олодя.
   - Почему идиотизм? - удивился и немножко рассердился Амираджиби. -
Странно, что такие простые вещи нуждаются в комментариях. Это же смешно.
Родион, на твоих глазах произошла катастрофа с крейсером "Эдинбург".
Расскажи своему племяннику, он не из болтливых и не вобьет клин в наши
отношения с союзничками...
   - А чего ж тут рассказывать, - усмехнулся Степанов, - тут все просто.
Ты только, действительно, Владимир, языком не болтай, дело тонкое,
дипломатическое. Фрицы атаковали "Эдинбург", повредили ему корму. Короче -
лишился он всего только винтов и руля. Мы вполне могли его к нам
отбуксировать и даже предложение такое сделали. Куда там! Команду с
"Эдинбурга" - на миноносец, и давай добивать крейсер. Потопили. И вместе с
грузом золота, которым мы им платим за военные поставки. Десять тонн
золота потопили, знающие товарищи говорят: сто миллионов рублей. И шум
теперь, конечно, на весь мир: к ним не прорваться, это дело дохлое, вот
даже "Эдинбург" потоплен! А кем? Кем потоплен-то? Да ну их всех, простите,
в болото! Как они сами открывают огонь по летчикам, спускающимся на
парашютах в море с подбитых самолетов! Я лично дважды выступал с
протестами, когда они нас приглашали. Что опасного в летчике, когда он с
парашютом попадет к нам, да еще в океане? И немец - тоже пригодится,
возьмем! Случайно, наверное, четверых своих успели убить, удивительно, как
этот ваш граф уцелел? Да что мы сейчас еще знаем, вот отвоюемся, тогда все
узнаем. Да и то когда - вопрос...
   - Мы пока знаем то, что видим, - спокойно, разливая водку, сказал
Елисбар Шабанович. - Это тоже не так уж мало. Даже то, что мы видим
собственными глазами, наводит на размышления, не так ли, молодой доктор,
мой спаситель? И знаете, что тут обидно? Обидно, что даже после войны,
когда все станет совершенно ясным, когда и подколодные ягнята напишут свои
воспоминания, а мы, те, кто все видел, скажем, что они, мягко говоря,
искажают действительность, все-таки - подчеркиваю, все-таки - найдутся
простофили или слишком хорошие люди - такие существуют, - которые поверят
им. Они скажут мне: "Ты, Амираджиби, старый дурак! Ты любишь сгущать
краски! Они отличные парни - и эти инглиши, и всякие другие прочие, они
делали все, что могли! Так замолчи же, бывший капитан, старый Елисбар, не
вмешивайся не в свои дела!" Вот что они скажут, и это будет довольно
обидно слушать. Особенно от тех, которые не нюхали войны.
   - Уж эти непременно скажут! - подтвердил Степанов.
   - А почему подколодные ягнята? - словно проснувшись, спросил Устименко.
- Это про кого?
   - Вы про минный заградитель "Адвенчур" что-нибудь слышали?
   - Ничего не слышал, - сказал Устименко. - А что?
   - "Адвенчур" прислали нам подколодные ягнята, - с коротким, недобрым
смешком произнес капитан Амираджиби. - Верно, Родион?
   Степанов кивнул головой и опять закурил. Володя отметил про себя, что
Родион Мефодиевич, который почти не курил в былые годы, теперь не выпускал
изо рта папиросу и водку наливал себе чаще, чем другим. "Как Богословский,
- подумал он с горечью, - но ведь и не скажешь ничего!"
   - Мины, которые доставил этот самый "Адвенчур", - продолжал между тем
Елисбар Шабанович, - магнитные мины годились только для глубин моря не
более чем в двадцать, двадцать пять метров, и здесь, на нашем театре,
использованы быть не могли. Отправка такого груза нам, я думаю, была
организована подколодными ягнятами - никем другим. А матросы с "Адвенчура"
рисковали жизнью, доставляя нам это барахло, и их ни в чем упрекнуть
нельзя, этих ребят. Только интересно, как бы они себя вели, если бы знали
заранее, что доставляют липу, бутафорию, кукиш тем самым людям, которые
приняли на себя всю тяжесть войны...
   Он открыл "краденый" у себя в каюте джин, понюхал из горлышка и
предложил:
   - Давайте больше не говорить про это. Я спокойный человек и немолодой,
я умею держать себя в руках, но иногда ужасно скверно бывает на душе. Вот
так-то, Владимир Афанасьевич. Грустно вам?
