немножко пошутить над своим другом
"крысой-мамой", доктором Шефером:
   - Пожалуй, эта работа вам придется по душе, доктор, - сказал он, пряча
очки в футляр. - Не то что лечить недуги шефа и слушать его постоянное
ворчание. После фенола никто не заворчит, а?
   И сухо приказал:
   - Подготовьте вашу большевичку к выписке. Мы ее выпустим сегодня же. А
партгеноссе коллега Венцлов будет ответствен за ее поведение в "строгом
ошейнике". Вы слышите меня, Венцлов?



   "ЗАКРЫТЫЙ МИР МОЕЙ ДУШИ"

   Еще когда ее только "оформляли" и она совершенно не верила, что
выпустят, Аглая Петровна подумала о том, куда же ей идти, чтобы, никого не
подставив под удар и ничем не подводя, все же изыскать способ связи со
своими. Разумеется, она нисколько не сомневалась в том, что за ней пойдет
гестаповский хвост, что она день и ночь будет находиться под неусыпным и
бдительным наблюдением и что выпустили ее только временно, для того чтобы
не просто повесить, а повесить тогда, когда она "даст настоящее дело", как
они выражались в своем гестапо на привычном им языке.
   Сделав вид, что не заметила протянутой руки фон Цанке, и лишь милостиво
кивнув ему на прощание своей гордой маленькой головкой,
"королева-большевичка", как про себя назвал ее штандартенфюрер, искренне
ценящий собранных и элегантных женщин, проследовала по коридору к выходу и
здесь вдруг обнаружила еще раз неслыханное самообладание и присутствие
духа. Обернувшись к фон Цанке, уже отворившему дверь в свой кабинет,
Федорова-Устименко осведомилась, где и когда вернут ей отобранный у нее
отрез бостона, который она имела при себе, когда ее незаконно задержали.
   Медленная улыбка чуть тронула губы старого лиса штандартенфюрера фон
Цанке, медленная и недобрая. Что же, наступит мгновение, когда сладко ему
будет напомнить этой королеве-суке о том отрезе, который ей вернули,
несмотря на уверенность в ее вине перед имперскими войсками. Имперские
солдаты, сударыня, не мелкие воришки. Извольте, сударыня, вам вручат вашу
мануфактуру. Рад буду с вами поболтать, сударыня, перед тем как вас
вздернут. Нам поистине трудно, сударыня, на этой холодной и враждебной нам
земле, но дух наш тверд, и пресловутая арийская хитрость все-таки
уничтожит ваше прямодушие, сударыня, так-то, уничтожит вместе со всем
вашим будущим, о котором вы так любите распространяться...
   Но, разумеется, старый лис ничего этого не сказал. Он только
распорядился властно и коротко, лис, больше не притворяющийся добрым
дедушкой и грубым внешне, но ласковым душою и честным воякой-рубакой. Эту
не проведешь ни одним вариантом гестаповской высшей стратегии. Такие
характеры берутся терпением и измором. Она не выдержит бездействия. И тут
наступит конец не только ее физическому существованию, но и всему тому, с
чем она связана и чем она, возможно, даже командует: весьма и весьма
вероятно, что "королева-большевичка" представляет собою недюжинную
величину...
   Собачья Смерть скорым аллюром отыскала ефрейтора Краутца, ведающего
конфискатами; мягко ступая плоскими огромными ногами, привела большевичку,
отпущенную на "строгом ошейнике", в кладовую, швырнула в мягкий мокрый рот
любимую мятную конфетку и передала ефрейтору приказание штандартенфюрера.
   Вот тут-то и случилась заминка.
   Краутц растерялся.
   В тот самый вечер, когда Аглаю Петровну увели на солярий, с которого,
как было известно Краутцу, никто никогда живым не возвращался, именно в
тот вечер случилась неожиданная и верная оказия в Штеттин, где проживала
его верная Лисси, "золотое тельце", как именовал он ее в своих страстных и
ревнивых письмах, исполненных любовными томлениями "твоего фрисландского
быка", как бурно рекомендовал он некоторые свои свойства, размашисто
подписывая бешеные послания. И так как ничего лучшего в тот проклятый
вечер влюбленный фрисландский бык не отыскал на полках кладовой, то он
изготовил посылочку лишь из двух пар умело припрятанных золотых часов и
бостона, принадлежащего женщине, которая вопреки всем правилам была
впоследствии вдруг отпущена самим штандартенфюрером.
