отказаться - это значит
хорошего человека и осрамить и обидеть. Отказываться категорически нельзя.
И ковырять нельзя, сейчас же вопрос: невкусно, я извиняюсь?
   Впрочем, теперь я уже не толстая. Это все было. Ты не удивляйся, я пишу
тебе кусочками, понимаешь - останавливаю один кусочек времени и говорю:
   - Погоди, кусочек, пусть Владимир Афанасьевич посмотрит из своего
прекрасного далека, ему не вредно.
   И мне кажется, что ты видишь, потому что без тебя все не так.
   Знаешь - у нас были как-то журналисты. Он длинный-длинный, худой-худой,
одни кости, про него наш худрук выразился так: "У этого интенданта не
телосложение, а теловычитание". И с ним его жена - они вместе в одной
газете служат. Она ему все время говорила: "Ах, Борька, ты ничего не
понимаешь". А он кивал, что не понимает, кивал и улыбался ей. Вместе они
пошли на войну, понимаешь?
   Вместе.
   А потом мы выпили, и эта женщина - ее Анютой зовут - буквально со
слезами на глазах спросила у меня:
   - Правда, Варя, мой Борька удивительно красивый?
   Я даже испугалась, думала - вдруг девочка с ума сошла. А она,
представляешь, настаивает:
   - Красивее всех на земле.
   Интересно, ты красивее всех на земле?
   Теперь почитайте, товарищ Устименко, что со мной было дальше.
   Мы попали в некий Энск, где решено было держаться. Для этого на мыс
Энск нужно было вывезти из города все продукты. Я ездила с шофером, возили
мы консервы и сахар. Я же здоровая, ты знаешь, шофер даже удивлялся, все
меня предупреждал: "Не надорвитесь, Варечка, для девушки это нехорошо".
Вот гоним мы вовсю, останавливает нас офицер с пистолетом и говорит:
   - Давайте в лес спехом, фрицы на мотоциклах оседлали дорогу.
   Лесом добрались к своим. И наступил такой "этап", как выразился наш
худрук, когда "музам пришлось смолкнуть". Стали мы с Настасьей работать у
летчиков официантками.
   И знаешь, Вовик, это были лучшие дни моей жизни.
   Не знаю почему, но вот тебе еще кусочек. Смотри.
   Я сижу одна в нашей подземной столовой и дремлю: устала. Холодно и
сыро, полутемно и кисло на душе.
   И вот приходит летчик Боровиков Сергей Сергеевич. Он уже пожилой,
многие его называют дядя Сережа. Грузный немножко и чем-то смахивает на
отца. У него было много вылетов, я даже не знаю сколько, но очень много.
   Идет он медленно, с трудом, шаркая унтами. Шлем он снял, волосы
приглаживает ручищами. И о чем-то думает, так что даже не сразу замечает
меня. Я спрашиваю:
   - Кушать будете, дядя Сережа? (Все военные люди не едят, а _кушают_,
это ты запомни.)
   - Кушать? Обязательно, дочка.
   Я приношу ему жирную свиную котлету. Он долго с отвращением смотрит на
нее. Он вымотан, понимаешь! Он не может это есть! И она еще к тому же
холодная - эта чертова котлета. Я все знаю заранее, но у меня напряженные,
тяжелые, невыносимые отношения с зажравшимся негодяем коком. Кок хочет
только одного: чтобы его "эвакуировали". Он даже немножко притворялся
сумасшедшим, но не прошло. Это негодяй и подонок. Поэтому мне нужно, чтобы
дядя Сережа отказался от котлеты.
   - Кисленького бы, дочка, - тихо просит дядя Сережа и стесняется. Он
стесняется того, что не может есть _свинину_. Ему самому кажется, что он
капризничает. Война же!
   Возвратившись на камбуз, я готовлю сама, а кок смотрит на меня из угла
кошачьими глазами. Я мелко рублю соленый огурец, шинкую луковицу,
вытаскиваю из кастрюли почку. А перед тем как подать ему рассольник, я
делаю еще салат из квашеной капусты с клюквой. И полетные сто граммов у
меня такие холодные, что стопка запотевает. Что же касается клюквы, то мы
с Анастасией ее собираем на кочках возле аэродрома.
   Дядя Сережа _кушает_ и рассказывает, как воевал. Я плохо понимаю его
военные летчицкие слова, но я понимаю, что нужна ему сейчас, ему
необходимо, чтобы кто-то говорил: "Да что вы?", "Не может быть!",
"Ай-ай-ай!" Ведь другие летчики так не скажут. Они сами дрались сегодня,
они тоже вымотались, их ничем не удивишь...
