- так он мне
объяснял, а главное - потому, что любит свою отчизну. "Ради Германии стоит
рисковать" - так он выразился.
   - Это как?
   - А довольно просто, - наклонившись к Володе, сказал Цветков. - Хуммель
объяснил мне все так: когда кончится это безумие жестокостей, когда вы
узнаете про фашизм все то, что вам еще неизвестно, а вам известно очень
мало, "почти ничего", тогда весь мир, все человечество возненавидит его
великий народ. Во всем ужасе фашизма будет повинна нация. Никому не придет
в голову, что в течение нескольких десятков лет богемский ефрейтор со
своими дружками перебил нации позвоночник совершенно так же, как его,
Хуммеля, фельдшер покончил со своим шефом. Никто не решится сказать, никто
не заступится за народ, никто не скажет ни об одном немце доброго слова. И
толстый Хуммель рассуждал: я, конечно, рискую жизнью, поступая так, как
подсказывает мне моя совесть или тот эрзац, который заменяет мне теперь
подлинную совесть. Но ведь моя жизнь - пустяки по сравнению с тем, что
вдруг, через много лет, в самый разгар этой ненависти ко всей нации, одна
русская баба скажет:
   - А вот и был доктор-немец, вот он что делал! Тоже человек был!
   - Хорошо! - вздохнув, негромко сказал Володя. - Ах, как хорошо: тоже
человек был...
   - Тоже человек! - повторил за Володей Цветков.
   В глазах его появилось настороженное, недоверчивое выражение, он снял
валенки, налил рому, потом, словно отмахиваясь от назойливых мыслей,
сказал:
   - Ну его к черту - это все!
   - Как вы думаете, Константин Георгиевич, есть у них еще такие? - тихо
спросил Володя.
   И тут Цветкова словно прорвало.
   - Я так и знал! - бешеным голосом почти крикнул он. - Я был уверен, что
вы про это спросите, чертов доктор Гааз! Вы добренький, вы желаете в этих
мыслях кувыркаться и слюни распускать! К свиньям собачьим! Не желаю про
это рассуждать, не желаю думать о том, что это нация Гете и Гейне! И идите
к черту, Владимир Афанасьевич, с вашими идеями...
   - Ладно, не орите, ну вас, - светло и прямо глядя в глаза Цветкову,
сказал Володя. - Ведь вы так же думаете, как я, только опасаетесь этих
мыслей. А зачем же нам бояться? Разве мы не знаем, что фашист - это одно,
а немец - другое? Разве это новость для нас? И разве точка зрения
советской власти другая?
   - Устал я, - вдруг пожаловался не умеющий жаловаться Цветков и
неожиданно погасил каганец. - Спать буду!
   Но заснул он очень не скоро - Володя слышал, думая свои думы. А
подумать ему опять было о чем, и, странное дело, печальная история доктора
Хуммеля чем-то успокоила его, ему стало легче на душе и словно бы проще
жить.
   ...А через два дня - ночью - его, совсем еще слабого, на розвальнях
привезли к лугу, на котором были выложены конвертом костры, обозначающие
место посадки самолета. Покуда ждали машину, Пинчук развлекал Устименку
сводками Информбюро, которые Володя знал уже наизусть, и сладкими
легендами о каких-то глубоко засекреченных ударах танковых сил Красной
Армии "внутри фашистского логова". Володя знал, что это вздор, но солидный
Павел Кондратьевич, тоже провожавший Володю, так кивал головой и так
таинственно при этом предупреждал, что "трепаться не надо", что у Володи
не было сил возражать.
   - Они сюда рванули, временно довольно удачно, - говорил Колечка, - но
мы им там наковыряли - в районе Мюнхена - Кельна, это тоже дай бог на
пасху. Новую технику пустили, верно, Владимир Афанасьевич, это точно.
Маневренная война, новая техника и стратегия: ты меня за ноги, а я тебе
голову в это время отвинчу...
   Самолет приземлился на рассвете, когда его уже перестали ждать. Хмурый
Цветков и Ваня Телегин помогли Володе взобраться в "кузов", как выразился
Бабийчук, винты самолета вновь завыли, завихрился на морозной заре снег,
самолет сделал круг и лег курсом на Москву.
   В машине были только раненые, сопровождающая их Вересова и Устименко с
отеками под глазами. Сидел он поодаль, чтобы не заразить своей неизвестной
болезнью других...




