ится. Этому
кораблю предстоит большое плаванье, из Устименки будет недюжинный врач.
Уже сейчас он представляет собою явление...
   - Явление? - одними губами повторила Вера, и щеки ее покрылись ярким
румянцем.
   - Явление, да! И не понимать это могут только очень глупые люди. Так
что вы, Вера Николаевна, ничем не рискуете, одарив его своим чувством...
   Она с жестким любопытством нацелила на Веру свое пенсне:
   - О возможностях товарища Устименки знают в нашем санитарном
управлении, его уже не раз приглашали в базовый госпиталь, вам это, по
всей вероятности, известно. Генерал Харламов очень заинтересован в его
дальнейшей судьбе. И Александр Маркович Левин, который, как вам известно,
тяжело болен, говорил мне, что Устименко его совершенно покорил...
   Вера молчала, потупившись: ей было даже чуть-чуть страшновато. А Ашхен
продолжала, словно читая ее мысли:
   - В этой войне, моя милочка, все не так просто: есть генералы, которые
занимают должности капитанов, - может быть, я немножко преувеличиваю... Но
есть капитаны, которые войдут в Берлин генералами, а может быть, и
маршалами, и тут я нисколько не преувеличиваю. Я верю в эту высшую
справедливость, дорогая Вера Николаевна, хоть генералу на капитанской
должности кажется, наверное, иначе. Вы согласны со мной?
   Вересова быстро кивнула головой. Она поняла не все. Ей только было
понятно, что Володя войдет в Берлин генералом. И она даже закрыла глаза на
мгновение, так за него обрадовалась.
   - Такому человеку, как Устименко, нужна очень хорошая жена, - услышала
она. - Для него все слишком серьезно, понимаете? Он серьезно относится к
жизни.
   - А чем я ему плоха? - медленно улыбнулась Вера Николаевна. - Глупа?
Нехороша собой? И специальность, кстати, Ашхен Ованесовна, у нас одна...
   - Разве? - помолчав, вдруг спросила Ашхен. - Вы тоже доктор?
   "Что она - с ума сошла? - испуганно и зло подумала Вера. - Ну, погоди,
старая ведьма!"
   В час пополудни, когда пурга приутихла, группа усиления уехала к пирсу,
а оттуда на главную базу - катером. Устименко не попрощался с Верой, он в
это время работал в перевязочной. Ашхен Ованесовна посмотрела, как он там
командует, с удовольствием послушала, как обрушился он вдруг на нерадивую
сестру Сонечку Симаковскую, добавила Сонечке и от себя и отправилась вниз
по гранитным обледенелым ступенькам - к своей землянке. С трудом открыв
тяжелую, обледенелую дверь, она сбросила ватник, закурила папиросу из
подаренной нынче Ступиным красивой коробки, вздохнула и сказала Бакуниной:
   - Быть нашему бычку на веревочке, Зиночка! Уже и она, эта красавица,
понимает, во что может со временем оформиться такая личность, как наш
Володя. А я, старая глупая старуха, не удержалась и еще подлила масла в
огонь. Ты, наверное, не знаешь по своей святости, но есть женщины, которые
искренне, со всем пылом страсти, безумно любят успех. Да, да, такие есть!
Они любят только успех и могут идти на самопожертвование ради
преуспевания...
   Бакунина смешала карты и воскликнула:
   - Ты меня просто пугаешь, Ашхен!




        "Глава восьмая"

   О СОЛОМЕ И О "ВЕРЕВОЧКЕ"

   Конференция открылась в пятницу в зрительном зале Дома офицеров Главной
базы флота. Стол президиума, покрытый красной суконной скатертью, стоял в
саду испанского гранда - под ярко цветущими, празднично пышными ветвями
деревьев, неподалеку от мраморного фонтана: начальник театра заявил, что
декорации должны быть поставлены заранее, иначе начало спектакля очень
задержится. И ответственный за проведение конференции полковник Мордвинов
согласился: приехавшим докторам очень хотелось повидать и спектакль, о
котором так много говорили на флоте.