   Правда, знающий, что такое служба, ефрейтор Краутц никогда не крал
"просто так". Он заменял, но заменять было нетрудно, когда дело касалось
покойников, здесь же все обстояло иначе. И не мог он вручить этой живой
покойнице отрез жалкой эрзац-ткани отечественного производства, к которому
была специальной скрепкой приделана бирка, снятая с бостона. И Краутц
медлил, не зная, на что решиться. Аглая же Петровна, смутно догадываясь о
ходе событий, с терпеливым видом присела на табуретку у барьера, вздохнула
и со свойственным ей тихим упрямством решила довести дело непременно до
самого конца.
   Краутц деловито возился у своих полок, Собачья Смерть сосала мятные
леденцы, за стенкой гестаповские шоферы пели:

   Кто верней любить умеет,
   Чем солдаты в отпуску?
   Был бы отпуск подлиннее,
   И любовь стряхнет тоску...

   А из репродуктора доносился голос немецкого диктора для России:
   - Великий фюрер немецкого народа и хранящее его провидение сочли нужным
напасть на Россию, чтобы разбить ее прежде, чем она успеет стать врагом...
   Аглая Петровна, опустив голову, улыбнулась: глупы же вы, фашисты, ах,
как глупы, просто удивительно!
   И спросила:
   - Что же, в конце концов, с моим отрезом? Его нету?
   Фрисландский бык, ефрейтор Краутц, отчаявшись, швырнул ей эрзац-бостон,
но она только прищурилась и сказала, что здесь несомненная ошибка и что
она просит во всем немедленно разобраться здесь же, или пусть вызовут
господина фон Цанке. Старый лис как раз в это время спускался по лестнице,
шел обедать. Он был в куртке цвета кофе с молоком, кенгуровый воротник он
поднял, подбородок погрузил в пуховый шарф. Свою фамилию штандартенфюрер
услышал и приостановился на мгновение. И тотчас же увидел в руках у
"королевы-большевички" эрзац-отрез. "Ах, какой характер, - почти с
восхищением подумал шеф группы "Ц", - если бы мне хоть одну такую
разведчицу!"
   И поигрывая тростью, на которую опирался, спускаясь по лестнице,
подволакивая одну ногу, подошел поближе, ничего не спросил и, галантно
приложив два пальца правой руки к длинному козырьку, на ломаном русском
языке заверил фрау Федорову, что фрау Мизель немедленно выплатит стоимость
отреза марками к обоюдному удовлетворению.
   Аглая Петровна опять царственно наклонила голову.
   Штандартенфюрер еще раз кинул пальцы к козырьку и, с аппетитом
раздумывая о том, как сам, вопреки обыкновению, будет руководить казнью
этой железной королевы, отправился в "Милую Баварию" обедать, а Собачья
Смерть положила перед Аглаей Петровной пачку оккупационных марок, про
которые было известно, что они печатаются в Берлине на той же фабрике, где
делают переводные картинки, попросила расписаться, и только проводив
большевичку, решилась позвонить Цоллингеру, чтобы тот приказал арестовать
вора-ефрейтора.
   На площади Аглая Петровна остановилась перед виселицей. С трудом узнала
она Володиного институтского дружка - Огурцова, с трудом прочла слова на
фанере: "_Он сотрудничал с большевиками_", с трудом вспомнила живого
Огурцова - редкие его зубы, патетические возгласы, бурные сомнения в
целесообразности врачевания, скептическое отношение к самому себе - и, с
тяжким вздохом потуже затянув концы платка, отправилась дальше.
   Теперь она знала, куда идти.
   Алевтина Андреевна не выдала ее той ночью - значит, следовало идти к
ней. Это было, разумеется, не легко, но Аглая Петровна хорошо помнила, как
штандартенфюрер свистящим шепотом уговаривал Алевтину присмотреться
внимательнее, как говорил он, что Алевтина работает у них, они ей
доверяют, и она должна знать ту женщину, к которой ушел ее муж. Сквозь
тихий наплывающий сон Аглая Петровна все-таки расслышала, как твердила
Алевтина:
   - Нет, нет, что вы! Что вы!
   - Нет, нет, что вы! Что вы! Разве б я ту не узнала? Да я бы ту своими
руками к вам привела...
   Не узнать она не могла, слишком часто они виделись в прошлом, слишком
хорошо всегда помнили друг друга, да и вряд ли настолько изменилась Аглая
Петровна, чтобы та могла ее не узнать. Разумеется, она была предупреждена
своими людьми, потому что без всякой подсказки назвала Аглаю Петровну
Федоровой и даже сказала, что эту Валю она хорошо знает, и не только
знает, но и немного ей даже подруга, "подружка", как выразилась в ту ночь
срывающимся от волнения голосом Алевтина-Валентина Андреевна, бывшая
горничная господ Гоголевых...
