ием выгнали в
толчки. Выгнали еще и потому, как утверждает Богословский, что немецкая
фирма Бауэр завалила в ту пору аптеки и аптекарские склады своими
препаратами, смертельными, как немцы утверждали, для любых бактерий. Где
же кроткому Флемингу было выдюжить борьбу с фирмой Бауэр и сонмом
знаменитейших и глубокоуважаемых? Естественно, он отступил со своей
плесенью, и сонм обрадовался. И только нынче, когда на Англию посыпались
бомбы фашистов, представители высокой и чистой науки отыскали Флеминга и
его живую плесень. Представляешь, тетка, тихий Флеминг ждал своего часа!
   И дождался.
   Плесень оказалась еще более мощным средством, чем мог предположить сам
Флеминг.
   Называется это новое средство - пенициллин.
   Теперь сонм решающих ученых одобрил деятельность Флеминга.
   Но с двадцать восьмого по нынешнее время как-никак проскочило тринадцать
лет. С кого взыскать за те смерти, которых могло бы и не быть, если бы
концерн Бауэра и мнящие себя сонмом не "стакнулись" и не "завалили" в свое
время великое открытие скромного ученого?
   Веселая историйка?
   Ты не сердись, тетка, что я тебе, как ты говорила в той нашей давней,
мирной жизни, "морочу голову". У меня нынче слишком много досуга, а мыслям
не скомандуешь, чтобы они не приставали. И спится плохо.
Думаешь-думаешь...
   Наверное, тебе неприятно, что я в дни такой войны, как нынешняя,
раздумываю о штатских вещах, но, понимаешь, эти сонмы и бауэры, эта
цеховая тупость и благоговение перед чинами в науке дорого обходятся
человечеству и в трагические периоды войн. Богословский же рассказал мне,
что вычитал у какого-то умного человека примерно следующую мысль: многие
великие открытия и изобретения совершены неспециалистами, и это-де не
случайно. Эти неспециалисты, будучи людьми непричастными к нормам
официальной науки и никак не связанными никакими канонами и средой, в
которой каноны есть некое табу, в высоком смысле слова свободны. Именно
потому юрист Ковалевский открыл новую эру в палеонтологии, химик Пастер
перестроил основы медицины, так же как и зоолог Мечников. Музыкант Гершель
открыл планету Уран, ювелир Фултон построил первый пароход. Примеры эти
можно умножить. Николай Евгеньевич, например, совершенно убежден в том,
что главными, сильнейшими борцами со злокачественными опухолями будут не
хирурги, а биохимики, химики, биофизики. Нож хирурга переживает сам себя.
Искусство хирурга вовсе не только в том, чтобы совершенствовать технику
операции, но в поисках таких решений, чтобы эта техника вообще стала
излишней...
   Видишь, сколько я тебе написал всего.
   Не огорчайся! Ты же знаешь, что когда меня отсюда выпишут и я начну
заниматься делом, то писать стану реже и короче.
   Так что это немножко вперед.
   А где Женька Степанов - тебе неизвестно?
   Сообщи мне хоть его адрес.
   Рыжая тебе ничего не написала?
   Новостей у меня лично никаких. Приходил еще раз Мишка Шервуд. По-моему,
он принадлежит к той довольно многочисленной породе человеков, которые
терпеть не могут иметь врагов! И не по доброте душевной, а потому только,
что это неудобно в бытовом смысле. Лучше со всеми решительно быть в
посредственных отношениях, думают такие человеки, чем нажить хоть единого
врага. Поэтому, вероятно, подлецам и не так уж плохо существовать. Шервуд
не подлец, но и с подлецом не поссорится.
   Пришел, уселся, заговорил на "нейтральные" темы - об искусстве. Он ведь
и об этом совершенно свободно рассуждает. Кинокартину он называет "лента"
и не говорит, _что_ ему понравилось или не понравилось, а говорит: "Эта
лента сделана мастером", или "Эта лента никак не сделана". У меня, когда я
слушаю такие разговоры о непонятной мне специальности, сосет под ложечкой.
Но возражать и ругаться не стал - скучно. Мишка же отбыл очень довольный
самим собой.
   Как тебе нравятся наши фронтовые дела?
   Гитлеровцев-то все-таки можно бить! Это самое главное, что и
требовалось доказать на данном этапе. А я полеживаю в госпитале, мне
тепло, светло и не дует. Мои соседи рассказывают, что во сне я ругаюсь
нехорошими словами, и все по поводу того, как меня отсюда не выпускают.
