и глупо, что он не поставил на место ту, с бровками, из
гостиницы. Ведь он не баклуши бил, он трое суток оперировал, почти трое
суток. Он оперировал, и его кололи кофеином, чтобы он не заснул стоя, а
поспать его не пустили в этот барак. Полундра, фрицы, он напишет об этом
факте в газету нечто жалостное и даже рвущее душу, под оригинальным
названием "Нечуткость", нечто такое, что поразит весь флот!
   Впрочем, главное - не заснуть в бане сразу.
   Нет, он не заснет.
   Он голый, и вокруг него голые. Нагие, как пишут в книгах. Или
обнаженные. Рядом на лавке какой-то обнаженный грузин - маленький,
мускулистый, верткий, весь, как мартышка, поросший крепкими темными
волосами. Он похлопывал себя по ляжкам, поколачивал ребром ладони плечи,
ловко, словно профессиональный банщик, массировал себе икры и колени. И
болтал. И все болтали - не баня, а какая-то психиатрическая лечебница.
   Посидели бы тихо и поспали бы, как славненько!
   Впрочем, спать, разумеется, не следовало.
   Полундра, фрицы, надо быть бдительным!
   Тут в бане можно, несомненно, встретить знакомого и умненько
напроситься к нему ночевать - вот для чего следует быть бдительным. Вдруг
тут окажется капитан-лейтенант Лошадный - ведь из него Володя вытащил
довольно корявый осколок, который, кстати, подарил Лошадному на память. Вы
помните товарищ Лошадный? Ах, в каюту бы к Лошадному! И вообще, мало ли
здесь подлодок, эсминцев, тральщиков...
   Но прежде всего следует заштопать носки. Как у всякого настоящего
старослужащего, у него в сумке есть и иголка и нитка. Но с глазами у него
произошло что-то такое, от чего он долго не мог попасть в игольное ушко.
Глаза слипались. В конце концов, щурясь, словно близорукий, подняв к
самому глазу игольное ушко, он прицелился и попал. Тотчас же не без
ловкости Володя пропустил иголку вокруг лохматой дыры в носке и крепко
подтянул. Получилось то, что на Украине называют "гуля". Гулю он размял
пальцами. Теперь следовало подготовить к ремонту второй носок. Размышляя
над разодранной в куски пяткой, он сунул иголку ушком вниз в щель лавки,
чтобы не затерялась. И тотчас же на иголку, весело что-то рассказывая, сел
заросший волосами грузин.
   Было даже неправдоподобно, что у такого мужественного, мускулистого
человека оказался такой визгливый голос.
   - Укусил! - кричал он, вертясь между обнаженными офицерами
военно-морского флота. - Укусил!
   Все повскакали со своих мест. И те, кто отдыхал после парной, и те, кто
только еще предчувствовал банные радости.
   - У него там нитка болтается! - крикнул сиповатым морским голосом
мичман в подштанниках и в кителе с орденами. - Он же на иголку сел.
   - Позвольте, я врач! - сухо остановил Володя мечущегося нагого грузина
и опустился возле него на корточки.
   Пострадавший тоненько всхлипнул.
   - Не лягайтесь! - профессионально-докторским голосом приказал Володя. -
Вовсе не так больно.
   - Не столько больно, сколько унизительно, - сердито огрызнулся
пострадавший.
   Кругом уже осторожно посмеивались.
   - Ничего смешного нет, - сам не веря собственному двуличию, произнес
Устименко. - Это свинство - швырять иголки по скамейкам.
   Когда "операция" закончилась, грузин горячо пожал Володину руку.
   - Не стоит благодарности, - все еще поражаясь своему умению лгать,
сказал Володя, - но, повторяю, это свинство.
   И скользнул вдоль стены. Ему показалось, что кто-то на него внимательно
взглянул, и "опасность придала ему мужества". Из бани он на всякий случай
пробрался в парную. Здесь его, конечно, не разыщут - в сладких стенаниях
парящихся, в клубах пара, в белесой мгле веселого банного ада. А если и
разыщут, он отмежуется. Прекрасно, если пострадавший - вольнонаемный. А
вдруг он полковник? Или, упаси бог, адмирал из строгих. И если прикажет:
   - А подать мне немедленно сюда этого буйного идиота с его иголкой!
   Иди тогда доказывай, что ты трое суток не спал.
   Его просто свело от чувства ненависти к себе.
   И оказывается, он лжец! Отвратительный, наглый и спокойный лжец!
