ину", чтобы
переправить тело в тот самый склеп, о котором рассказывал Невилл. В
кают-компании "Пушкина" английские офицеры из конвоя пили водку и
закусывали икрой. Старший офицер сказал речь о беспримерном мужестве
Красной, Советской союзнической армии и флота. Капитан Амираджиби сидел с
полузакрытыми глазами, пепельно-бронзовое лицо его казалось мертвым,
только одно веко дергалось.
   - Смерть немецким оккупантам! - сказал он по-английски и поднял рюмку.
Именно в эту секунду Петроковский ввел в кают-компанию леди Невилл.
Глазами она сразу нашла Володю. Она была одна, эта старуха, и с ее
прорезиненного плаща стекал дождь. Ее мокрое лицо было еще белее
вчерашнего.
   - Я не знаю, - сказала она, растерянно оглядывая вставших перед ней
офицеров. - Я не знаю... Я шла сюда...
   Она даже попыталась улыбнуться, и в этой улыбке вдруг мелькнул Лью - то
же гордое и страдальческое выражение.
   - Немного виски, леди, и вы согреетесь, - сказал Амираджиби. - Вы
просто устали и продрогли...
   Володя подошел ближе к ней, и она быстро взглянула на него.
   - Да, - произнесла она своим ломким, растерянным голосом. - Я вчера не
поблагодарила доктора. Я не поняла вчера. Но потом, ночью, я поняла. Это
был Лью, конечно, это был мой мальчик - Лью. Он... никогда не лгал!
   И, словно что-то потеряв, она стала шарить по карманам своего плаща.
   - Лекарство? - спросил Володя.
   - Нет! - болезненно поморщившись, ответила она. - Нет, не лекарство.
   И, развернув листок мокрой бумаги, достала фотографию и протянула ее
Володе. Фотография тоже была мокрая и очень блестела, и, наверное оттого,
что на лицо юного Лайонела упала капля влаги, оно казалось совсем живым и
винт самолета за его плечами тоже казался настоящим. Они как бы были в
дожде - мальчик и самолет - и оба ждали, когда очистится небо.
   - Вот! - сказала леди Невилл и крепко согнула пальцы Володи на
фотографии сына, как бы давая ему этим понять, что карточка - его. - А
теперь еще молитву, и я уйду! Больше я ничего не могу!
   Без кровинки в лице, она помолчала немного, как бы вспоминая, еще
взглянула на Володю, на Амираджиби, на других - и здесь, у стола, над
икрой и водкой, над пепельницами и папиросами, над бутылками соков и
сифонами содовой, сухо, четко и бесстрастно прочитала старую молитву
моряков.
   - О боже! - слышал Володя. - Ты разверзаешь небеса и укрощаешь моря, ты
направляешь течение вод в водоемах от малого до великого, ты повелитель до
скончания веков, прими, о боже, под защиту свою людей, которые служат тебе
во флоте твоем. Сохрани их от страха в море, повели им вовеки не
испугаться врага, дабы могли они навсегда законно плавать в морях, и тем
самым чтобы слуги твои, о господи, на островах твоих могли в мире и
спокойствии служить тебе и радоваться чудесам земли, наслаждаться плодами
своего труда и с благодарностью прославлять имя твое, равно как и святое
имя Иисуса Христа. Аминь!
   - Аминь! - подтвердили офицеры королевского флота.
   - Аминь! - отдельно, тонким голосом сказал старший офицер.
   Капитан Амираджиби и Володя проводили старуху до трапа. Над портом
Рейкьявик шумел дождь. Внизу на причале постукивал мотором черный
"кадиллак".
   - Они меня уже отыскали, - сказала со своей странной полуулыбкой леди
Невилл. - Но я ведь совсем не сумасшедшая!
   А в десять часов "Каталина", взвыв мощными моторами, оторвалась от
воды, сделала прощальный круг над портом и легла курсом на Лондон.


   Вот как это все произошло - рождение и смерть человека.
   Потом с каждым днем увеличивалось расстояние, отделяющее Володю от тех
горьких дней, но странно: многое совершенно исчезло из памяти, а девочка,
страдающая девочка, которой так хотелось походить на храброго мальчишку,
так и не могла раствориться во времени.
   И рассказать и объяснить все это никому, кроме Вари, он не мог, а Вари
не было, не было, не было!



   ЕСТЬ БЛИЗ КИЕВА БОЛЬНИЦА...