Но, в общем, я, наверное, скоро отсюда вырвусь: разработан план действий.
Покуда же на себе испытываю совершенство медицинской науки. "Ты все пела,
- как сказал дедушка Крылов, - ты все пела, это дело, так поди же
попляши". Вот и пляшу. Доктора разбираются, ставят разные диагнозы и
ссорятся друг с другом. Врачам не мешает болеть почаще, от этого они
умнеют. Грубо, но оно так. Иначе все кажется необыкновенно простым.
   Будь здорова и спокойна, тетка Аглая. И напиши же мне письмо. Что-то не
похоже на тебя такое молчание.
   _Владимир_.
   Не забудь про семью Богословских, очень тебя прошу".




        "Глава шестая"

   "СТРОГИЙ ОШЕЙНИК"

   Сигара "не прокуривалась", египетская сигарета из личной посылки
Роммеля тоже показалась безвкусной. И великолепный "мокко" отдавал сырыми
опилками.
   "Так и умрешь тут, в этом насквозь промороженном городе, среди
развалин, пепла и битого кирпича, - печально подумал штандартенфюрер фон
Цанке. - И старые товарищи, прочитав в газете мою фамилию, скажут:
поглядите-ка, не дожил наш фон Цанке до чина бригаденфюрера..."
   Ему стало очень жалко себя и свои розы, которые он так нежно и преданно
любил и среди которых мог проводить целые дни, размышляя о путях
возрождения великой Германии и о способах истребления низкого чувства
сострадания в сердцах германского народа или сочиняя в уме проект
эффективного и энергического уничтожения "поголовья недочеловеков" на
завоеванных германским гением территориях...
   Иногда он напевал над красавицей розой Шарль Малерэн, или над
прелестными малютками Пинк Грутендорст, или над гордой и чванливой мистрис
Генри Морзе, которую из ненависти ко всему англосакскому переделал, не
долго думая, в Брунгильду. И, напевая в своем розарии над тихо катящимися
волнами старого Рейна, штандартенфюрер в коротеньком элегантном фартучке,
в изящных манжетиках с бантиками, в небрежно повязанном шейном платке
походил скорее на симпатичного музыканта-флейтиста из симфонического
оркестра, нежели на того, кем был на самом деле. Ох, как ужасно обманчива
бывает иногда внешность человеческая, как страшны бывают порой на поверку
так называемые лучистые, или кротчайшие, или добрейшие глаза, и как вдруг
неказистое обличье таит, случается, действительно прекрасное сердце, ясный
ум и огромную, недосягаемую чистоту помыслов...
   Симпатичный флейтист, обожая розы, четким и круглым почерком писал
своему фюреру свои "особо секретные докладные записки" - на темы, "не
подлежащие оглашению", и не раз случалось, что Гитлер, помахивая
аккуратными листами золотообрезной бумаги перед носом у самого Гиммлера,
или Гейдриха, или Розенберга, своим хамским, ефрейторским голосом
спрашивал:
   - А это вам известно? Это вами изучено? Эти вопросы вы разрабатывали?
   Все шло отлично до похода в Россию. Даже здесь поначалу фон Цанке был
наделен огромными полномочиями. Но те пункты и параграфы, которые так
вразумительно выглядели на бумаге, не выдерживали проверки действием -
здесь, в этой непонятной стране. И Гиммлер, Гейдрих и Розенберг свели
счеты с симпатичным старым флейтистом. Каждый спущенный партизанами под
откос эшелон записывался на счет штандартенфюрера, после каждого своего
отчета он получал уничтожающие шифровки, и уже во второй раз дубовые
листья к его рыцарскому кресту проплывали мимо фон Цанке, хоть он точно
знал, что приказ относился на подпись.
   И теперь вновь загадочная история с убитым бургомистром и этим
проклятым доктором Постниковым, за которого бургомистр ручался и который
стрелял в солдат зондеркоманды, убив троих парней...
   Может быть, свалить все на коменданта города - этого выскочку цу
Штакельберг унд Вальдек?
   Но что именно свалить?
   Ведь его Жовтяк не удрал к партизанам, а убит у себя на квартире.
   Кем?