   - Паршиво, - сознался Володя.
   - Он у нас парень честный, - сказал Родион Мефодиевич. - С трудом в
мерах подлости разбирается. Да что он - молодой, я вот в отцы ему гожусь,
а привыкнуть не могу...
   - А я и не призываю вас привыкать, - сердито ответил Елисбар Шабанович.
- Я, наоборот, уговариваю вас, развеселиться, например, анекдоты будем
рассказывать, хорошо? Веселые, смешные анекдоты, хохотать станем от души.
Согласны?
   Но до анекдотов дело не дошло, потому что над городом и портом
показались немецкие бомбардировщики и вот-вот могли заявиться и сюда.
Родион Мефодиевич отправился на мостик. Елисбар Шабанович, натянув
шуршащий дождевик, побежал к последнему нынче рейсовому катеру, а Володя
лег на диван и закинул руки за голову.
   В то же мгновение на сердце у него стало легко и покойно.
   Он удивился этому покою, потом подался вперед и длинно, счастливо
вздохнул: прямо перед ним на переборке каюты висел большой портрет
Варвары. Своими широко распахнутыми глазами доверчиво и чисто она глядела
на него и всем своим видом как бы говорила ему: "Ну что же ты, Володька!
Где ты? Вот же я!"



   ОПЕРИРОВАТЬ МОЖНО И ДОЛЖНО!

   Наутро Володя с Харламовым были в госпитале у подполковника Левина,
пили там чай с клюквенным экстрактом и оперировали до полудня. Потом
Устименко проводил занятия с сестрами и фельдшерами группы усиления -
рассказывал им о лечении обморожений, затем они с Алексеем Александровичем
смотрели обожженных на главной базе - в харламовском госпитале, и в город
Володя вернулся, когда, как говорится, все было позади.
Телеграмма-шифровка из Лондона уже прибыла, Уорд был "честным" человеком и
запросил на всякий случай свое медицинское начальство. Судя по ответу,
запрос был составлен в достаточно объективных тонах. И ответ был написан
спокойно, с высоты академического сверхпонимания и сверхзнания, но
совершенно категорически. И какой-то Торпентоу тоже возражал против
"радикального вмешательства".
   - Это что же за Торпентоу? - осведомился Володя.
   - Это его дядя, - сказал Уорд. - Теперь глава семьи.
   - Врач?
   - Почему врач? Генерал, долго служил в Индии.
   - Ах, в Индии! - сказал Устименко, будто все понял.
   Только сейчас он вспомнил, что обещал встретить флагманского хирурга и
Левина. Конечно, их приезд был ни к чему теперь, но предотвратить его
Володя уже не мог.
   Когда Володя вошел к Невиллу, тот слушал радио, включенное в коридоре.
   - Шостакович! - воскликнул он, жадно и счастливо вслушиваясь в музыку.
- Вы понимаете, док?
   И, перебирая на одеяле пальцами, он плотно закрыл глаза, лицо его
дрожало от восторга. А дослушав симфонию до конца и помолчав немного, он
спросил голосом победителя:
   - А? И это взял и написал человек в очках, в таких очках, как у нашего
Уорда. Как вам это нравится, док? И он там, в Ленинграде, заливает пожары
- этот Шостакович, - я видел картинку. Нет, но этот кусок - это боши, это
все - и Дюнкерк, и битва над Лондоном, и даже раньше - Мюнхен с их пивными
кружками!
   И, то едва слышно подсвистывая, то подпевая, то барабаня пальцами по
стенке фанерной тумбы, он повторил то, что ему так нравилось в начале
симфонии.
   Генерал-майор медицинской службы Харламов и Александр Маркович Левин
вошли в палату, когда сэр Лайонел рассказывал Володе про то, как он сам
"немножко" сочиняет музыку и какие "опусы" у него сочинены. А Устименко,
помимо своей воли, любовался этим мальчиком с отросшими на лбу и на висках
светлыми кудряшками и не заметил, как своей характерной походкой, немножко
боком, "не по-профессорски" - так говорили про него завистники, - чуть
стесняясь своего генеральского положения, вошел Алексей Александрович, а
за ним в развевающемся халате желтый носатый каркающий Левин. По лицам
всех троих (между Левиным и Харламовым все втирался Уорд) Володя внезапно
догадался, что разговор об обмене депешами уже состоялся и Харламов
находился сейчас в состоянии того сдерживаемого, даже кроткого бешенства,
которого так боялись его подчиненные.
