еселая песенка "Ни туда и ни сюда", в которой Елена
продергивала бесноватого фюрера, и даже "Я на подвиг тебя провожала..."
   Во время исполнения Леной этого последнего номера и вошел в палату,
вернее, вклинился в толпу у двери Владимир Афанасьевич Устименко. Раненые
чуть раздались, чтобы пропустить его вперед, и он увидел Елену, которая,
порозовев от выпавшего на ее долю успеха, допевала песенку. В спину Володе
жарко дышал военфельдшер Митяшин. Похлопав вместе со всеми Елене,
Устименко велел с завтрашнего дня зачислить Ярцеву на довольствие, и так
как Митяшин вздохнул и почесался, то Устименко заключил свой приказ так:
   - Об мою голову. Впоследствии разберемся.
   - Основание бы мне какое-либо, - еще вздохнул Митяшин. - Для
бюрократизма.
   - Основание - санитарка, - брякнул Володя.
   - Да какая же она санитарка, товарищ майор?
   Вдвоем, изобретая основание для зачисления на довольствие, они вышли из
подземной хирургии на чистый морозный воздух. В Горбатой губе гукнул
уходящий буксир, в сторону фиорда Кювенап высоко в небе прошли
бомбардировщики. Устименко сказал, подбирая слова:
   - Нельзя, товарищ Митяшин, толковать о человечестве, упуская человека.
Человечество состоит из человеков. Елена - человек.
   - Оно так! - согласился Митяшин. - Боюсь, разговоров бы не было.
   - Это каких же разговоров?
   В темноте голос Устименки прозвучал недовольно, почти зло.
   - А таких! Нора - женщина интересная, представительная. Обратно же,
вдова. Вы - мужчина представительный, наши все на вас заглядываются, ну и
неженатый...
   - Я об этом слушать не желаю! - сказал Устименко.
   Умывшись и выпив чаю, он зашел к Ашхен. Бабе-Яге было совсем плохо,
Зинаида Михайловна, тихонько всхлипывая, кипятила шприц. Володя посмотрел
температурный лист, посчитал пульс.
   - Что там у нас? - спросила Бакунина.
   - Все хорошо.
   - Хорошо ли? - не открывая глаз, усомнилась Ашхен. - Встану на ноги -
все узнаю.
   Потом она заговорила по-армянски.
   - Ругается, - улыбнувшись сквозь слезы, пояснила Зинаида Михайловна.
- Вы, наверное, замечали, она никогда не жалуется. В тех случаях, когда
другие жалуются, Ашхен ругается. Такой уж характер удивительный.
   Во втором часу ночи в землянку к Володе постучали.
   - К нам прибыли два капитана, - сказала сестра Кондошина. - Вновь
назначенные...
   - Ну и пусть Каролина их устраивает, - ответил Устименко. - Я устал.
   - Они непременно желают вас видеть, - вздрагивая на морозе, пояснила
Кондошина. - Одна, не помните, красивая такая, Вересова Вера Николаевна,
была у нас как-то...
   - Завтра! - сказал Устименко. - Завтра с утра. Ясно?
   Кондошина вздохнула:
   - Ясно!



   А ЕСЛИ ВАША ТЕТУШКА СДАЛАСЬ В ПЛЕН?

   - И все-таки без ваших многоуважаемых старух лучше! - сказала Вера
Николаевна. - Извините, воздух чище.
   Устименко молча закурил. Он понимал, что Вересова его нарочно
поддразнивает, и старался не раздражаться.
   - Ваша Ашхен - тиран, диктатор, деспот и Салтычиха, - произнесла она
давно приготовленную фразу. - Впрочем, вы ее достойный ученик. Даже Палкин
и тот жалуется, что при вас стало еще "безжалостнее".
   Сбоку, лукаво она взглянула на него. Он шел не торопясь, щурился на
светло-голубое весеннее небо, на белые барашки, бегущие по всегда
холодным, водам этого неприветливого моря. Сколько времени прошло, как он
тут? Сколько длинных, утомительных дней, недель, месяцев, лет, операций,
перевязок, пятиминуток, катастроф, побед, завоеваний, потерь? Сколько раз
он уезжал отсюда и возвращался в свои "каменные палаты", как пошучивала
Ашхен Ованесовна, сколько раз ему попадало от нее, сколько раз они
ссорились и целыми днями разговаривали только на официальном языке? А
разве теперь, когда старухи уехали, он не ловил себя внезапно на
интонациях Ашхен Ованесовны в перевязочной, даже в операционной? Разве не
замечал он в самом себе результаты ее трудной школы? И, если стал он не
таким уж плохим терапевтом, - разве это не заслуга тишайшей и кротчайшей
Зинаиды Михайловны с ее вдовьим, промытым тоненьким обручальным кольцом на
белой руке?