   Придерживая грелку на животе (это старинное средство помогало лучше
других), он подошел к окну, протер ногтем промороженное стекло и
внимательно посмотрел на повешенного Огурцова. Дурацкая казнь! Взбешенный
пытками человек плюнул на портрет Гитлера, и его повесили за оскорбление
нации, так ничего и не добившись! А попробуй, не повесь. "Добрый малыш"
Цоллингер тотчас же донесет, пользуясь своим правом "Гестапо внутри
гестапо", что-де в группе "Ц" безнаказанно заплевывают портрет фюрера!
   День был ветреный, сумеречный, на площади мело поземку, мертвый Огурцов
раскачивался на веревке. Грандиозное достижение следственного отдела
группы "Ц", возглавляемой опытнейшим штандартенфюрером фон Цанке!
Величайшая победа над красными подпольщиками! Все могут спать спокойно,
партизанское движение в районах, контролируемых подчиненными начальника
группы "Ц", полностью ликвидировано.
   - Попрошу у меня не курить! - вдруг, совершенно потеряв контроль над
собой, заорал фон Цанке. - Неужели вы не видите, в каком я состоянии? И я
же не мальчик в конце концов, я стою накануне своего шестидесятилетия!
   Все это вырвалось у него помимо воли. И походило на жалостный вопль
старика, у которого не хватает сил справляться со своими немощами. Нет,
это никуда не годится! И штандартенфюрер пошутил:
   - Испугались? Я просто-напросто пекусь о вашем здоровье, мальчуганы.
Нельзя жечь свечу с обоих концов. Работа выматывает вас, вы не знаете
отдыха и еще отравляете себя никотином! Уж лучше похороните вы меня, чем я
хоть одного из вас, - но почему?
   "Опять эти идиотские почему", - со вздохом подумал Венцлов. А Цоллингер
ему подмигнул - это означало: "Из нашего старика посыпался песок!" У
"доброго малыша" был неважный вид сегодня - его совсем не украшал пластырь
на щеке. По его словам выходило, что он "зацепился" щекой за вешалку у
себя в комнате, но Венцлов слышал, что во время операции "Мрак и туман"
кто-то из приговоренных в последнее мгновение прыгнул на оберштурмфюрера и
чуть его не придушил насмерть.
   - Потому, - продолжал фон Цанке, - потому, что в каждом из вас есть
частичка моего опыта, моих теорий, идей, рожденных здесь!
   Он осторожно дотронулся ладонью до своего лба, словно боясь расплескать
сокровища своего мозга.
   - Вы - мое бессмертие, - зевая внутренним зевком, слушал Венцлов. - Вы
продолжение моего смертного "я" в бессмертном духе чистой расы. Чистота
нашей расы...
   И он надолго завел свою любимую канитель об отборе чистейших из чистых
арийцев, а Венцлов вдруг со скукой вспомнил, что в какой-то антинацистской
эмигрантской газете читал, будто нацистская забота о чистоте породы есть
религия скотов, научившихся понимать рассуждения скотоводов. При этом
воспоминании ему стало смешно, как от щекотки, он даже немножко
заколыхался, но сделал вид, что это озноб, и озабоченно прислушался. Шеф
нудным голосом говорил о немцах Фрисландии, поставляющих производителей
чистой немецкой расы. Цоллингер самодовольно улыбнулся - он был уроженец
Фрисландии. "Старик подлизывается, - подумал Венцлов, - плохи наши дела,
если мы тратим время на этого щенка".
   Потом Цоллингер доложил дело Огурцова. По его словам, "пусть сунутся!"
произнес действительно Огурцов, так же, впрочем, как и многие другие
антинацистские высказывания принадлежали этому преступнику. Что же
касается факта повешения, то повешен он был уже мертвый. Дело в том, что
Цоллингер не выдержал "этого кощунственного злодеяния", как выразился он
про плевок, "не сдержался и готов понести наказание", "сдали нервы", он
убил этого проклятого Огурцова двумя выстрелами из пистолета - в упор.
Разумеется, сказал Цоллингер, он - оберштурмфюрер - виновен, но просит
снисхождения, так как "происшествию" предшествовала ночь, закодированная
шифром "Мрак и туман", эта ночь потребовала некоторого напряжения нервной
системы...
   Доложив также цифры изъятого после операции "Мрак и туман" ценного
имущества, как-то: часов, портсигаров, браслетов, колец, цепочек различных
коллекций и золотых зубов (в граммах), Цоллингер слегка поклонился и сел.
   Шеф благодарно наклонил голову.