Двуличнейшее существо!
   Или это тоже на почве переутомления?
   На всякий случай он еще вздремнул над своей шайкой с полчасика в бане.
Здесь было по крайней мере тепло, а кто знает, что ожидало его дальше на
этой славной базе, где столько больших теплых домов, в которые его никто
не зовет. И не так тут одиноко, как на гранитных скалах этой базы, и не
надо настраивать себя на мысли о "суровой и непередаваемой красоте
Севера".
   Но уж если не везет, то не везет, как сказала старуха Ашхен, когда он в
канун Седьмого ноября прошлого года, неловко повернувшись, вылил на себя
большую банку йода: едва он вышел из предбанника, как напоролся на
патруль. Уже миновало время - надо было иметь ночной пропуск, которого у
Володи, разумеется, не было. И он даже не сопротивлялся и не спорил - он
покорно пошел между автоматчиками-матросами, как имеющий опыт дезертир или
"матерый диверсант".
   "Полундра, Устименко, - думал он, - здесь стоят матросы. В сущности,
все устроилось отлично. Теперь мне есть где ночевать - на скамейке у
коменданта. Там, наверное, тепло и сухо и кто-нибудь из задержанных
угостит махоркой. Вот оно и счастье..."
   Рядом с ним шагал еще задержанный, и Володя не без внутренней тревоги
внезапно узнал давешнего грузина. К счастью, пострадавший оказался
штатским. На голове у него была мягкая шляпа, в руке он нес лакированный
чемоданчик и, по всей вероятности, был одержим теми же самыми мыслями о
невезении, которые огорчали и Володю.
   - Мой дорогой доктор! - сказал грузин. - Мой спаситель, не так ли?
Знаете, я как раз хотел с вами посоветоваться, но вы куда-то исчезли. Мне
фатально не везет именно с этой частью тела! Вы ничего не заметили, когда
удаляли иглу? В октябре месяце 1941 года я заснул, сидя на электрической
печке, вот в этом доме, у одного своего старого друга. Что-то там
включилось автоматически, и меня привезли в госпиталь с ожогом второй
степени. Не прошло и года, как я при сходных обстоятельствах, но на базе у
катерников в довольно сильный мороз прикорнул на промерзшем граните, на
ступеньках. В результате обморожение, правда легкое. И сегодня эта
маленькая катастрофа. Может быть, вы дадите мне какой-нибудь практический
медицинский совет? Понимаете ли, дорогой доктор, все это не может так
далее продолжаться, вы не находите? Кстати, давайте познакомимся.
   И штатский несколько церемонно представился: его зовут Елисбар
Шабанович Амираджиби, он капитан, его судно - "Александр Пушкин", прошу
любить и жаловать. Давеча он пришел из США. Вообще же у него неудачный
день сегодня, не будем уточнять все подробности.
   - Послушайте, - внезапно обратился Амираджиби к автоматчику своим
сиповатым голосом с едва уловимым мягким гортанным придыханием. -
Послушайте, дорогие, - вы люди или не совсем? Мне нужно к своему другу на
корабль, это очень близко, вот он стоит - "Светлый", неужели это вам
непонятно? Попытайтесь понять. Завтра меня поставят под разгрузку, и я
конченый человек, послушайте, вы, с автоматом!
   Матрос гулко кашлянул и не ответил.
   - Есть или нет? - проникновенно спросил капитан. - Душа? Сердце? Сосуд
с добром у вас имеется внутри? Никогда не меркнущий светильник?
   - Надо слово знать, - глубоким, из самого нутра, ласковым басом, словно
маленькому, сказал матрос, - время военное, мало ли кто лазает, случаются
парашютисты-диверсанты...
   - Слово - "мушка"! - сладким голосом, с воркующими придыханиями
произнес Амираджиби.
   - Нет! Не мушка.
   - Слово - "самолет"!
   - И не самолет.
   - Не самолет и не мушка, - задумчиво и душевно согласился Амираджиби. -
Может быть, в таком случае тогда - "мотор"?
   - Нет.
   Амираджиби набрал воздуху в легкие и быстро выговорил:
   - Танк-румпель-пропеллер, курица-петух-утка-индюк-тетерка-чайка,
петарда-клотик-бескозырка-гюйс-тральщик-эсминец-линкор-авианосец.
   Матрос молчал. Другой негромко хихикнул.
   - Вот какой человек, - печально сказал Амираджиби. - Поразительный
человек. Твердый человек. В каменном веке такие люди жили...