   - Устали в походе? - спросила Вересова.
   - Нет.
   - Зато загорели здорово. Сейчас у вас вид старого морского волка. Вроде
Миши и Гриши, они такие же загорелые от своих норд-вестов и штормов. И
похорошели вы очень, Владимир Афанасьевич. Сейчас все наши девушки совсем
с ума сойдут. Особенно ваша любимая Ярцева.
   - Как Елена?
   - Кое-кто, между прочим, считает, что она ваша дочка, - с ленивой
усмешкой ответила Вересова. - Даже находят некоторое сходство, например
ресницы. Это не так?
   - Не говорите пошлостей! - попросил он.
   Они свернули к скалам. Здесь начинался подъем. И березки тут росли -
маленькие и несчастненькие березки Заполярья.
   - Вы не удивились, что я вас встретила? - спросила Вересова.
   - Удивился. Зачем, действительно, вы меня встречали?
   - А я вовсе не вас встречала, - ответила она. - Я всегда к рейсовому
катеру хожу. Здесь действительно удавиться можно с тоски, в вашем
богоспасаемом заведении.
   - Вы бы работали побольше, не валили бы все на бедного Шапиро, глядишь
- и повеселее стало бы.
   - Узнаю интонации Оганян...
   - Очень рад, что я похож на нее.
   Вера вдруг крепко взяла его под руку.
   - Перестаньте, - горячо и быстро сказала она. - Я не могу с вами
ссориться. Это мучительно. Понимаете? Вы словно дразните меня, не говорите
со мной серьезно, какой-то дурацкий, иронический стиль, пикировки,
насмешки. Это невозможно! Я же человек, женщина, а не камень...
   - Собственно, о чем вы? - холодно осведомился он. - В чем я повинен?
   Она отпустила его локоть, он сбросил плащ, перекинул его через плечо,
переложил в левую руку, чтобы Вересова больше не трогала его, и молча
пошел дальше. Самым неприятным было, пожалуй, то, что он отлично понимал и
чувствовал в ней именно женщину. И она это знала. Так же как, впрочем,
знала и то, что он почему-то всеми силами противится неотвратимому, с ее
точки зрения, ходу событий.
   "Еще немного, и я просто сойду с ума, - вдруг с отчаянием подумала она.
- Уехать отсюда, что ли? В конце концов, это становится глупым, дурацким
фарсом! Я же в смешном положении".
   И тотчас же она ответила самой себе: "Почему это смешное положение? Ну,
люблю человека, который меня не любит, ну, другие видят это. Что же тут
смешного? Это даже трогательно. Добро бы я была дурнушкой, кособокой или
конопатой, но я ведь хороша собой, не хуже, если не лучше его. Это он
смешон, вот что - недотрога, Иосиф Прекрасный".
   Почти со злобой она взглянула на него. Он шел не торопясь, пожевывая
мундштук давно докуренной папиросы, о чем-то задумавшись. А навстречу ему
уже бежал распаренный, как после бани, толстенький Митяшин: докладывать,
пожимать руку, радоваться...
   - Ну, до вечера, - сказала она печально. - Мы еще сегодня увидимся...
   - Надо думать! - ответил он рассеянно и уже улыбаясь бегущему со всех
ног Митяшину. - Разумеется...
   Она обогнала его и пошла легким шагом вперед и, оглянувшись издалека,
увидела, как Митяшин что-то оживленно рассказывал Устименке, а тот кивал
головой и широко улыбался.
   В той землянке, где когда-то жили старухи и где теперь жил он один,
Устименко посидел на табуретке, выпил пустого чаю, еще покурил, потом
побрился, сходил в душевую, переоделся в другой китель, натянул халат и
шапочку и отправился смотреть свой медсанбат 126, который давно перестал
быть медсанбатом и превратился в госпиталь, но флот по привычке называл
госпиталь в скалах медсанбатом 126, или даже, по еще более старой
привычке: "У старух".