        "Глава четвертая"

   НЕКТО ФЕДОРОВА ВАЛЕНТИНА

   Аглаю Петровну вел гауптфельдфебель пехоты: зеленые погоны и на шлеме
нашлепка в форме щита - черно-бело-красная. "Даже пехоту бросили меня
ловить, - устало подумала Аглая, - СД не хватило!" Лицо у гауптфельдфебеля
было длинное, белое, глаза скрывались за круглыми стеклами очков без
оправы. Такие лица Аглая Петровна видела в заграничных кинофильмах -
добрый пастор, или идейный учитель, или доктор бессребреник,
противопоставленный доктору-хапуге...
   Кроме этого очкастого ее сопровождали еще четыре автоматчика со
"шмайсерами" и псы - эльзасские овчарки, специально натренированные ловить
людей. У овчарок усы были в инее, и одна, которую она так глупо попыталась
задушить там, на повороте поселка, все еще кашляла, и каждый раз, когда
собака кашляла, ее хозяин из автоматчиков СД качал головой и ласкал
собаку, как бы подбадривая ее стойко перенести испытания и не падать
духом. А гауптфельдфебель морщился.
   Немцы шли быстро, и Аглая Петровна, чтобы ее не истязали, пыталась не
отставать от размеренного и крупного шага гауптфельдфебеля. Но все-таки
отставала, и тогда замыкающий, молоденький рядовой с желтыми петлицами,
бил ее сапогом по икрам - очень больно, умело и равнодушно.
   На пути к ним присоединились еще несколько солдат из так называемых
"групп уничтожения" СА - здоровенные ребята, мордастые, веселые,
светлоглазые арийцы. Они тоже все нынешнее утро и весь день ловили в
Бугаевских лесах "этих чертовых партизан", ловили и не поймали, а
гауптфельдфебель поймал, и Аглая Петровна слышала, как автоматчики СД
рассказывали солдатам из группы уничтожения, какая она "дьявольски наглая
русская потаскуха", как она "шипела и царапалась", как с ней "трудно
пришлось" и как "она делает вид, что у нее все в порядке, но мы увидим,
какой из нее сделают порядок!"
   "Да уж они постараются!" - с тоской подумала Аглая Петровна.
   В контрольно-пропускном пункте, на развилке дороги, ее словно бы
забыли. Гауптфельдфебель сидел на корточках перед овчаркой и внимательно
следил, как собака, покряхтывая от боли, глотает маленькие кусочки мяса, а
другие солдаты курили, и по их лицам было видно, что они и сердиты и
взволнованы из-за собаки. "Господи, да что же это я! - подумала Аглая
Петровна. - Вовсе он не пехота, а горные части - этот фельдфебель. Пехота
же белый цвет!" Ей все еще казалось, что те сведения, которые она здесь
раздобудет, потом пригодятся.
   Фенрих в коротеньком кителе - начальник этого домика - смотрел на возню
с собакой иронически, но когда узнал, сколько стоит рейху одна такая
овчарка, покуда ее научат и воспитают, - принес из другой комнаты аптечку
с множеством разных тюбиков, коробочек и флакончиков.
   Минут через сорок пришла машина - маленький грузовик с окнами в
решетках и отделением для собак. В машине приехал офицер, должно быть
ветеринар, с тугим круглым животом и тугими щечками. Натянув на руку
резиновую перчатку, он залез рыжей овчарке в пасть, прислушался, как
прислушиваются музыканты к своим инструментам, и заявил, что ничего
особенного не случилось и что можно ехать. И опять, как весь нынешний
день, они заговорили о морозах, о том, сколько сегодня градусов, и сколько
их будет завтра, и какая это Непереносимая вещь - русский холод.
   В машине ветеринар сел рядом с Аглаей Петровной и посмотрел на нее
сбоку. Она думала свои думы и дышала в ладони. Слева, в закутке, возились
и рычали овчарки. Было холодно и ветрено.
   - Откуда она взялась - эта чертовка? - спросил ветеринар.
   - Спрыгнула с самолета, - ответил гауптфельдфебель. - Фигурально
выражаясь, она взялась с неба, хотя и не сознается в этом.
   - Не девочка, но еще ничего!
   - Слишком худая! - произнес гауптфельдфебель. - Не мой тип. Впрочем,
для рядовых сойдет!
   - А парашют? - спросил ветеринар.