   Председательствующий генерал-майор Харламов, флагманский хирург флота,
коренастый, маленький, с мужицким лицом и строгими стальными глазками,
чувствовал себя не слишком уютно в воняющем столярным клеем саду
испанского гранда, тем более что по переполненному саду прокатился
сдержанный смех, когда Алексей Александрович, направляясь к кафедре, едва
не уронил мраморного Аполлона, оказавшегося на поверку фанерным. Тем не
менее конференция открылась торжественно, и все присутствующие на ней
испытывали ощущение праздничной приподнятости, ощущение того, что они
участвуют в настоящем деле и что всех их ожидает много интересного, нового
и важного.
   Открыв конференцию, Харламов сделал короткое сообщение о целях и
задачах нынешнего краткосрочного сбора, и, слушая его, Володя вдруг
подумал о том, как многим нашим привычным ораторам из породы говорильщиков
на общие темы следует поучиться у врачей их скромному лаконизму, простоте
и ясности мысли. А ведь Алексей Александрович излагал не вычитанные им
чужие мысли, а собственные размышления, родившиеся у него в результате
длительных наблюдений и выводов, которые он, в свою очередь, сделал из
этих своих собственных наблюдений.
   За Харламовым слово получил Шапиро. Это был молодой парень, кудлатый и
от смущения сердитый. Он полностью уложился в десятиминутный регламент,
показал троих раненых и в заключение быстро сбросил китель и на себе самом
продемонстрировал отлично зажившую в результате наложения первичного шва
рану. В зале засмеялись и зааплодировали, кудлатый капитан, не попадая
руками в рукава кителя, оделся и стремительно убежал в дебри цветущего
сада испанского гранда. А маленький Харламов, проводив его взглядом своих
суровых глазок, произнес значительно:
   - Считаю нелишним отметить, что доктор Шапиро, едва начав ходить после
ранения, пробрался в нашу операционную, где с пользой употребил невольный
досуг, помогая нам и учась тому, чему не доучился в мирное время.
   В зале вновь зааплодировали, а Ашхен сказала Володе:
   - Славный мальчишка этот Сеня. Из тех, которые и в старости похожи на
студентов.
   Она была в размягченном, немножко даже восторженном состоянии - Ашхен
Ованесовна, ей все нынче нравилось, и, оглядывая в свое пенсне докторов,
их выутюженные кителя и брюки, их начищенные ботинки, их погоны с чашами и
змеями, она говорила Володе в перерыве:
   - Вы хорошо делаете, что пишете в ваш блокнот. Здесь необыкновенно
много полезного. Тут все от жизни, все от нашей повседневности. Я не люблю
красивые слова, но поверьте, Володечка, моему опыту, главный движитель
нашего ремесла в военное время - такие конференции. Здесь действительно
понятно, что такое армия наших советских медиков, какая это сила, какая
мощь! И подождите, здесь еще наступит накал страстей, будет очень, очень
интересно. И как светло, как красиво, как празднично!
   Глаза у Оганян блестели, она кашляла, и Володя частенько с
беспокойством на нее поглядывал. У буфета, где по специальным талончикам
продавали бутерброды с какой-то загадочной мастикой и отпускали чай б/с,
то есть без сахара, Устименко вплотную столкнулся с полковником
Мордвиновым, который что-то весело и громко рассказывал двум докторшам. Их
Володя не узнал, они стояли к нему спиной, и только позже, когда обратился
к начсанупру, увидел Веру Николаевну Вересову, которая стояла у трюмо и
расстегивала кобуру пистолета, чтобы достать оттуда губную помаду. Все
докторши носили пудру и помаду в кобурах.
   - Так я слушаю вас, майор, - неприязненно сказал Мордвинов, который
терпеть не мог, если с ним заговаривали о служебных делах в неслужебное
время. - Что же вы хотите?
   - Оганян и Бакунину необходимо перевести в более сносные условия, -
повторил Устименко. - Обе они старые женщины, Зинаиду Михайловну замучил
радикулит, Ашхен Ованесовна не вылезает из простуд.
   - Они вас уполномочили говорить со мной?
   - Нет, не они, - несколько смешался Володя, - но вы должны понять...
   - Оганян и Бакунина служат в сто двадцать шестом по собственному
желанию, - жестко и твердо сказал Мордвинов. - Их никто не принуждал и не
принуждает. Пусть каждая напишет рапорт, и мы удовлетворим их желание. Вам
ясно, майор?
   - Нет, - упрямо наклоняя лобастую голову, ответил Володя. - Они не
напишут рапорта. Они, как огромное большинство наших военнослужащих, не
считают возможным обращаться к начальству с вопросами улучшения их быта.