   Осмотр продолжался минут десять - не больше. Худое, курносое, в мелких
морщинах лицо "неинтеллигентного профессора", как злословили про него,
ничего не выражало, кроме разве что спокойного удовлетворения, когда в уме
его уже созрела формулировка окончательного и кассации не подлежащего
приговора. В легком тоне он перебросился несколькими весьма даже
оптимистическими замечаниями со старым и мудрым Левиным. И тревожное
выражение в глазах Лайонела сменилось выражением веселого лукавства, а
Володя подумал, что нет в мире актеров прекраснее, чем такие доктора, как
Харламов и Левин, когда разыгрывают они свои ни с чем не сравнимые
представления только для того, чтобы помочь человеческому духу побороть
боязнь надвигающегося тлена.
   - Итак, - на хорошем и даже бойком французском языке, но немножко при
этом окая (Харламов был волжанином), - итак, дорогой друг, поправляйтесь,
- сказал он летчику. - Все идет своим чередом. Спокойствие, терпение,
чувство юмора - кажется, оно свойственно англичанам в высшей степени, -
хороший аппетит...
   - А немного виски? - спросил пятый граф Невилл.
   - Отчего же? Можно и виски...
   - Вы слышите, док? - сияя, но сдержанно сказал Лайонел Устименке. - Вы
слышите? Сам профессор...
   В кабинетике Уорда они едва разместились вчетвером.
   - В сущности, мы приезжали без всякого реального смысла, - немного
дребезжащим голосом произнес Харламов. - Господин Уорд обеспечил себя, а
исходя из этого и нас, запрещением действовать...
   Уорд слегка развел руками, давая понять, что хотел бы слышать
английскую речь.
   А Харламов вдруг взбесился. С ним это случалось, хотя бывали и месяцы,
когда он вел себя абсолютно кротко. Сегодня случился именно такой
"веснушчатый" день, как сознался он впоследствии Володе.
   - Господин Уорд и его шефы там, - он сильно и выразительно махнул рукой
в ту сторону, где, по его предположениям, должна была быть Англия, -
надеются на то, что пуля инкапсулируется на долгие годы. Они не желают
понять, что цель операции не столько удаление инородного тела, сколько
прочная остановка кровотечения из раненого легкого, потому что при
обильном вторичном кровотечении шансы на благополучный исход операции
практически отсутствуют. Переведите ему, майор!
   Володя перевел через пень-колоду. Но зачем? Чему это все могло помочь?
Уорд, слушая, только ежился и пожимал плечами.
   - Предупреждаю, - срываясь на фальцет, сказал Харламов, - предупреждаю,
больной сейчас в хорошем состоянии, и его нынче же можно и должно
оперировать. Повторное кровотечение исключит операцию.
   Уорд выслушал перевод и еще раз вздохнул.
   Проводив Харламова и Левина, Володя немного постоял в коридоре,
стараясь собраться с мыслями, потом вернулся к Невиллу.
   - Он молодец, ваш профессор, - сказал Лайонел. - Наверное, здорово
знает ваше ремесло? Откуда он?
   - Откуда? Пожалуй, это стоит рассказать.
   И, стараясь ни о чем не думать, Володя рассказал Лайонелу о профессоре
Харламове. Пожевывая чуингам и посасывая сигареты, вокруг стояли и сидели
американские и английские матросы во главе с вечно пьяным боцманом с
"Сант-Микаэла". И они слушали тоже. Этот мальчишка - до Великой
Октябрьской революции бездомный сирота, нищий человек, разносил булки по
Москве в корзине, вот так - на голове. А потом он воевал в гражданскую
войну. Между прочим, на Севере, здесь, где высадились англичане, - вот как
иногда складываются судьбы. И лечил своих раненых, лечил, как умел и чем
умел...
   - Булками! - скверно сострил пьяненький боцман.
   - Булок у нас не было. Булки были у вас, - серьезно и строго сказал
Володя. - А потом Харламов пошел учиться.
   - Кто ему давал деньги? - спросил маленький, тощенький матрос.
   - Государство рабочих и крестьян.
   Невилл смотрел на Володю внимательно и немного насмешливо.
   - Вы, оказывается, еще и комиссар к тому же, - сказал он на прощание.