   - Мы не нашли! - вздохнул гауптфельдфебель. - Да и черт с ним. Бабенка
расскажет все сама с подробностями. Вещественные доказательства
оберштурмбанфюреру не нужны. Если они не хотят говорить, то вещественные
доказательства все равно не помогут, не так ли?
   Он поправил шлем на своей длинной, вытянутой голове и похвалил вязаный
шерстяной подшлемник.
   - Если бы не это великое изобретение, мы бы здесь пропали, - сказал
гауптфельдфебель. - Я в этом совершенно убежден.
   - А я нет, - ответил ветеринар. - Я вообще ни в чем не убежден.
Абсолютно ни в чем!
   - И в том, что вы есть вы, - тоже не убеждены?
   - Конечно, не убежден! - воскликнул ветеринар. - Единственно, в чем я
убежден, - это в ирреальности мироздания. Постучите, пожалуйста, водителю,
мне пора выходить, это Черный Яр.
   "Черный Яр, - подумала Аглая Петровна. - Сколько времени я здесь не
была. И Ксения Николаевна была бы рада, наверняка не испугалась бы. Сюда я
должна была прийти. И теперь я сюда не попаду. Никогда".
   Ветеринар вылез, автомобиль выскочил из лесу и теперь мчался полями.
Ледяной ветер нес бесконечные белые волны поземки, свистал в щелях
дощатого кузова грузовика, пронизывал насквозь людей. Немцы втянули головы
в воротники. Даже овчарки заскулили в своей загородке.
   "Как же это все произошло? - спросила себя Аглая Петровна. - Надо пока
обдумать, проверить, приготовиться!"
   И она опять стала, в который уже раз нынче, выверять все свое поведение
и вспоминать все, что случилось с ней с того самого мгновения, когда
Николай Ильич и двое ребят из его соединения вывели ее на тракт и в
который раз толково и подробно объяснили, как и куда идти, где сворачивать
и как обойти немецкий КПП, чтобы свернуть на Черный Яр. Нет, нет, все было
правильно, она ни в чем не оплошала, а то, что ее приняли за парашютистку,
- это глупая случайность, совпадение. Кроме всего прочего, нынче не могло
быть никаких парашютистов и парашютисток, она бы знала, если бы их ждали.
Да и незачем сбрасывать людей в лесу, когда есть удобная и давно известная
Москве площадка...
   Дурацкая случайность войны!
   А собака? Может быть, ей не следовало душить этого пса? Но ведь любой
человек станет сопротивляться, если на лесной дороге на тебя кинется вот
такое страшилище. Она, кстати, наверное, кричала от страха, не могла не
закричать!
   Впрочем, об этом не следовало думать.
   Нынче нужно было думать о том, что ее ждет.
   Короткая улыбка мелькнула на мгновение на ее обветренных, молодых еще
губах, мелькнула, осветив глаза, высокие скулы, шелушащиеся от морозного
ветра, мелькнула, чтобы на секунду вернулась прежняя Аглая Петровна
Устименко, мелькнула и исчезла, может быть теперь навсегда.
   Разве не глупо размышлять о том, что ее ждет?
   Это раньше ее всегда что-то ждало: ждал бой на заседании бюро обкома,
когда она затеяла строительство лесной школы для туберкулезных ребят и
когда Криничный вдруг закричал, смешно тараща глаза:
   - А где я тебе эти сотни тысяч возьму? Уведите ее, товарищи, у меня
припадок стенокардии начинается, уведите Устименко!
   И открытие школы ее ждало. Она лежала в те летние ветреные дни после
"аппендэктомии", как написал ей ученый Володя, ей еще нельзя было
вставать, но позвонил Криничный и сказал:
   - Не умрешь! Тебя там ждут!
   Она поехала, и они правда ее там ждали, потому что всем было известно,
как боролась она и мучилась с этим трудным строительством, как тяжело было
с кредитами, какой попался никчемный прораб и как председатель специальной
комиссии горздрава профессор Жовтяк, запоздало узнав о точке зрения
Криничного, вдруг приостановил строительство.
   Это была ее лесная школа, и все в области знали это, и сам Криничный
сказал ей на открытии:
   - Знаешь, Аглая Петровна, мы ведь, душа моя, многого от тебя ждем.
Ругаемся, но есть такое мнение - сильный ты потенциально работник.
   Разумеется, это он на всякий случай сказал - потенциально. Чтобы не
загордилась.