   Первой, кого он увидел в своей хирургии, была Елена. На сердце у Володи
сразу потеплело, он затаился в коридоре и увидел, как девочка в хорошо
сшитом, по росту, халате (у нее теперь был свой халат, очевидно), с
аккуратно и ровно подстриженной челкой, с широко раскрытыми серыми глазами
подошла к раненому, держа в руках миску с дымящимся супом, как присела
возле него на табуретку и принялась его кормить с ложки. Шагнув чуть ближе
к двери, Володя еще всмотрелся и вдруг заметил на халате девочки медаль.
Буквально не веря себе, Устименко вошел в палату, окликнул Елену, заметил
быстрый и счастливый блеск в ее глазах, сел рядом с ней на койку в ногах
того раненого, которого она кормила, и спросил:
   - Это что же такое, Елена?
   - Правительственная награда, - ответила она, слегка приспустив ресницы
на свой халат и вновь вскидывая их так, чтобы увидеть Володю. - Пока вы в
походе были, Владимир Афанасьевич, к нам адмирал приезжал, командующий, и
наградил меня от имени и по поручению. Медаль "За боевые заслуги". Вы
кушайте, дядя Коля, - сказала она раненому, - супчик же хороший, не с
тушенкой сегодня, а со свежим мясом.
   - Строгая! - заметил дядя Коля, плечистый мужчина с забинтованными
руками. - Строгая сестренка!
   - С вами иначе нельзя, - вздохнула Елена.
   - И давно тебе кормить доверили? - осведомился Володя.
   - А сразу после первого концерта. Это товарищ Митяшин меня мобилизовал.
Вы когда ему приказ _невыполнимый_ дали, они с мамой долго думали, до
самого вечера. И потом товарищ Митяшин как закричит...
   - Что - закричит?
   - Эврика, вот что. И тут меня мобилизовали. Видите, у меня полотенчико
есть чистенькое, чтобы на грудь раненому класть, а то они некоторые
неаккуратно кушают...
   - Ох, и хитрая она, как муха, - протягивая Елене губы, чтобы она их
утерла, произнес дядя Коля. - Знаете, товарищ доктор, с каким она
подходцем? Вот, допустим, раненый отказывается принимать пищу... Мутит
его, или вообще - страдания не может побороть, или сознательности
маловато, короче - отказывается. Знаете, что она говорит?
   - Говорю, что меня с работы уволят, - с коротким вздохом сообщила
Елена. - Как _не справившуюся_. А разве не уволят?
   Смахнув крошки с широченной груди дяди Коли, Лена ушла за вторым, а
дядя Коля сказал:
   - Ребятишка, а интереснее, чем кино. Придет да застрекочет - и на душе
потише. Ее у нас "живая газета" прозвали. Это она при вас тихая, а с нами
- ну что вы! Пулемет!
   А поздним вечером Устименко учинил разнос всему личному составу
медсанбата 126, который имел теперь права госпиталя, завоеванные Ашхен
Ованесовной тогда, когда она командовала тут, в скалах, и который теперь,
по словам Володи, "опустился", "развалился", "заелся" и представлял собой
не что иное, как "сборище лениво думающих или вовсе не думающих малых и
больших начальников и их подчиненных, желающих непременно тоже быть
начальниками".
   Покуда он говорил свою речь, Митяшин написал ему записку: "На завтра
намечаем партийное собрание, будем вас принимать в партию". Володя
прочитал. Митяшин в это время глядел на него выжидательно. Володя сразу
понял Митяшина, а тот по внезапному блеску Володиных зрачков тоже понял,
что допустил непоправимую ошибку, накропав это предупреждение: именно
сейчас-то Устименко, закусив, что называется, удила, займется порчей
отношений...
   И неглупый Митяшин не ошибся.
   Уж что-что, а портить отношения Устименко умел. Первый же удар он нанес
самому тишайшему и никак не ожидавшему этого удара Митяшину. Почему вышел
из строя движок электростанции, да вышел так, что и по сей день не
отремонтирован? Интересно, чье это заведование? И как случилось, что
Митяшин, "проболтавшись" несколько суток в управлении тыла и даже
проникнув к самому генералу, ни словом не обмолвился об аварии? Не хотел
получить взыскание? Ну, а каково работать в операционной, когда там
лампочки горят вполнакала и, оперируя, хирурги все время нервничают, что
останутся и вовсе без света? Это, товарищ Митяшин, быть может,
способствует успеху дела? "Споспешествует?" - как выразился Володя,
вспомнив Полунина и его лексикон. Или они тут забыли, что война
продолжается?