   - Непременно! - улыбаясь, ответил Устименко. - Ни черта не стоит тот
врач, который не умеет быть комиссаром, когда это от него требуется.
Ведите себя хорошо, сэр Лайонел, я буду вас навещать.
   И он ушел, даже не заглянув в кабинетик Уорда.
   Слишком уж у него было противно на душе, и слишком хорошо он знал, чем
все это кончится. Для этого-то он был достаточно толковым врачом.
   Впрочем, он предугадывал, но далеко не все.
   Разве можно было сейчас предположить в подробностях ход событий?
   Разумеется, нет!


   - Я могу ехать? - спросил Володя, сильно дуя в телефонную трубку.
   - Полагаю, что да! - сказал Харламов. - Как вам понравился этот фрукт?
   Устименко промолчал. Ему хотелось спать.
   - Если будет время, проведайте своего летчика! - посоветовал Харламов.
- В нем есть что-то привлекательное. Вы меня слышите, майор?
   - Слышу.
   - Ну так поезжайте! Вы - рейсовым катером?
   - До главной базы - да, а там попутным!
   - Добро!
   Левин тоже с ним попрощался по телефону. На катере поспать Володе не
удалось - не было сидячего места, все три часа он провздыхал за теплой
трубой. Шелестел дождь, орали чайки, - как все, в сущности, надоело! И
какое это общее чувство для всех в такую пору войны - надоело! И тому
старослужащему мичману надоело, и чьей-то жене с ребятенком надоело, и
ему, Володе Устименке, надоело! Еще когда дело делаешь - понятно, а вот
когда так киснешь за трубой, или ждешь попутного транспорта, или
отправляешься, зная, что главное время уйдет на ожидание...
   - Беспорядок! - сказал раздраженный голос за Володиной спиной. И
Устименко даже не поглядел на раздраженного. - Беспорядок!
   Как будто бы в слове "война" может содержаться понятие порядка! Сама
война, прежде всего, беспорядок.
   Только к вечеру он добрался наконец до своего милого 126-го, узнал, что
нового решительно ничего нет, наелся до одури и, радостно удивившись, что
вопреки всем его размышлениям у него-то в госпитале как раз порядок,
мгновенно уснул.
   Была глубокая ночь, когда их привезли, и Устименко с минуту простоял
возле скалы, в которой была вырублена его землянка, - никак не мог
по-настоящему проснуться: позевывал, вздрагивал и прислушивался; ниже, у
моря, где-то возле губы Топкой, ухали пушки, а в сером сыром небе с
зудящим настырным звуком ходил немецкий "аррадо", - что ему тут было
нужно?
   - Опять вроде войнишка? - пробегая по раскисшей тропке, спросил капитан
Шапиро. - Как считаете, товарищ майор?
   Володя не ответил.
   На въезде во тьме постукивал мотор полуторки.
   - Откуда? - спросил Володя у шофера, застегивающего крюки кузова.
   - Та со старого пирсу. С дорожного батальону людей побило. Подводили
дорогу скрозь Губин-скалу, он разведал и дал прикурить.
   В предоперационной было жарко. Движок уже работал, лампочки быстро
накалились. "Когда это он успевает? - уважительно подумал Володя о
Митяшине. - Ведь еще только сняли с машины раненых, а уже все готово!"
   Нажимая ногой педаль умывальника, он привычно начал процедуру мытья
рук. За его спиной проносили носилки, Устименко услышал сердитый окрик
Митяшина:
   - Кто ж ногами вперед носит, дурачье непроспатое! Соображаете?
   "И тут поспевает!" - опять удивился Володя.
   Пять минут прошло, Устименко положил щетки и протянул руки Норе
Ярцевой, чтобы она полила раствором нашатырного спирта. Но раствор не
лился.
   - Девушку привезли, кра-асивенькую! - сказала Нора.
   - Раствор! - строго приказал Устименко.
   Вытерев руки денатуратом, он подошел к столу и, щурясь от яркого света
низко опущенной операционной лампы, начал осматривать раненого, совершенно
при этом забыв слова Норы, что привезли девушку. Его только на мгновение
удивило маленькое розовое ухо и круто вьющиеся медно-золотистого цвета
волосы, которые Нора, жалобно канюча, выстригала на затылке...
   Вера Николаевна предостерегающе произнесла:
   - Пульс нитевидный, Владимир Афанасьевич!