   Матрос внезапно до крайности обиделся.
   - Оскорбляйте, оскорбляйте! - ответил он. - Мы на нашей службе всего
видели. Один попался - до морды хотел достать, схлопотал пять суток
гауптвахты - только нынче и управился, перед ужином вышел. Налево, в
подвал, вторая дверь направо!
   За второй дверью направо сидел розовощекий, юный и добрый комендант.
   Амираджиби и Володя положили перед ним свои документы. Капитан
"Александра Пушкина" угостил коменданта сигаретами "Честерфильд" и
жевательной резинкой. Комендант взял две сигаретки и две пластинки
чуингама. Матрос с сизыми пятнами на когда-то отмороженных щеках мрачно и
обиженно сидел на скамье. Амираджиби предложил сигарету и ему, чего,
конечно, делать не следовало.
   - Не надо, - сказал матрос нутряным, бесконечно добрым, но до крайности
оскорбленным басом. - Сначала оскорбляете, а потом папиросочки? Я, может,
четыре рапорта подавал, чтобы воевать отправили, а здесь от разных лиц,
которые и войны никакой не нюхали, исключительно оскорбления слышишь.
   - Кто вас оскорбил, Петренко? - спросил комендант.
   - Да вот этот вольнонаемный оскорблял: в каменном, говорит, веке такие
люди жили. Это как понять?
   - Ясно, - сказал комендант металлическим, комендантским голосом. И лицо
его из доброго, юного и веселого превратилось в непроницаемое, специально
комендантское лицо: без выражения, без возраста - одна только лишь
твердость. - Ясненько, - повторил комендант. - И попрошу сесть там, на
скамье для задержанных. Курить тут не разрешается. Разговаривать тоже.
Утром выясним ваши личности.
   - Но документы! - воскликнул Володя.
   - Документы люди делают! - с таинственной интонацией в голосе произнес
комендант. - Ясно?
   И так как говорить было решительно нечего, то комендант выплюнул
чуингам и швырнул в печку не докуренную сигарету. А Володя сигарету
пожалел и сразу же крепко уснул.
   Было ровно шесть, когда он проснулся. Амираджиби крепко спал, откинув
горбоносое лицо. Профиль его был резко вырезан, и Володя удивился -
капитан выглядел сейчас далеко не молодым человеком.
   - Не было! - сонно-бодрым голосом докладывал по телефону комендант. -
Героев Советского Союза у меня среди задержанных в наличии не имеется...
   - Почему не имеется? - приоткрыв один глаз и откашлявшись, спросил
Амираджиби. - Любой из нас, мои дорогие друзья, может завтра или
послезавтра стать героем.
   Упругим шагом Елисбар Шабанович пересек комнату, выхватил из руки
коменданта трубку и негромко сказал:
   - Так точно, товарищ адмирал, это капитан Амираджиби. Нет, нас никто не
задерживал, мы просто запутались с одним симпатичным майором медицинской
службы и замерзли в климате здешней прекрасной весны. А комендант - чуткий
товарищ, нас приютил и обогрел по нашей просьбе. Мы тут отдохнули. Нет,
товарищ адмирал, наоборот, мы ему признательны и чрезвычайно благодарны.
Оказал настоящее флотское гостеприимство. Мой старпом вас побеспокоил -
Петроковский? Спасибо, товарищ адмирал, мы сейчас на "Светлый" и
направимся.
   Комендант сделал хватательное движение рукой, но Амираджиби уже положил
трубку. Несколько секунд все молчали. Обиженный давеча словами о "каменном
веке" матрос докуривал у печки самокрутку.
   - Надо же было сказать, что вы Герой! - стараясь не глядеть на
капитана, начал было комендант, но Амираджиби перебил его.
   - Нет, не надо, - внятно, негромко и печально сказал капитан, - и
обижаться не надо. Прошу прощения, если я обидел вас, товарищ Петренко,
но, поверьте, я не желал обидеть. "Пожмем скорей друг другу руки", - как
сказано в одной трогательной ресторанной песенке, - "дорога вьется
впереди".
   Матрос встал, сунул окурок в печку, шагнул вперед.
   - Давайте руку, дорогой Петренко, - сказал Амираджиби, - мы все
неплохие люди, только немного переутомленные. Конечно, совсем немного,
самую малость, какой-нибудь третий год войны, это же для настоящих парней
сущие пустяки. Но иногда случается, что нам не хватает чувства юмора.