   А там, далеко на Севере, в тихой своей квартирке на черных скалах,
высоко над заливом, который поминутно менялся в цвете, ждал Родион
Мефодиевич, прислушивался к телефону, накрывая на стол, - ждал
запаздывающий рейсовый самолет, ждал жену. И она ждала мгновения, когда
катер глухо стукнется о просмоленные бревна пирса и Родион, смущаясь своих
краснофлотцев, скажет почему-то на "вы":
   - Здравствуйте, Аглая Петровна.
   Ждала она писем Володи - сердито-бодрых и стеснительно душевных, Ждала
его возвращения. Ждала отпуска, когда уезжали они с Родионом на Черное
море - "погреть кости", как говорил он, а в санатории ждала того дня,
когда войдет в свой кабинетик, повесит плащ и скажет секретарше Марии
Дмитриевне:
   - Ну, пропала теперь я. Как в этом хозяйстве разобраться?
   Дома ворчал прижившийся у нее дед Мефодий:
   - Аглаюшка, ванна тебя ждет!
   - Ужин тебя заждался!
   - У телефона тебя ждут!
   На своем корабле, уютно похаживая по маленькому командирскому салону,
вкусно затягиваясь папиросой, Родион утверждал:
   - Убежден я, Аглая, что человек должен до последнего дня своей жизни
ждать чего-то еще не бывшего в его биографии, самого удивительного,
единственного, того, ради чего он вообще рожден. Ты не согласна?
   И сулил:
   - Непременно такой день наступит. Обязательно! Тут и выйдет человеку
проверочка, наистрожайшая притом.
   "Что ж, наступил этот день?"
   Само мгновение перехода из света в тьму, конечно, не страшно. Тут
многое накручено поэзией, музыкой, естественным страхом смерти. Трудно,
разумеется, выдержать все то, что предстоит перед последней точкой, - вот
та "наистрожайшая проверочка", о которой толковал Родион Мефодиевич. Не
легко выдержать, не согнуться, не подчиниться той силе, которая нынче,
очень скоро, сейчас обрушится на нее всем своим грузом, всей расчетливо и
продуманно организованной хитростью, лаской, пытками, душевным
расположением, теплом, издевательствами, едой, голодом, жарой,
провокациями - всем, что она уже хорошо знала по рассказам людей,
испытавших это, но по рассказам, а теперь ей предстоит самой узнать то, о
чем она только слышала...
   - Она все время шепчет! - сказал гауптфельдфебель своему соседу -
автоматчику с черными усиками. - Шепчет и шепчет.
   - Наверное, молится! - усмехнулся солдат.
   - Большевики не молятся! - серьезно ответил гауптфельдфебель. - У них
нет никакого бога. К сожалению, и мы редко молимся!
   Солдат равнодушно кивнул. Фельдфебель принялся набивать табаком
короткую трубочку, и лицо его стало печальным. На безымянном пальце у него
был перстень, и на мизинце тоже. И Аглая Петровна вдруг удивилась, что
этот человек с красивыми руками и серьезным, значительным лицом несколько
часов назад спокойно и деловито бил ее сапогами, выкручивал руки и этими
самыми перстнями сломал ей зуб. А потом она услышала, как он напевает и
как наслаждается мелодией, и ей стало страшно. "Ведь он же не СА и не СС,
- думала она, - и его никто не мог заставить и не заставлял бить меня;
значит, он уж сам такой, и, значит, ему так нравится?"
   Были уже сумерки, когда они въехали в город, вернее, это был труп
города или даже скелет давно умершего города. Командуя эвакуацией, Аглая
Петровна не знала толком, как разбит ее город, тот город, где прошла почти
вся ее сознательная жизнь, и сейчас ей было горько и страшно смотреть на
темнеющие остовы разбомбленных зданий, на выгоревшую дотла Приречную, на
гордость города - шестиэтажную гостиницу, от которой просто ничего не
осталось, на изуродованный мост в Заречье...
   Перед машиной открылись ворота, автоматчики, разминаясь, топая ногами,
выскочили на мерзлый двор, Аглаю Петровну тоже высадили. Дворник в фартуке
разметал снег, трехэтажный дом гестапо ярко сверкал большими окнами -
здесь считалось дурным тоном прибегать к затемнению. Откуда-то потянуло
запахом добротной, сытной пищи, послышалась музыка, два офицера,
простоволосые, спортивного вида, в свитерах и в рукавицах, смазывали лыжи
на освещенной террасе.
   - Встать здесь! - сказал Аглае Петровне писарь.