   Устименко промолчал, размышляя. На мгновение мелькнула привычно
тоскливая мысль об Ашхен и исчезла, и тотчас же майор медицинской службы
Устименко начал приказывать жестким, не терпящим никаких возражений
голосом.
   У каждого хирурга на протяжении его жизни бывают случаи, когда зрение,
ум, руки достигают величайшей гармонии, когда деятельность мысли
превращается в ряд блестящих озарений, когда мелочи окружающего совершенно
исчезают и остается лишь одно - поединок знания и одаренности с тупым
идиотизмом стоящей здесь же рядом смерти.
   Наука не любит слова "вдохновенье", как, впрочем, не любит его и
истинное искусство. Но никто не станет отрицать это особое, ни с чем не
сравнимое состояние собранности и в то же время отрешенности, это
счастливое напряжение знающего разума и высочайший подъем сил человека в
минуты, когда он вершит дело своей жизни...
   Она стояла тут, рядом, - та, которую изображают с косою в руках, -
слепая, бессмысленная, отвратительная своим кретиническим упрямством; ее
голос слышался Володе в сдержанно предупреждающих словах наркотизатора;
это она сделала таким синевато-белым еще недавно розовое маленькое ухо,
это она вытворяла всякие фокусы с пульсом; это она хихикала, когда
Володино лицо заливало потом, когда вдруг неожиданно стал сдавать движок и
принесли свечи; это она пакостно обрадовалась и возликовала, когда доктор
Шапиро сделал неловкое движение и чуть не привел все Володины усилия к
катастрофе.
   Но майор медицинской службы Устименко знал ее повадки, знал ее силы,
знал ее хитрости, так же как знал и понимал свои силы и возможности. И в
общем, не один он стоял тут, возле операционного стола, - с ним нынче
были, хоть он и не понимал этого и не думал вовсе об этом, и Николай
Евгеньевич Богословский, и вечная ругательница Ашхен Ованесовна, и
Бакунина, и Постников, и Полунин, и те, которых он никогда не видел, но
знал как верных и добрых наставников: Спасокукоцкий, и Бурденко, и
Джанелидзе, и Вишневский...
   Они были здесь все вместе - живые и ушедшие, это был военный совет при
нем, при рядовом враче Устименке, но сражением командовал он. И, как
настоящий полководец, Володя не только вел в бой свои войска, свои уже
побеждающие армии, но вел их с учетом всех обходных возможностей
противника, всех могущих последовать ударов в тыл, клещей, котлов и
коварнейших неожиданностей. Он не только видел, но и при помощи своего
военного совета предвидел - и вот наконец наступило то мгновение, когда он
больше мог не задумываться о сложных и хитрых планах противника.
   Маленькое ухо вновь порозовело, пульс стал ровным, дыхание - спокойным
и глубоким. Отвратительная старуха с пустыми глазницами и ржавой косой
ничем не поживилась этой ночью в подземной хирургии. Операция кончилась.
Сестра Кондошина сказала измученным голосом:
   - Это что-то невероятное, Владимир Афанасьевич. Сам Джанелидзе...
   - Он мне, между прочим, здорово помог сегодня - ваш Джанелидзе, - тихо
прервал Кондошину Устименко.
   Он сидел на табуретке, позабыв снять марлевую повязку со рта, плохо
соображая, совершенно пустой, как ему казалось. И внутри у него все
дрожало от страшной усталости.
   Вот в это мгновение он и узнал Варю.
   Дыхание ее было спокойным, она еще не пришла в себя. Запекшиеся,
искусанные губы ее вздрагивали. И в глазах застыло непонимающее выражение.
   - Боже мой! - едва слышно произнес Володя. - Боже мой!
   Неизвестно, откуда взялись у него эти слова. Но он вовсе не был
потрясен. Он был просто удивлен, и ничего больше. Он был слишком пуст
сейчас, слишком много сил ушло у него на борьбу за жизнь этого тяжело
раненного "бойца", собственно для Вари не осталось ничего...
   - Это ваша... знакомая? - спросила Вересова.
   - Да, - неохотно ответил он.
   - Она была тут в марте, - неприязненно сказала Вера Николаевна. - Я,
кажется, забыла вам передать.
   - В марте? - спросил Володя. - Еще в марте?
   - Ну да, сразу после моего назначения. Но ведь вас многие спрашивают...
Может же случиться... Виновата, убейте! Или посадите на гауптвахту.
   Ее красивые спокойные глаза смотр