   - Ваши заслуги по проведению операции "Мрак и туман" будут несомненно
должным образом оценены, - сказал шеф. - Я позабочусь об этом. Упомянутые
две тысячи шестьсот граммов золота, удаленного из полости рта тех, кому
оно более не понадобится, фрау Мизель (шеф взглянул на Собачью Смерть, она
привстала и вновь села), фрау Мизель отправит в рейхсбанк в Берлин - ей
хорошо известно, как это делается. Добротные часы с памятной надписью
должны быть преподнесены каждому солдату зондеркоманды - таково правило.
Ценные коллекции марок, монет, денежных ассигнаций будут разыграны,
согласно нашей доброй старой традиции, в лотерею между офицерами группы
"Ц". Наши офицеры также выберут себе побрякушки, достойные внимания их
близких на нашей родине. Потом все остальное, соответственно оформленное,
фрау Мизель отправит в рейхсбанк на известный ей счет (Собачья Смерть
опять привстала). Теперь некоторые мои соображения по делу казненного
согласно подписанного мною матрикула, - смертные приговоры шеф всегда
называл матрикулами, - красного партизана Огурцова...
   Цоллингер изобразил внимание на своем хорошеньком, фарфоровом личике.
"Шеф ходит у меня по струнке, - подумал он. - А теперь, если он даже и
выразит некоторые сомнения, - наплевать. "Казненный согласно матрикула" -
значит, все в полном порядке".
   Венцлов опять зевнул, прикрыв рот рукою: разумеется, теперь с дурацким
убийством Огурцова перерезаны все нити, ни до каких партизан не добраться
и диверсии не предотвратить. Все дело было в этом усатом Постникове, его,
несомненно, заслали сюда красные, и он тут командовал. Но он, к сожалению,
мертв и говорить не может. Шеф, конечно, прав: применение любой
номенклатуры методов физического воздействия, так легко разработанных в
Берлине на Принц-Альбрехталлее в гестапо, - здесь не годится.
"Номенклатурой" - на языке шефа, пытками на обычном языке - их не
проймешь. Опыт это доказал так же, как доказал еще одну примечательную
особенность русских. Сознаются под пытками только те, кто ничего не делал.
Слабые врут на себя для того, чтобы их не мучили. Сильные и деятельные
умирают молча или ругаясь.
   - Итак, - принимая от "крысы-мамы", доктора Шефера, горячую грелку и
просовывая ее в расстегнутые штаны, сказал фон Цанке, - итак, мальчики, мы
должны работать тоньше. Но как?
   Венцлов, Цоллингер, тупой Вольгемут Шранк, обильно потеющий Кролле,
уполномоченный группы "Ц" в комендатуре, оберштурмфюрер Кодицки, щекастый
лейтенант СС Брунк, с его всегда сверкающими молниями на слишком высоком
воротнике кителя, морфинист Рупп, изящнейший и лощенейший во всей группе,
сочинитель порнографических стишков на темы "арийского семени силы и воли"
Ганс Кер, присланный для прохождения "практикума" испанец Франциско Ларго
Чэка, квислинговец Нурсен, легкомысленный болван из Генуи лейтенант граф
д'Аоста, отсиживающийся здесь от войны благодаря каким-то старым связям
его мамаши с Гейдрихом, румын Димитреску, бывший ученик фон Цанке по его
краткосрочным курсам "Восток" в Кенигсберге, не имеющие званий
криминалисты Зонне, Штир, фон Ботцов, крошечный лейтенантик Гуго Вейхальд,
по кличке Малолитражка, - все собранные в кабинете шефа, даже Собачья
Смерть, слушали фон Цанке напряженно и внимательно. Это действительно было
самым важным - работать тоньше; но как? Научи, если ты знаешь, старый,
траченный молью, пожелтевший от сомнений и все-таки изображающий мудреца
попугай! Не таи ведомую одному тебе истину. Открой сезам, если знаешь этот
фокус. Тебе-то что, старому филину, тебя выгонят взашей, и ты вернешься в
свой розовый рай, а каково твоим "мальчикам"? Рейхслейтер Геринг шутить не
любит, гестаповцам не раз читали его резолюции, неподражаемые по
лаконизму: "Всю группу "3" за полную бездеятельность разжаловать и
направить на Восточный фронт в первый эшелон ударных частей". Тебе-то,
старой песочнице, это не грозит, а каково твоим "мальчикам"? Они давно
покончили с голубыми мечтаниями гитлерюгенда насчет того, как армии рейха,
подобно ножу в масло, входят в просторы России. Здесь всем известно, как
легко достаются эти богатства...