   С печальной полуулыбкой, щурясь на морозном ветру, осматривала Аглая
Петровна руины своего города. Она не оглядывалась - знала, что за ней
несомненно идут. Но это сейчас не имело никакого значения. Со временем она
придумает, как уйти от проклятых своих соглядатаев, нужно только свалить с
плеч напряжение этих нелегких дней и ночей, свалить с себя напряжение
непрерывной готовности к сопротивлению на допросах и в "задушевных"
разговорчиках. Ведь о будущем она не успевала думать, она думала только о
том, что ей предстоит сейчас, сию минуту, что ждет ее и подстерегает в
ближайшее мгновение, а это не будущее, а настоящее, угрожающее смертью.
Теперь несомненно настанет время для того, чтобы рассчитать и подготовить
выход из того кажущегося тупика, в который гестаповцы загнали ее.
   И разумеется, она найдет этот выход...
   Вдруг она вздрогнула - совсем рядом ударила медь духового военного
оркестра, и Аглая Петровна увидела странные похороны: с попами и военными
немцами, со взводом сопровождающих катафалк солдат и с порожними легковыми
автомобилями немецкого командования - "бенц-мерседесами",
"оппель-капитанами" и с одним "оппель-адмиралом", который принадлежал
коменданту майору цу Штакельберг унд Вальдек, что было известно даже в
лесу, так как под этот самый черный автомобиль в свое время швырнули
гранату, но неудачно.
   - Кого хоронят? - спросила Аглая Петровна калеку-нищего, шкандыбающего
со своим костылем по тротуару за траурным кортежем. - Кто помер?
   - А бургомистра хороним, - весело и словоохотливо ответил нищий. -
Городского голову нашего, господина Жовтяка! Подай, барыня, тыщонку
марочек на помин души нашего покойничка, чтобы смачнее ему в аду
пеклось...
   Не без удовольствия "подала" Аглая Петровна сизому пропойце
напечатанную на берлинской фабрике переводных картинок "сотельную", как
выразился нищий, и пошла дальше под печальное медное гудение немецкого
военного оркестра. За траурной же колесницей заметила она только двух
провожающих профессора в последний его путь: двое эти были ей хорошо
знакомы, и знала она, что они делают в городе, брат и сестра Земсковы -
тихий горбун Платой Захарович и сестра его Паша...
   "Значит, живы они, не провалились", - быстро и радостно подумала Аглая
Петровна и, свернув в переулок, вдруг вспомнила, с какой брезгливой
ненавистью Володя в давнее время рассказывал ей, как был он с Варей на дне
рождения того самого Додика, за которого Алевтина вышла замуж, бросив
Степанова, как смешно изображал он некую Люси Михайловну, проповедовавшую
"самомассаж", как сердился на салат из "силоса" и как изображал танцы
сестричек Бебы и Куки...
   "Впрочем, если это и поныне такой дом, то мне, пожалуй, будет неплохо",
- деловито рассудила Аглая Петров-на и, поднявшись по облезшим ступенькам
террасы, дернула проволоку, над которой была надпись "звонок". В глубине
дома глухо что-то затренькало, потом испуганный голос Алевтины спросил:
"Кто там?" - и когда Аглая Петровна назвалась, дверь круто и широко
раскрылась и Алевтина, в старой шубейке, нечесаная, с завалившимися
глазницами, отступила в глубину полутемной террасы, слабо охнула и едва
слышно сказала:
   - Вы?
   - Я, - громко и раздельно, так, чтобы слышали "они" - шпики, ответила
Аглая Петровна. - Я, дорогая подружка! Видишь, правда всегда торжествует.
И не только выпустили, а разрешили остаться в городе и приискать себе
работу. Очень милые люди там, симпатичные!
   Широко раскрыв глаза, смотрела на Аглаю Петровну Алевтина-Валентина, и
в этих распахнутых глазах Аглае Петровне вдруг увиделась так любимая ею
Варвара. Это было неожиданно и страшно, но она не смогла сдержаться и,
любуясь, уже совсем искренне произнесла:
   - Удивительно ты мне сейчас Варьку напомнила!
   - Варьку? - со слабой и несчастной улыбкой растерянно сказала Алевтина.
- Ужели? Да заходите же, пожалуйста, что это мы на крыльце...
   На террасе пахло помойным ведром, кошками и холодным, прогорклым дымом.