Некоторым из нас. Особенно мне. Я не угадываю момента, понимаете, и шутка
обращается против меня. Привет, дорогой товарищ комендант, будьте и впредь
бдительны, это полезно во время войны. Пойдем, товарищ майор медицинской
службы?
   - Куда?
   - Со мной, к моему старому другу...
   Теперь они стояли в непроницаемом ватном тумане, накрывшем базу. И все
затаилось в этом холодном весеннем тумане - и боевые корабли, и маленькие
катера, и пароходы, и гигантские "либерти", груженные взрывчаткой, банками
с тушенкой, ботинками; затаилось и кольцо аэродромов, и порт, и город, и
ближние и дальние базы.
   - Товарищ герой Советского Союза, - раздался сзади тихий и ласковый бас
матроса, - мне приказано вас проводить на "Светлый".
   - Ну что же, проводите, дорогой, - так же негромко ответил Амираджиби.
- Проводите, дружок. А что касается до вашего ко мне обращения, то оно не
совсем правильное. Вот, например, вчера со мной один случай произошел на
глазах нашего уважаемого военврача. Я немного пострадал. Я получил
небольшую и совершенно непредвиденную травму в мирных, по существу,
условиях. Военврач мне оказал на месте хирургическую помощь, скорую
помощь, он очень находчивый, этот майор медицинской службы. Так вы
думаете, я не кричал в процессе получения травмы? Нет, дорогой, я кричал и
стонал и, как метко отметил наш друг военврач, даже лягался. Таким
образом, товарищ Петренко, вы можете сделать вывод, что нет человека,
который был бы всегда героем. Героем должен и может быть каждый из нас в
предполагаемых обстоятельствах. Ясно?
   - Ясно, - откуда-то из мозглого тумана услышал Володя ответ матроса.
   - Это вы запомните, дорогой, - продолжал Амираджиби. - И если бы вы
находились в моих обстоятельствах, то тоже имели бы Золотую Звезду, не
сомневаюсь в этом. Согласны?
   На лидере "Светлом" у трапа их опросили, потом провели в чистую, теплую
кают-компанию. Мирно и уютно пощелкивало паровое отопление. Вестовой в
белой робе спросил, не хотят ли гости чайку, и чай тотчас же появился,
словно ждали их. Амираджиби велел принести рюмки и показал на пальцах:
три, потом открыл свой лакированный чемоданчик и поставил на стол бутылку
бренди. Володя читал пеструю этикетку, когда услышал нестерпимо знакомый
голос:
   - Это кто же тут в неположенное время пьянку разводит?
   Тяжелая бутылка выскользнула из Володиных рук и мягко шлепнулась на
бархатный диван. Еще не успев обернуться, он почувствовал на своем погоне
могучую руку Родиона Мефодиевича и сам не заметил, как, словно в далеком
детстве, прижался лицом к только что выбритой, обветренной, жесткой с
холоду щеке каперанга Степанова. А Родион Мефодиевич гладил Володю по
мягким волосам и тоже, словно тогда, давным-давно, в той мирной жизни, на
улице Красивой, когда и тетка Аглая не "пропала без вести", когда и
Варвара была с ними, приговаривал:
   - Ишь, военврач. Майор медицинской службы. Ордена. Бывалый человек.
Значит, воюем...
   - Да вот...
   - То-то, что вот! Варьку не встречал?
   - А где же она?
   - Здесь, неподалеку, бывает у меня, видаемся. Ну, а про тетку - упережу
твой вопрос - ничего, ничего решительно не знаю. И никто не знает.
   Какая-то словно бы тень закрыла его лицо, он круто дернул плечом,
потряс головой и, повернувшись к Амираджиби, обнял капитана, поцеловал и
негромко, с твердой радостью в голосе произнес:
   - Я же тебя и не поздравил еще. Не знал, куда депешу отбивать. В какие
порты и в какие страны. Значит, непосредственно из врага народа - в Герои
Советского Союза? Без пересадки? Расскажи, как оно все-таки произошло?
   - А никак, Родион, Служим Советскому Союзу, вот и все. А про наши
боевые эпизоды и как мы отражали атаки фашистских стервятников, доставляя
ценные грузы к месту назначения, очень красиво написано во флотской
газете. Ты же ее читаешь? Там мы все абсолютно бесстрашные, волевые,
дисциплинированные, находчивые морские орлы...