   Митяшин заморгал, попросил слово для справки.
   Устименко ему не дал. Следующий удар он нанес Каролине Яновне -
сестре-хозяйке, которая с самого начала собрания места себе не находила,
так как заметила на столе рядом с майором Устименкой закрытый котелок и
догадалась, что в этом котелке.
   "Когда он успел только - проклятый - проскочить в кухню? - спрашивала
себя Каролина Яновна, пропуская мимо ушей разнос Митяшина. - Когда он
только просунулся туда, проныра, ни дна ему, ни покрышки! Ведь я почти-то
и не уходила, только на часок, не более, - соснуть, да и кок мне ничего не
докладывал! Ну погоди же, кок!"
   А кок хитренько улыбался: его дело правое, у него и свидетели имеются -
дежурные по кухне, несчастье же с каждым может случиться, ну подгорел
супешник, мало ли, так ведь предупреждение было сестре-хозяйке? Пусть
рискнет отмежеваться! И про то, как, сняв пробу, она приказала только для
врачей еще один суп сварить, а в подгорелый лаврового листу кинуть, - он и
про это доложит. Пусть на губу отправит, но и чертовой Каролишке
несдобровать. Уж этот припечатает, уж обласкает. С этим сама Ашхен ангелом
покажется!
   И Володя припечатал и обласкал. Суп пробовали все врачи, а Митяшину
_приказано_ было попробовать. И Каролина тоже попробовала суп, и кок,
сделав оскорбленную мину, похлебал своего супу.
   - Вера Николаевна, - повернулся вдруг Володя к Вересовой, - сегодня
снимать пробу обязаны были вы?
   - Я, товарищ майор, - весело и спокойно подтвердила она. - Мне принесли
в землянку обед, я и попробовала...
   Смеющимися глазами она обвела собравшихся и добавила:
   - Так же часто делается, и повсеместно...
   Многие засмеялись, но Устименко не улыбнулся.
   А Митяшин стал еще печальнее. Он больше других знал и понимал нового
начальника и угадывал, чем все это кончится.
   После истории с супом Устименко приказал непротивленцу - санитару
Палкину - "дать подробные объяснения по известному ему делу". Гришка
Распутин, у которого был нынче такой вид, будто Пуришкевич с Юсуповым его
уже убили, он немножко полежал в земле и явился в медсанбат 126, поднялся
со скамьи и стал хватать ртом воздух, изображая болезнь.
   - Сердечную недостаточность представляет, - брезгливо сказал Митяшин. -
Наловчился, прямо артист...
   - Мы ждем, Палкин! - произнес Устименко.
   И Гришка Распутин стал торопливо рассказывать, как крал консервы. Он
рассказывал подробно и при этом доверительно улыбался, словно все те, кто
тут собрался, были если не его соучастниками, то такими людьми, которые не
могут его не понять, потому что они ведь тоже люди со всеми свойственными
людям недостатками. Говорил и спрашивал быстро: "Не правда ли?", "Ежели
что плохо лежит, то и не так уж грех велик?", "Виноват-то разве я?
Искушение виновато и тот, кто об этом искушении не подумал, разве нет?"
Все молчали, никто не глядел на Палкина-Распутина, у всех было тяжело на
сердце, всем было тошно и стыдно. И оттого, что Палкин воровал казенное
добро уже давно и многие об этом догадывались, но молчали из глупой
брезгливости, и потому, что он не рассказал все, как было по правде, а
словно бы своими вопросами нащупывал, как и что говорить, и еще оттого,
что многим из здесь присутствующих он оказывал всякие мелкие, не совсем
законные услуги, - доктора, санитары, сестры, нянечки мучились и хотели
только одного: чтобы это все поскорее кончилось. Но Устименко, который,
видимо, и сам мучился не меньше других, не позволил ничего, как говорится,
обойти молчанием в этой истории, и вышло так, что даже Каролине Яновне
пришлось подняться с места и подробно объяснить одну комбинацию, на
которую намекнул уже показавший свои клыки непротивленец Палкин. Погодя
поднялась со своего места, у самого входа в столовую, тихая и часто
краснеющая сестра Кондошина и неожиданно громким голосом быстро
заговорила:
   - Правильно сделал товарищ майор, что вскрыл этот гнойник. Я давно знаю
Владимира Афанасьевича, он сам больше всех переживает. И я должна сказать,
я обязана, и пусть все скажут...