Это было свидетельством нищей жизни, и Аглая Петровна быстро поняла, что
бывшая горничная господ Гоголевых не сделала карьеры, оставшись у немцев.
   - Теперь вот что, - сказала Аглая, удерживая Алевтину за локоть. -
Погодите! Тут никто не слышит?
   Алевтина ответила, что здесь никто не слышит, и Аглая Петровна шепотом,
но не торопясь объяснила ей, что ежели она боится, то Аглая немедленно же
уйдет, а если нет ("По моему мнению, вам бояться решительно нечего", -
добавила она), то останется до случая, который непременно сыщется. От
Алевтины Аглае ничего, разумеется, не нужно, ни во что она ее не запутает,
но то, что они "подружки", зарегистрировано гестаповцами, и они нисколько
не удивятся, если Аглая немного поживет у Степановой.
   - О господи! - счастливо вглядываясь в Аглаю Петровну Варькиными
круглыми глазами, заговорила Алевтина. - Как же это вы можете так думать,
что я испугаюсь? Я ведь даже там не испугалась, а у них страшнее было. Но
это все потом, а сейчас пойдемте в комнату, вам же покушать надо и хоть
чаю выпить, что ли. Невозможно же голодному человеку...
   Они миновали темную захламленную прихожую и вошли в косую, об одно
окошко, неприбранную комнату, в которой жила Алевтина. В неярком свете
наступающих зимних сумерек Аглая Петровна разглядела "портрет кактуса", о
котором не раз вспоминал Володя. Таинственное растение на портрете цвело:
диковинный очень яркий цветок гордо распускался над кактусом - красавец,
рожденный уродцем.
   - Худо у меня тут, - неловко прибирая плохо выстиранное и неглаженое
белье, сказала Алевтина. - Так устаю, что ни до чего руки не доходят...
   Руки, видимо, и вправду ни до чего не доходили: постель была
разбросана, на столе, в груде уже почерневшей картофельной шелухи, лежали
несколько печеных картофелин, валялись корки, отсыревшая соль была
насыпана в консервную жестянку. В блюдечке виднелось совсем немножко
подсолнечного масла, и пахло тут плохим табаком и густо немецкой
дезинфицирующей жидкостью.
   - Это все они - сволочи! - кивнув на стенку, за которой, должно быть,
квартировали гитлеровцы, зло пожаловалась Алевтина. - Поливают и поливают
из насосов, набрызгали весь дом, а у нас сроду клопы не водились...
   Она перехватила взгляд Аглаи Петровны, которая рассматривала
выставленные на комоде фотографии Женьки - студентом, Варвары с косичками,
закрученными рожками над ушами, и Родиона Мефодиевича в штатском, и совсем
испуганно попросила:
   - Вы не сердитесь, что и Родион здесь. Это ничего не означает.
Просто... у всех семьи есть. Или... были... А я перед ним столько
виновата, что не описать, и вот отыскалось это фото...
   Губы ее слегка задрожали, она сняла с комода фотографию Степанова и
хотела спрятать ее в ящик, но Аглая Петровна властно взяла Алевтину за
руку и не позволила.
   - Вздор какой! - сказала она, хмурясь. - Как же вам не стыдно! Я просто
эту фотографию никогда не видела, потому и засмотрелась. И Варвару с этими
кренделями тоже не видела, - добавила она с усмешкой. - И Евгений тут у
вас прямо шикарный...
   - В день свадьбы! - тоже улыбнувшись, произнесла Алевтина. - Я его от
Ираиды отрезала, Ираида здесь не получилась, она совсем не фотогеничная...
   Это слово было из старого, умершего лексикона Алевтины-Валентины, она
почувствовала сама всю фальшь рассуждений о фотогеничности и смутилась, но
Аглая Петровна не позволила ей огорчиться и перешла на другое - на то,
какой она молодец, Алевтина, что ни о чем не проговорилась там, в гестапо.
   - Да что вы, как можно! - с покровительственной улыбкой сказала
Валентина Андреевна. - Разве уж я такая? Мы здесь хоть и какие-никакие, но
все советские, - морща губы и словно бы сама пугаясь этих слов, добавила
она. - Если даже уж такой человек, как Аверьянов, и то на высоте
оказался...
   - Бухгалтер Аверьянов? - напряженно взглянув на Алевтину, спросила
Аглая Петровна.
   - Ага, он...
   И, усадив Аглаю Петровну рядом с собой на неубранную постель, Алевтина
быстрым шепотом рассказала Аглае всю историю воскресения и смерти старого
Аверьянова та