   А потом Настю эвакуировали на самолете, и я осталась одна - одна
женщина. Я стала и санитаркой тоже, Вова, потому что все специальности уже
перепутались. Немцы выбрасывали на нас комбинированные десанты, лезли к
аэродрому, но мы отбивались. И я тоже, Владимир Афанасьевич, отбивалась -
я стреляла из автомата, но плохо, и Мошковец - наш начальник - сказал мне
сурово:
   - Ты, Степанова, прежде чем нажать спусковой крючок, закрываешь глаза.
Некрасиво, Степанова. В белый свет это стрельба, а не в противника. Иди
отсюда, Степанова, иди, не расстраивай меня...
   Но автомат не отобрал, потому что этот автомат мне подарил один боец.
Автомат трофейный, называется "шмайсер", ты про такое небось и не слыхал.
И еще мне каску подарили, две гранаты, маленький пистолетик...
   Вот однажды вечером зашел ко мне Мошковец.
   Он мужчина суровый, лишнего слова от него не услышишь.
   А тут плотно притворил за собой дверь, сел со мной рядом и сказал:
   - Я иду на серьезную работенку, давай, Варвара, мне что-нибудь с собой
на счастье. У тебя рука легкая.
   Я подумала и отдала твою фотографическую карточку - она у меня одна, ты
там довольно лопоухий, я ее когда-то оторвала от твоего старого
студенческого билета, уже после твоего отъезда за границу, мне Аглая
Петровна позволила.
   Мошковец посмотрел, спросил:
   - Кто такой?
   Я ему ответила:
   - Самый дорогой мой человек! Не забудьте принести обратно.
   - Принесу!
   И - принес. Весь пришел какой-то словно обугленный, ребята с ним живые
и здоровые до единого, но сильно измученные. Вернул Мошковец твою
фотокарточку и к ней в придачу четыре жетона.
   - Это что? - я спросила.
   А он:
   - Навар!
   Только потом я поняла, что это убитые фашисты.
   На следующую ночь будит меня Мошковец и говорит:
   - Выйди к ребятам, попрощайся, они сейчас в бой уходят, прорываться
будем.
   И Мошковец сам по-походному - в каске, в плащ-палатке. У меня папиросы
были, я их все раздала, "шмайсер" свой отдала, одну гранату, каску тоже.
Некурящие и те у меня брали папиросы. Это трудно объяснить - почему, но я
очень им была нужна в эти минуты. И, помню, говорила одну и ту же фразу:
   - Все хорошо, все отлично, пробьетесь!
   Выскочила, обежала вокруг пакгауза и затаилась - пусть пройдут мимо.
Они и прошли...
   Утром пришел приказ - уходить. Но только на самолетах и катерах. А
самолетов мало, и катеров мало. Вот прибегает ко мне один летчик знакомый
- Петя такой, фамилию не помню - и говорит:
   - Давай, девушка, собирайся, у меня самолет учебный, одно место есть.
Вещей никаких, иначе не дотянем...
   Я ватник напялила на себя, вышла, а навстречу Сережа Корнилов - милый у
нас морячок был - с раздробленной кистью, и плечо ранено. Я его к
самолету. Винт крутится, и Петя орет:
   - Одно место! Одно же! Одно!
   Тут сзади меня за ватник тянут - катерники прислали, им приказано
Степанову забрать. Уже стемнело, когда мы отвалили и немцы на
мотоциклетках к самому берегу выскочили. Я плохо помню, как и что было
потом. Рассказывали, что наш катер шел двадцать три часа. Невыносимо было
холодно - это я помню. И помню, как мы очутились в воде. Я так устала, что
мне хотелось, чтобы все кончилось поскорее, но рядом со мной держался за
доску какой-то необыкновенно настырный морячок, я даже крикнула ему:
   - Не учи меня, ты мне надоел, иди к черту!
   Он потом это всем рассказывал.
   А попозже я услышала очень ясно:
   - Она от этого умрет!
   Но я не умерла - "это" была огромная кружка спирта. Я выпила ее всю и
заснула, а когда проснулась, то мне почудилось, что я в аду. Но это я была
просто на печке, которую морячки натопили, чтобы согнать с меня семь
потов. Осмотрелась - на мне мужские подштанники с завязками, тельняшка,
покрыта я цигейкой, а сверху одеяла. Внизу толпятся моряки и что-то
обсуждают.
   Я попыталась подняться и чувствую, что не могу - вся слиплась.
   - Ребята, - говорю, - я в каком-то тесте. Как мне быть...