   - Послушайте, - раздражаясь и отыскивая глазами Вересову и другую
докторшу, сказал Мордвинов, - послушайте, майор. Обе ваши начальницы
вполне удовлетворены своей работой. У них нет к нам никаких претензий. Обе
они пользуются непререкаемым авторитетом, отмечены правительственными
наградами, повышены в званиях. О них пишут в газетах. Что же касается
вашего медсанбата, то есть у нас госпитали, в которых все оборудовано иуда
элементарнее, чем в вашем сто двадцать шестом.
   - Вы должны в приказном порядке перевести Оганян и Бакунину.
   Мордвинов прищурился.
   - А еще какие будут распоряжения?
   - Я не распоряжаюсь, - глядя в надменные и иронически-властные глаза
начсанупра, произнес Володя. - Я убежден...
   - У меня все! - оборвал Устименку Мордвинов и повернулся к нему широкой
спиной.
   - А у меня не все, - бледнея от ярости и шагая следом за Мордвиновым,
сказал в эту широкую и, наверное, очень сильную спину Устименко. - Я в
ближайшее время обращусь к командующему флотом...
   - Хоть к господу богу, - ответил, не оборачиваясь, Мордвинов и свернул
к вестибюлю, где курила Вересова. - Вера Николаевна! - окликнул он ее.
   Но она уже увидела Володю и легким, скользящим, быстрым шагом, обойдя
Мордвинова, бросилась к Устименке.
   - И не смотрит! - сказала она, протягивая ему обе руки. - И не глядит!
Глаза бешеные, сам взъерошенный. Что это с вами, Владимир Афанасьевич? Это
вы, полковник, его обидели?
   - Он сам всякого обидит, - рокочущим басом старого и умелого дамского
угодника отбился Мордвинов. - Он сам хоть кого до слез доведет. Собрался
на меня командующему жаловаться, вы слышали что-либо подобное, Вера
Николаевна? Слышали?
   Она усмехнулась.
   - И пожалуется, - услышал Володя ее ровный голос. Она властно вела его
под руку, с другой стороны шел Мордвинов. - И непременно пожалуется.
Причем он прав, хоть я и не знаю сути ваших распрей. Этот человек не
бывает неправ.
   Теперь улыбнулся Мордвинов.
   - Даже так?
   - Именно так, Вы помните, товарищ полковник, когда я обратилась к вам с
просьбой насчет Владимира Афанасьевича, - вы ведь отнеслись к этому
иронически? А сегодня перед началом конференции что вы мне сказали? Ну
что? Кстати, без всякого повода с моей стороны...
   Начсанупр молчал.
   - Вы сказали: такой хирург нужен на главной базе. Вы сказали: это точка
зрения самого Харламова. Так?
   Мордвинов слегка обогнал Вересову, на ходу повернулся и остановился
перед Володей.
   - Теперь вам понятно, почему я не могу оголить сто двадцать шестой? -
спросил он Володю. - Или все еще непонятно? Приказ о вашем переводе будет
подписан на этих днях.
   - Приказ не будет подписан! - холодно ответил Устименко.
   - То есть как это?
   - Очень просто: я ведь вас предупредил, что обращусь к командующему!
   - Владимир Афанасьевич! - с мягкой укоризной прервала его Вера. - Но
если...
   Он не дослушал. Сердито вздернув голову, он ушел от них - и от Веры
Николаевны, и от начальства. Командующий не даст в обиду старух, недаром
Этого человека так любили на флоте. Разумеется, он наживет себе
неприятности, но к адмиралу прорвется, тем более что, по слухам, к нему не
так уж трудно попасть. И он попадет!
   - Вы скушали этот бутерброд? - спросила Ашхен, когда Володя сел с ней
рядом. - Я думала, что это с гуталином, а там китовина.
   - Что? - быстро спросил Володя.
   - Это из кита, - сказала Оганян. - Говорят, очень полезно. И как мило,
что есть буфетик. Все-таки молодчина Мордвинов, умеет развернуться...
Кстати, вы заметили, что от всех решительно пахнет духами "Ландыш"?
   - Заметил.
   - Тоже Мордвинов. Перед началом конференции, с утра, тут был открыт
киоск Военфлотторга. На каждый пригласительный билет можно было получить
флакончик этих духов, два подворотничка и лезвия для бритв. Но мы
опоздали. Мы всегда с вами опаздываем, Володечка! И теперь от всех пахнет
ландышем, а от нас нет. И Зиночке я не привезу гостинец.