   Она помолчала, собираясь с силами, доброе лицо ее совсем побледнело,
потом она нелепо всплеснула руками и воскликнула:
   - Как же получилось? Я, член партии с двадцать четвертого года, тоже,
выходит, наших раненых обкрадывала? За краденые консервы я этому гаду
водку дала, а консервы в посылке отправила. Значит, я вместе с ним? Но
ведь я же не знала! Ведь разве ж я думала?
   - Думали, сестра Кондошина, - негромко прервал ее Устименко. - Чего уж
там! Неясно, нечетко, но думали: откуда у Палкина эти большие банки
консервов? Ведь не могло же это вам не прийти в голову...
   После Кондошиной говорила Нора Ярцева, ей было жалко Палкина, и она
сказала, что, может быть, следует решать этот вопрос по-доброму, хоть,
конечно, эта история и противная. Имеет ли смысл позориться перед всем
флотом, перед санитарным управлением, перед большим начальством? Голос
Норы вздрагивал, и всем было понятно, как ей стыдно за доброе, не
запятнанное до сих пор имя медсанбата, как ей больно, что и на старух
падет часть вины за давно ворующего Палкина, как горько ей, что теперь
раненые будут говорить: лечат у них ничего, да вот харчи воруют, спасения
нет...
   Капитан Шапиро тоже поддержал Ярцеву, и к нему, по-прежнему весело
блестя глазами, присоединилась Вересова. Она была "целиком за доброту".
Конечно, Палкина следует наказать, но только не вынося сора из избы. Ведь
все равно теперь пропавшее не вернуть!
   Вера Николаевна говорила так искренне, так доброжелательно и так
откровенно, что ей, в первый раз за этот вечер, даже похлопали, и довольно
громко. Володю же слушали сдержанно, даже угрюмо. Но он знал, что так
будет, и шел на это, когда начал свою короткую речь.
   - Доброта бывает разная, - сказал он, обводя пристальным и упрямым
взглядом собрание. - И мы, медики, разбираемся в этом не хуже, а лучше
людей иных профессий. Разве желает зла бабушка внучонку, когда, не
понимая, что такое "острый живот", кладет ребенку грелку, предопределяя
роковой исход? И разве не добр тот юный, неопытный, непрофессиональный
хирург, который, вняв просьбам раненого, сохраняет ему, допустим,
некротизированную ногу, а потом теряет человеческую жизнь? О Палкине я не
спорю, история с ним мне ясна, тут я приму решение как командир. Речь идет
о другом: о том, как нам жить и работать дальше. Быть добренькими?
Простить добрую Веру Николаевну Вересову за то, что она, пренебрегая своим
воинским долгом, своей честью врача - не глядите на меня так укоризненно,
капитан Шапиро, эти слова относятся не только к переднему краю, а и к нам
в равной мере, - так вот, простить за то, что она съела вкусный,
специально ей предназначенный суп, а раненые свою подгорелую баланду
вылили? К этому вы ведете, товарищи? Этого хотите? Или товарища Митяшина
погладить по головке за то, что он, видите ли, "забыл" в управлении тыла
поднять вопрос о движке? Ну, а если у меня сегодня ночью погаснет свет в
подземной хирургии, тогда как? Ждать ваших керосиновых ламп? А в каком они
у вас состоянии - лампы? Что ж, я смотрел, знакомился! В препаршивом
состоянии! Ну, а в темноте-то оперировать - еще наука не дошла. Значит,
быть к Митяшину добреньким, а к тому солдату Иванову или Петрову, которого
мне в операционную принесут, - каким быть? Подскажите, добренькие!
Научите!
   В низкой столовой нетерпеливо задвигались, заерзали. Кто-то у стены
тяжело вздохнул.
   - Служить, так не картавить, а картавить, так не служить, - слышал я
такую старую пословицу, - сурово сказал Устименко. - Иначе у нас дело не
пойдет. А что касается до того факта, разумеется прискорбного по сути, что
подполковник Оганян узнает о нашем позоре, тут ничего не попишешь! Хотел
бы я получить от нее письмо и зачитать это письмо вам. Что касается
доброты, то ее понятия на этот счет вам хорошо известны...
   Такими словами Устименко закончил свое выступление к закурил папиросу.
Он был теперь один, никто даже не глядел на него, все выходили отдельно от
него, своими группками. И только издали на него остро поглядывал Гришка
Распутин, дожидаясь, наверное, когда все выйдут. Но и тут он не решился
подойти к Устименке - не такое было лицо у майора, ч