   А они отвечают:
   - Не волнуйся, подруга, это там стояла бутыль с медом, она от тепла
лопнула, и под тебя мед подтек. Ничего, мы воды наносим, отмоешься. Меду,
конечно, жалко...
   Покуда воду носили, покуда грели - я слипалась сильнее и сильнее. Уже я
пошевелиться не могла. Потом они меня сволокли вниз и ушли.
   А голос у меня после этого купанья пропал.
   Ты был прав, Вовик, не получилась из меня артистка.
   И вот сейчас я в Москве. Отец написал, что постарается мне помочь в
смысле дела на войне. Я ведь теперь все могу. Но он что-то вертит, батя
мой, наверное, ему не хочется, чтобы меня убили, кто-то из моряков успел
насплетничать, как я тонула. Теперь я написала ему угрожающее письмо с
ультимативными сроками. И написала, что во мне степановская кровь, пусть
не надеется, что я отбуду в Алма-Ату.
   У нас холодно, идет снег.
   А ты, наверное, пьешь сода-виски и пишешь письма, чтобы тебя отпустили
на войну?
   Приезжай!
   Я не могу без тебя.
   Это нельзя объяснить, но ты обязан понять.
   И хочешь узнать самое страшное про меня, то, чего никто не знает и,
конечно, никогда не узнает, потому что это только для тебя, а тебе,
дурачку, я не нужна. Я - жена, Вовочка!
   Испугался?
   Всего скрючило от ужаса, от несовременности, от мещанской сути этого
понятия?
   Только жена не такая, как многие иные прочие.
   Вот передо мной лежит то твое ужасное, грубое и бешеное письмо насчет
фрака, насчет Женьки, Светланы, Нюси и меня. Все у тебя стрижены под одну
гребенку. Ну, это ты в запальчивости, я же тебя знаю. А дальше, Вовочка,
правда. Дальше - ты угадал: "Ты могла бы приехать сюда и быть мне верным
помощником в том, пусть невидном, но необходимом, деле, которое я делаю.
Ты была бы наркотизатором и ассистентом, ты была бы мне женой и товарищем,
а теперь..." Дальше неинтересно, дальше твоя обычная скандальная
дребедень.
   Но ведь ты меня не позвал, Вовик!
   Ты не обернулся, чтобы сказать мне именно эти, главные слова: поедем,
ты будешь мне _женой и товарищем_!
   И я стала бы тебе всем - санитаркой для твоих больных, сестрой,
фельдшером, профессором-самоучкой, аптекарем, судомойкой. Я - жена, Вова,
_тебе_ жена! И не удивляйся, пожалуйста, не делай раздраженное выражение
лица - "твои штуки" оно означает, - это, разумеется, не слишком современно
звучит, это, пожалуй, многие осудят, но я никогда не была, если помнишь,
модницей. А делать я могу по-настоящему только ту работу, в которой ты -
главный. Я могу _великолепно_ помогать тебе, и тогда это _твое_ дело,
дело, которому ты служишь, станет делом моей жизни.
   Вот какая я жена.
   Я знаю, миленький-хорошенький, знаю, что брак не существует там, где
люди не связаны ничем, кроме детей, хозяйства, извини, постели. Мало! Не
хватает на протяженность жизни человеческой. Молчат! В шашки друг с другом
играют и еще хвастаются этим занятием. Она спрашивает его для соблюдения
норм чуткости и всего прочего, что положено в браке, встречая у двери
поцелуйчиком:
   - Ну, что нового?
   А он, естественно, отвечает:
   - Михаила Павловича надо уволить по собственному желанию. Невозможно!
   - Да ну? - удивляется она. - Вот не думала!
   Так беседует наш Евгений с Ираидой. И она при этом еще морщит свой
лобик, изображая работу мысли.
   Конечно, есть еще вариант, когда супруги заняты разным делом. У него
свое, у нее - свое. Дай им бог здоровьичка к праздничку, как говорят. Но я
не про них. Я про себя. Я про свое _ничтожество_, как ты однажды меня
обозвал. Так вот: я жена абсолютная. Я не могу, чтобы ты делал дело,
отдельное от меня. Для меня это невозможно. Я бы ума решилась, если бы в
том будущем, которого у нас никогда не будет, но _если бы_ оно было, ты
делал одно дело, а я - другое. Я должна быть всегда с тобой. И в дурном и
в хорошем, и в счастье и в несчастье, и в стужу и в ведро, и на фронте и в
мирное время, и в операционной и в перевязочной, и в гостях и дома.