   - Ничего, достанем! - угрюмо пообещал Володя.
   После перерыва, когда президиум начал занимать свои места за столом под
сенью цветущих испанских деревьев, вдруг раздались аплодисменты. Оказалось
- приехали армейцы из соседствующих с флотом сухопутных частей. И теперь в
саду гранда сидели не только флотские врачи в синих кителях, но и
армейские медики - в гимнастерках защитного цвета и в тяжелых высоких
сапогах.
   - Слово имеет наш гость, подполковник медицинской службы, - громким
тенором объявил Харламов, - Богословский Николай Евгеньевич!
   Володя сжался. Нынче они встретятся. И нынче же Володя на себе самом
испытает всю силу нестерпимого горя своего учителя. Как же он живет,
потеряв и Ксению Николаевну, и Сашеньку? Как может работать? Как
выдерживает всю эту муку?
   И тут же он подумал о себе, о Родионе Мефодиевиче, о Варваре. Ведь
живут же они, выдерживают. Нету Аглаи Петровны, пропала без вести теперь
окончательно, исчезла после московского госпиталя, исчез и самолет, на
котором она улетела в свое подполье. И нет даже никаких следов самолета. И
никогда больше она не улыбнется - эта единственная в мире, ни на кого не
похожая тетка, не скажет "длинношеее", не зажгутся ее чуть косенькие глаза
тем особым светом, которому так хорошо и легко всегда было рассказывать
самое главное, самое потаенное, самое наисекретное. Тетки нет и не будет
никогда, а они все живут, работают, спят, едят и даже смеются. А разве мог
он, Володя, себе представить, что Аглая умрет?
   - Вы не слушаете, Володечка, - наклонившись к его уху, сказала Оганян.
- Он интересно рассказывает, ваш учитель.
   Володя поднял голову. Пожалуй, Богословский нисколько не изменился за
это время, только здесь, в Заполярье, не казался он таким загорелым, как в
Черном Яре, да чуть похудел после того, как виделись они в Москве. Был он,
как всегда, чисто выбрит, и бритая голова его сверкала, ярко освещенная
театральными лампами.
   - Нет, не имеем! - громко и твердо сказал Богословский, обернувшись к
столу президиума. - Повторяю, не имеем! Это может быть проверено любой
комиссией.
   Высокий армейский врач с тщательным пробором и в очень хорошо сшитом
кителе теперь стоял рядом с Харламовым. Длинное розовое, холеное его лицо
улыбалось высокомерно, он все порывался что-то еще сказать, но
Богословский не давал ему. Харламов тоже встал и зазвонил в медный
колокольчик, тем не менее Богословский не замолчал, а стал говорить еще
энергичнее и громче, чем раньше. Высокий с пробором, как бы извиняясь за
Богословского, развел руками и сел, а Харламов отдал колокольчик и список
ораторов Мордвинову и не торопясь ушел в таинственную глубину сада
испанского гранда, где все было отлично слышно, но откуда не надо было
ничем руководить.
   - Что случилось, я прослушал? - спросил Володя шепотом у Ашхен.
   Та, тоже шепотом, ответила ему, что Богословский из-за отсутствия марли
у себя в госпиталях стал искать заменители и, вспомнив деревенское
детство, пустил в ход солому, из которой легкораненые плетут лангеты, как
он сам когда-то в деревне плел на продажу всяким "паничам" и "барышням"
сумочки и портсигарчики. Эти лангеты он прокладывает гипсовой кашицей,
иммобилизованные таким образом конечности выдерживают транспортировку даже
в Сибирь.
   В это самое время Николай Евгеньевич, тяжело хромая, подошел к школьной
доске, которая стояла у фонтана, и мелом быстро стал набрасывать чертежики
своих лангеток.
   - А солому где берете? - спросил кто-то из первого ряда.
   - У колхозниц вологодских. Мы же тыловики, - не оборачиваясь от доски,
ответил Богословский. - Выезжаем на дровнях, если больные случаются,
посмотрим, помощь окажем, потом соломки и попросим...
   - У них у самих с соломой трудно, - сказал военный с прибором из
президиума. - Это бестактно - такого рода наезды.