   - Несмотря на то что в опознании задержанной коммунистки Устименко, -
продолжал шеф, - меня постигла полная неудача, я уверен, что она вовсе не
Федорова, а именно коммунистка Аглая Устименко. Ее твердость и
непреклонность, ее внутренняя свобода и уверенность в своих силах, ее
напряженная энергия внутреннего сопротивления дают мне право быть
уверенным в том, что она не Федорова, а Устименко. Неудачу с опознанием я
объясняю себе заговором и тем, что лица, привлеченные к опознанию, были
заранее оповещены.
   - Кем? - спросил Венцлов.
   - Неизвестно, - помедлив, произнес штандартенфюрер. - У меня есть
предположения, но пока это только предположения. Федорову я бы уже
уничтожил: она нам не нужна, но мы в спешке немного больше, чем следовало,
продемонстрировали ей нашу "систему". Что касается до Устименко, то тут
это безразлично. Мы должны терпеливо и осторожно идти по ее следу. И, рано
или поздно, она приведет нас туда, куда мы должны прийти. Она не останется
в городе навечно. Она крупный работник и обязана действовать. Мы, идя за
ней по следу, приостановим действие, направленное против нас, не дадим ему
свершиться. И только тогда, совершенно не интересуясь лично ею, мы ее
повесим.
   - Значит, "строгий ошейник"? - с места отрывисто спросил Венцлов.
   - Да! Только так!
   - А если мы провалимся? Если она уйдет?
   Венцлов поднялся. На его щеках вдруг проступили красные пятна. Офицеры
группы "Ц" зашевелились, все понимали, что штурмбанфюрер Венцлов "отбреет"
старую песочницу. И Венцлов отбрил:
   - Партгеноссе фон Цанке, - начал он так, будто они сидели здесь не в
мундирах, а в коричневых рубашках, и будто это были не глубины России, а
пивная в Мюнхене, где позволяются дебаты и даже крики. - Партгеноссе фон
Цанке! Я не разделяю вашего оптимизма. Я прошу учесть, что за все свое
существование группа "Ц", возглавляемая штандартенфюрером фон Цанке, не
раскрыла ни одного стоящего дела. Мы находимся в очень напряженной
обстановке; позволяя себе выразиться языком противника, я скажу - "земля
горит под нашими ногами", но что нами сделано, чтобы предотвратить
распространение пожара? Ровно ничего! Мы читаем листовки, которые
печатаются на гектографе, и мы не знаем, кто это делает! Мы обследуем
объекты, где имели место диверсии, и разводим руками! Мы регистрируем
случаи взорванных поездов, но не больше! Мы ищем виновников, но не
находим, и казним только заложников. Это ничему не помогает, а только
озлобляет население...
   - Так что же вы предлагаете, мой мальчик? - слегка вскинув брови,
спросил фон Цанке. - Негативная часть мне известна. Я жду конструктивных
предложений.
   - Зона пустыни! - холодно произнес Венцлов. - Старая и верная идея. Не
сто заложников, не двести, не триста, а полное уничтожение. Абсолютное!
   Шеф ласково усмехнулся, взял указку и, придерживая грелку под штанами,
подошел к карте области.
   - Мои мальчики, - сказал он голосом доброго деда. - Симпатичные мои
соплячкИ! Горячие головенки! Ну-ка, вглядитесь сюда!
   И короткими, точными, злыми движениями он быстро показал на карте те
места, где были сосредоточены имперские воинские части.
   - Только дороги, - сорвавшись на фальцет, крикнул он. - Унтерменш,
недочеловек, русский враг занимает вот это! Все, кроме дорог, у них.
   Эллипсами, квадратами и треугольниками он исчертил почти всю область. А
потом провел линии возле дорог и обозначил несколько точек.
   - А мы это, лишь это! Впрочем, может быть, кто-нибудь из вас желает
упрекнуть меня в мягкосердечии?
   Его глаза тускло заблестели. И всем этим "мальчикам", пролившим реки
крови, на мгновение показалось, что они ягнята, к которым забрался волк. И
они, разумеется, были правы, ибо все познается в сравнении, как выразился
штандартенфюрер фон Цанке, заканчивая свою речь.
   - Сопливые