   Нет, пусть ты уходишь, и я тебя жду.
   И пусть ты придешь, понимаешь? Пусть ты ушел в гости к своему старому
фронтовому товарищу и там ужасно напился. И пришел на четвереньках. И я
тебе говорю:
   - Владимир, что это?
   А ты мне:
   - Прости, но это так!
   А я тебе:
   - Надеюсь, это никогда не повторится?
   А ты мне (в страшном, пьяном бешенстве):
   - Прочь! Кто здесь главный? С дороги! Тварь! Я самый главный...
   А я:
   - Ты, ты, Вовочка, ты самый главный...
   И чтобы утром ты извинился. Но как, знаешь?
   - Что это со мной давеча было, Варюха?
   Но я молчу. Я молчу и молчу. И молча рыдаю. А ты ползаешь на коленях -
уже пожилой, уже с одышечкой, плешивенький мой! Ну, потом, конечно, я тебя
прощаю, и все хорошо.
   Господи, куда это меня заносит, когда я разговариваю с тобой.
   Простите, Владимир Афанасьевич, отвлеклась.
   Так ты предполагаешь, Володечка, что я слушала твои медицинские рацеи и
разный биологический бредок в дни нашей юности, потому что мне это было
интересно?
   Нисколько!
   Мне было интересно только, _как_ ты об этом думаешь, и _тебе_ я бы,
конечно, стала первоклассным помощником. Это - дурно? Это ущемляет женщину
в ее равноправии с вашим братом мужчиной? Но ведь это не рецепт, это то,
что подходит лично мне. И ничего со мной тут не поделаешь, и ты со мной
ничего не поделаешь, если я _тебе_ такая уродилась.
   Ну, будь здоров!
   А может быть, приедешь и возьмешь меня к себе на войну?
   Возьми меня к себе, Володя.
   Москва, 8-го ноября 1941 г.
   Северный вокзал.
   А куда я уезжаю - это совершенно Вас не касается, Владимир
Афанасьевич!"




        "Глава третья"

   О ФРАНЦУЗСКОМ ФИЗИКЕ ЛАНЖЕВЕНЕ И ДРЕВНЕРИМСКОМ ВРАЧЕ ГАЛЕНЕ

   В начале декабря отряд Цветкова попал в тяжелую и длительную передрягу.
Не имея, в сущности, никакого серьезного опыта войны, да еще к тому же
такой сложной, как партизанская, утомившись постоянными преследованиями,
дождями, сыростью и, наконец, морозами, сковавшими Унчанский лесной
массив, плохо одетые люди, что называется, "сдали" и возле владений
совхоза "Старый большевик" просто-напросто проспали группу карателей,
которая едва не уничтожила весь отряд.
   К счастью, спавший всегда вполглаза Цветков успел учуять неладное -
услышал сиплый лай розыскных немецких овчарок и поднял отряд. Завязался
бой - длинный, трудный, путаный, а главное - такой, без которого вполне
можно было обойтись, потому что почти никаких потерь живой силе фашистов
партизаны не нанесли.
   В этот бой ввязался и Устименко, хоть ему не положено было стрелять.
Функции врача велел он выполнять Вересовой, определил ей даже место и
снабдил всем необходимым.
   Когда все кончилось, Цветков поставил Устименку перед собой по стойке
"смирно" и сорванным во время боя голосом осведомился:
   - Кто это вас назначил автоматчиком? Почему вы с Цедунькой пошли немцам
во фланг, когда ваше дело - раненые? Кто вам разрешил лезть в бой?
   - Поскольку в отряде имеется врач Вересова, - начал было Володя, -
постольку...
   - Молчать! - совершенно уже зашелся командир. - Вересова сегодня первые
выстрелы в жизни слышала. "Имеется"! - передразнил он Устименку, - Где она
имеется? До сих пор на человека не похожа, а раненые ищут доктора.
Отвечайте - мое дело в бою шину накладывать бойцу? Мое?
   Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы еще тяжело дышащий после
перебежек и азарта боя Колечка Пинчук не доложил, что "поймался язык".
   - Это как "поймался"? - ощерился Цветков.
   - А именно, что сам взял и поймался, - нисколько не пугаясь яростного
взгляда Цветкова, пояснил Пинчук. - Сам к нам поймался. Подранетый
немного, но нахальный...
   "Нахального подранетого" Устименко перевязал, дал ему глотнуть из
мензурки медицинского спирту. Оказался немец человеком высокого роста,
спортивной внешности, в фуражке с лихо заломленной тульей - типичнейшая
"белокурая бестия". Обнаружили его в яме, вырытой, наверное, когда-то
охотниками, на дне ее были заостренные колья - на крупного зверя. Туда и
свалился фашист, а когда каратели уходили - его не заметили.