   - Вот мои лангеты, - сказал Богословский, щегольским жестом бросая мел.
- Масштаб я написал в левом верхнем углу. Прошу, как говорится, любить и
жаловать. А что касается до бестактностей, - медленно произнес он,
поворачиваясь боком к столу президиума, - и разных других ваших реплик,
Зиновий Ромуальдович, то эти слова не подходят, когда речь идет о
вспоможении раненому. Русский мужик и баба русская исстари своему солдату
не пожалеют ничего. Он в честном бою, этот солдат, за свою родину-мать
ранен, так о каких же бестактностях может идти речь?
   В зале с треском зааплодировали.
   - Я еще не все сказал, - подняв большую руку, сурово и даже свирепо
произнес Богословский. - Я насчет нехватки марли толком не ответил. Тут
меня Зиновий Ромуальдович, в ведении которого, кстати, находится
докладывайте вышестоящим лицам, попрекнул в том, что я, видите ли, часто
ругаюсь на отсутствие марли. Не знаю, куда делась марля, для моих раненых
предназначенная; может быть, и впрямь существуют "трудности", о которых
тут упоминалось. Но ведь я не жалуюсь. Я выход предлагаю, экономию, я как
коммунист и старый врач действую. Я за свою длинную жизнь один вывод для
себя сделал совершенно неоспоримый: работать надо не на начальство, а на
народ. Иммобилизованные нашими лангетками конечности раненых солдат и
офицеров покойно едут сейчас в далекие тыловые госпитали, - думаю я,
дорогие товарищи, что это и есть для нас честь и награда. И еще одно чуть
не забыл. Про веревочку нашу вам доложу. Мы в наших госпиталях...
   И, сердито отмахнувшись от вновь прокатившихся по залу аплодисментов,
Богословский опять пошел к доске и рассказал про "веревочку", которой у
них пользуются для остановки внезапных вторичных кровотечений, про
"палочку-выручалочку", которой эта веревочка "эдак вот, таким манером"
закручивается, а с "веревочки" без всякой видимой связи съехал на сшивание
костей и на вопрос сохранения конечностей. Было видно, что Богословскому
есть что сказать, что он хочет поделиться всем найденным, придуманным,
изобретенным, что он торопится успеть объяснить, как именно пользоваться
его находками и придумками, потому что твердо убежден - это нужно всем. И
эти лангетки, "веревочки", "палочки-выручалочки" действительно были нужны
_всем_, весь зал шелестел листами тетрадок и блокнотов, записывая
необходимейшие в повседневной жизни войны маленькие открытия деревенского
доктора.
   Но не только этими открытиями занимался Богословский.
   Под легкий и сочувствующий смех докторов в зале Николай Евгеньевич
чуть-чуть, умненько и хитренько, никого не обижая, и даже с реверансами,
прошелся по поводу некоторых инструкций, и в частности по поводу
инструкции, предусматривающей настоятельную необходимость ампутировать
ногу при резекции бедренной кости свыше семи сантиметров.
   - В нашей Вологде мы иногда нарушаем сию инструкцию, нехорошо, конечно,
виноваты, признаем себя полностью виновными, - не без юмора, хоть и
сердито, сказал он, - допускаем резекцию до десяти-двенадцати, в двух
случаях даже до девятнадцати сантиметров, но ножки, благодаря этим
ошибкам, этим нарушениям, этим нашим промахам, ножки раненым сохраняем и,
как говорится, впредь сохранять будем...
   В это самое время из-за испанского таинственного дерева, осыпанного
синими и багровыми цветами, медленно вышел, аплодируя Богословскому,
академик, главный хирург, генерал-лейтенант, один из тех докторов, имя
которых не забывает человечество.
   Знаменитый доктор шел медленно, и весь зал видел, как весело блестели
его глаза на крупном и несколько отекшем лице римского патриция, когда
остановился он у доски, где Богословский посильно "художественно"
изобразил "веревочку" с "палочкой-выручалочкой" и иные мелкие свои
изобретения. Заложив руки за спину, главный хирург долго и внимательно
разглядывал "картинки" Богословского, потом, обернувшись к конференции,
чуть насупился, раздумывая, и вдруг улыбнулся той своей улыбкой, о которой
даже злейшие хулители главного хирурга отзывались как о "пленительной и
всепокоряющей". И, улыбаясь, спросил пол