   Они оба улыбались чему-то, а чему именно - Володя не понимал. Не
торопясь, очень красиво (он все делал как-то особенно красиво и изящно)
Амираджиби налил рюмки и, подняв свою, сказал негромко и очень четко:
   - Мне бы хотелось, чтобы молодой доктор, мой новый друг и даже
благодетель, знал, что товарищ моей юности Родион Мефодиевич Степанов, не
страшась решительно никаких последствий для себя и для того, что некоторые
называют своей карьерой, извлек меня из тюрьмы, в которой я сидел по
обвинению всего только в государственной измене...
   - Служим Советскому Союзу, - со своей мягкой полуулыбкой сказал
Степанов.
   - Вот за это я и предлагаю поднять тост, - положив ладонь на рукав
кителя Степанова, произнес Елисбар Шабанович. - Тост очень принятый на
моем судне "Александр Пушкин".
   Они сдвинули тихо зазвеневшие рюмки, и капитан Амираджиби произнес
совсем тихо и быстро:
   - За службу! Смерть немецким оккупантам!



   СЭР ЛАЙОНЕЛ РИЧАРД ЧАРЛЗ ГЭЙ, ПЯТЫЙ ГРАФ НЕВИЛЛ

   - Вам звонил капитан Амираджиби, товарищ майор, - сказал Володе
дежурный, заглянув в бумажку; фамилию капитана он произнес с трудом, по
слогам. - Будет звонить в тринадцать. Убедительно просил дождаться его
звонка.
   И дежурный хихикнул: наверное, Амираджиби успел его чем-то очень
рассмешить.
   - Подождете?
   Устименко кивнул.
   Свою треску с кашей он съел и теперь поджидал обещанного чаю, но о них,
кажется, забыли - и о Володе, и о чае. В сущности, Володя не надеялся на
этот чай и ждал только из вежливости, не в таких он был чинах, чтобы о нем
не забывали, но нельзя же подняться и уйти, если тебе сказано: "А сейчас,
доктор, мы вас чайком напоим, уж больно у вас замученный вид..."
   Сидел, курил, ждал и перечитывал письмо от Женьки:

   "Об Аглае, конечно, ни слуху ни духу. И надо же было ей лезть в мужское
дело, я точно знаю, что ее удерживали в Москве! Разумеется, ее очень
жалко, она женщина неплохая и отцу была недурной женой, насколько я
понимаю. Но представляешь себе - во что это может вылиться? Во всяком
случае, батьке это не сахар, хотя бы по линии служебной, мы все взрослые и
понимаем, что к чему. Он еще хлебнет лиха!
   Видал ли ты его, кстати?
   Отыщи и подбодри старика, мне кажется, что он хандрит; знаешь, в его
годы последняя любовь, то да се!
   Большую человеческую травму принесло мне известие о гибели мамы.
Впрочем, лучше об этом не говорить - слишком тяжело.
   Не встречал ли Варвару? Свое актерство она окончательно бросила и
воюет, как все мы, где-то в ваших краях. Оказалась девочка с характером -
в батьку.
   Ираида с Юркой в Алма-Ате. Канючат и выжимают из меня посылки. Его
сиятельство папашечка остался как-то не у дел, "не нашел своего места",
как самолично выразился в письме ко мне, и, в общем, тоже сел на мою
многострадальную шею. Представляешь, каково мне?
   Работаю над кандидатской. Один чудачок подкинул мне темочку, потом,
кажется, сам пожалел, но у меня хватка, тебе известно, железная - что мое,
то уж мое, особенно если это касается вопросов науки. Так, между прочим, я
ему и отрезал!
   Мы собес разводить не намерены!
   Здесь, в нашем хозяйстве, проездом ночевали две старухи - Оганян и
Бакунина. От них много про ваше благородие наслышан. Главная старуха -
Ашхен Ованесовна - выражалась про тебя с некоторым даже молитвенным
экстазом, вроде бы будешь ты со временем вроде Куприянова, или Бурденки,
или Бакулева. Я подлил масла в огонь, сказав, что знавал тебя студентом и
что был ты у нас номер один по всем показателям - наиспособнейший. Старухи
с восторгом переглянулись, и теперь я им лучший друг, даже письмишко от
них получил. Рад, дружище, за тебя. Старушенции экзальтированные, но
энергичные и со знакомствами, их повсеместно уважают, и если с умом, то
они и помочь могут в минуту жизни трудную.
   Пиши!
   Если что по линии организационной затрет, можешь на меня рассчитывать,
я человек не злопамятный, всегда сделаю все, что в моих силах.
   Ты, часом, не женился?
   Не дел