   Вел себя "белокурая бестия" поначалу твердо, как его учили: свою часть
назвать отказался и на другие, формального порядка вопросы тоже не
ответил. Голубые его глаза смотрели смело и твердо.
   - Зачем вы к нам полезли? - спросил его не удержавшийся от психологии
Цветков. - Что вам нужно в нашей России?
   - России никогда больше не будет, - пожав плечами, ответил пленный. -
Будет протекторат с вечным и разумным порядком. Весь земной шар в конце
концов подчинится великой Германии. Нам не нужны государства
недочеловеков. Недочеловеки самой природой предназначены быть рабами, это
предназначение осуществит третий райх.
   Володя скверно понимал по-немецки и только по выражению лица Цветкова,
по его раздувающимся ноздрям и кривой улыбке догадался о том, как
рассуждает немец.
   - Ну, так, - помолчав, сказал Цветков. - Теперь расскажите, каким
образом вы напали на наш след.
   - Это я расскажу только командиру! - ответил немец.
   - Я - командир.
   Немец вежливо улыбнулся:
   - О нет! Командир красных партизан, которого мы ловим, - с бородой. Вот
такая борода - небольшая. Но - борода!
   И тут Цветаева осенило. Он понял, что где-то рядом, поблизости, живет и
воюет настоящий партизанский отряд, имеющий, наверное, связь с Большой
землей, рацию, опытного, не раз воевавшего командира настоящего
комиссара...
   А немец, пококетничав, понял, что если он расскажет о красных
партизанах, то не выдаст этим свои, фашистские военные тайны, - и
подробно, не таясь, пересказал Цветкову все решительно, что ему было
известно об очень сильной, крупной, подрывающей минами железные дороги
группе партизан какого-то знаменитого красного полковника, именуемого
немцами Лбов.
   И на карте показал острием карандаша те места, где Лбов со своими
"разбойниками" взрывал железные дороги и сваливал под откос поезда.
   - Ладно, убрать! - сказал Цветков, поднимаясь с пня, на котором сидел.
- Обыщите только как следует!
   Колечка Пинчук, к которому адресовался командир, немножко побелев,
ткнул немца в бок стволом своего "шмайсера". Немец понял, лицо у него
задрожало, Володя отвернулся. Через несколько минут за соснами прогремела
короткая очередь автомата. В это время Цветков сказал Вересовой:
   - Если еще один раз вы позволите себе _дезертировать_ во время боя, я
прикажу вас расстрелять. Нам в нашем рейде _пассажиры_ не нужны, а трусы -
тем более...
   - Константин Георгиевич, - начала было Вересова, но он не дал ей
договорить.
   - Я вам не Константин Георгиевич! - сквозь зубы негромко произнес
Цветков. - Я вам командир! Ясно? Идите выполнять свои обязанности, и
больше ко мне не обращаться. Ваш начальник - военврач Устименко. Все!
   Случившийся поблизости доцент Холодилин только головой покачал:
   - Вот это да, вот это из песни: одним взмахом поднимает он красавицу
княжну и за борт ее бросает в набежавшую волну. Вот это характерец!
   - Не говорите глупости! - попросил Володя.
   Когда колонна двинулась, Вера Николаевна пошла рядом с Володей. До сих
пор она вздрагивала, глаза ее выражали ужас, а на щеках то вспыхивали, то
погасали красные пятна.
   - А я думала - вот начало моей военной биографии: партизанский отряд
"Смерть фашизму", - сказала она негромко, и в ее голосе послышались Володе
слезы. - Страх какой - расстреляем.
   - Война! - стариковским голосом обстрелянного служаки ответил Володя. -
Да вы не огорчайтесь, привыкнете. Всем поначалу страшно. Вот посмотрите,
Холодилин наш - уж какой интеллигентненький, а сейчас молодец молодцом. Да
мало ли... Держать только себя в руках нужно...
   Вересова близко заглянула Володе в глаза и попросила:
   - Помогите мне, если я испугаюсь! Крикните на меня! Я не хочу, чтобы
это чудовище меня расстреливало.
   - Да уж, конечно! - согласился Устименко.
   - Вам смешно?
   - Нет, нисколько.
   Ему и в самом деле было нисколько не смешно. Улыбнулся он, думая о
глупейшем своем положении: теперь он, чего ради неизвестно, должен делать
при всех и для