   Она встала. Писарь говорил по-русски с трудом. Он записал ее в большую,
хорошо переплетенную книгу, потом отдельно на карточку, потом на карточку
поменьше. Другой человек - в синем переднике и таких же манжетах поверх
рукавов кителя - сделал отпечатки ее пальцев. А фотограф-солдат уже ждал
ее в углу большой пустой комнаты. Он тоже говорил по-русски те слова,
которые ему были нужны для его работы.
   - Сесть! - сказал он.
   И ногой подвинул Аглае Петровне табурет.
   Она села. Тогда он повесил ей на шею доску с номером "Р. - 709-3" и еще
раз велел:
   - Снимаю фас! Спокойно!
   Аппарат щелкнул.
   - Снимаю профиль! Спокойно!
   Потом приказал:
   - Встать!
   Она ушла в угол этой длинной, низкой, сводчатой комнаты. Здесь стояла
скамейка. Наверное, был час вечерней приборки, потому что солдаты убирали
и переговаривались. Они все были солдатами СС, отборными нацистами, и
говорили между собою, как и полагается истинным сынам тысячелетней
империи. Они поминали победоносные армии "Юг", "Центр", потом хвалили
какого-то Цейтплера, но больше всего африканского Роммеля и за ним Риттера
фон Грейма...
   - И еще женщины, - вдруг прервал их фотограф, складывая свою треногу и
запирая на замок шкаф. - Это непременно! Женщины, знаете ли, хорошо
выкормленные, хорошо вымытые, то, что можно было бы назвать гейшами для
наших войск. Понимаете, ребята? Без всякого свинства. Скромно, уютно, со
словами любви, с милым взором, чтобы поиграть на концертино, чтобы была
имитация любви, но чисто сделанная. Какой-нибудь умный полковник во главе
всей этой армии обслуживания, ну, знаете, талантливый, как Гагенбек в
Гамбурге с его мировым зверинцем. Животные на свободе...
   - Я с вами согласен! - ответил фотографу солдат с маленьким носом
пуговкой. - Я совершенно с вами согласен...
   Его круглое личико вспотело от волнения, и он тоже стал говорить о
женщинах в покоренных странах. Он не хотел насилия, ему было это все
противно. Он так же, как и фотограф, хотел германской организации.
Четкости, ясности замысла, размаха.
   - В конце концов, мы имеем на это право! - воскликнул высокий
лупоглазый солдат с мясистой шеей и бритым жирным лицом. - И мы, и наши
братья на фронтах. Женщина решает многое в нашей жизни.
   - Женщина ничего не решает, все решает подруга жизни, то есть жена, -
возразил солдат постарше. - Женщина развлекает, женщина, несомненно, есть
часть действующей армии, но решает супруга...
   Его подняли на смех. И его супругу тоже подняли на смех. О ней кое-что
знали, о том, как она "решает" там - в Данциге. Решала она, во всяком
случае, не в пользу своего мужа.
   - Семья! - гоготали солдаты. Уж молчал бы Рупл со своим семейным
счастьем. И если на то пошло, то эти летучие отряды милых дам именно для
того и нужны, чтобы солдат рейха никогда не думал о семье, чтобы он был
счастлив сегодняшним днем, а не надеждой на отпуск. Женщина! Знаем мы этих
подруг до гробовой доски...
   И, совершенно не замечая Аглаю Петровну, они заговорили о женщинах,
перебивая друг друга и хвастаясь своими победами во многих странах света.
Непристойные жесты и подлинный смысл слов не задевали ее внимания, но все
большее и большее отвращение охватывало Аглаю Петровну, когда она думала о
том, что это говорят не просто грязные люди, хулиганы, пьяная шпана, а
говорит система, государственный строй, будущее с их точки зрения, говорит
их "нравственность".
   Их начальник тоже сидел тут и курил сигарку, по беленой стене перед
Аглаей Петровной мелькали тени солдат - она отвернулась от них, радио
неподалеку играло один за другим жесткие, рваные марши, и было невыносимо
думать, что все это происходит в России, под русским небом, что вокруг
раскинулись русские поля и леса, раскинулись маленькие, милые ее сердцу
районные города, совхозы, села, деревни, колхозы, где она часто бывала и
подолгу работала, а вот теперь - сегодня, или завтра, или послезавтра ее
убьют только потому, что никогда не сможет она покориться этим тупым
громилам в серо-зеленых куцых мундирчиках, как не сможет им покориться та
велика