   У командующего сидели английские адмиралы и высшее начальство того
конвоя, с которым возвратился "Пушкин". Тяжелая дверь часто открывалась, и
тогда в приемной слышны были возбужденные голоса союзников и
неприязненные, короткие, резкие реплики командующего. Адъютант в очень
коротком кителе со старательным и прилежным выражением лица почтительно
захлопывал дверь, и вновь в приемной делалось тихо и торжественно, только
слышно было, как посвистывает ветер в сопках, там, за большим окном, да
перелистывает бумаги в папке заваленный делами сытенький адъютант.
   Часы пробили два, когда союзники ушли. Володя заметил, что адмирал,
который был пониже ростом, миновал приемную багровый, не поднимая глаз. А
идущий следом за ним сутуловатый голубоглазый старичок - капитан первого
ранга - сказал громко, видимо не сообразив, что его могут понять русские,
очень четко, с бешенством в голосе:
   - Будь проклят тот день, когда я стал военным моряком!
   Другие англичане на него обернулись, но он только отмахнулся от их
кудахтающих возгласов и исчез в коридоре. На столе у адъютанта зажглась
лампочка, и Устименко вошел в кабинет, где сизо-серыми волнами плавал дым
трубочного и сигарного табака и где официантка Зоя из салона собирала на
поднос чайные стаканы и не доеденные гостями бутерброды. Командующий
сердито открывал окно. Остановившись у двери, Володя успел заметить его
еще сдвинутые гневно брови и руку, которая срывалась с оконной задвижки.
   - Здравствуйте, майор, - сказал адмирал, распахнув наконец окно и
садясь на подоконник. - Идите сюда, а то задохнешься у меня после
дружественной беседы. Садитесь. Отдохнули?
   Он говорил быстро, видимо еще не остыв от "дружественной беседы", лицо
его горело, и глаза поблескивали недобрым светом. Устименко доложил все,
что положено по форме, адмирал кивнул, еще раз пригласил сесть. Некоторое
время он смотрел вдаль, на залив, потом складка меж его бровей
разгладилась, глаза заблистали так свойственным ему выражением сердитого
юмора, и он вдруг спросил:
   - Вы, доктор, "Заколдованное место" Николая Васильевича Гоголя давно
читали?
   - Давно, товарищ командующий.
   - Там есть такой неудачный дед, клады все ищет, - глядя в глаза Володе
и улыбаясь, продолжал командующий. - Этому самому деду, дедусе, надо было,
знаете ли, попасть на такое место, чтобы клад найти, откуда одновременно
видны и "голубятня у поповой левады" и "гумно волостного писаря". Но никак
это дедусе не удавалось, не ладилось дело, потому что либо "голубятня
торчит, но гумна не видно", либо "гумно видно, а голубятни нет". Вот
совершенно так же и эти...
   Он кивнул головой в ту сторону, куда ушли союзники...
   - Совершенно так же! Для проводки конвоев им нужно такой путь открыть,
чтобы и голубятню и гумно видеть одновременно. Так ведь война - и не
получается. Я им эту притчу привел нынче - не оценили, еще больше
надулись, черт бы все это побрал...
   Смешливые огоньки в его глазах погасли, он закурил и, глядя вдаль, на
сине-зеленые, яркие под лучами солнца и спокойные воды залива, произнес:
   - Простите, это так, между прочим. Я пригласил вас, чтобы поблагодарить
за докладные записки. Чрезвычайно полезное дело вы сделали, товарищ майор.
И политически правильно оценили обстановку. Удивительная эта штука -
политика. Ведь вот вы врач, написали мне об ожогах и переохлаждениях в
конвоях, а поди ж ты! Какая картина развернута, дух захватывает! Думаю,
наш "друг" Черчилль и другие "дружки" из их адмиралтейства дорого бы дали
за то, чтобы ваш доклад вовсе не существовал. Цифры! Против них не
попрешь! Так что на этом, как говорится, спасибо, но еще у меня к вам
будет одна просьба. Последняя. Потом возвращайтесь к вашей хирургии, тем
более что Харламов настоятельно вас требует, утверждая, что вы его
смена...
   Устименко покраснел по-мальчишески, как умел это делать и сейчас,
командующий заметил румянец на его щеках и усмехнулся:
   - Ничего, майор, не смущайтесь! Похвалу Харламова заслужить лестно, а
когда эту похвалу еще Левин подтверждает своими каркающими воплями, а с
ними соглашается наш скептик Мордвинов, это, знаете, не шуточки. Ну, а
теперь просьба...
   - Слушаю вас, товарищ командующий.
   - Немедленно, прямо отсюда вы отправитесь на аэродром "Рыбный". Бывали
там?
   - Бывал.
   - Отыщите там полковника Копьюка. Запомнили? Копьюк. Он вас ждет. С ним
пойдете на транспортном самолете в район Белой Земли. Это дело короткое,
но там, возможно, имеются обмороженные. Нужно их оттуда эвакуировать. И
опять-таки посмотреть обстановку. В том же плане, который вам известен.
Копьюк Павел Иванович подробности вам разъяснит. С Мордвиновым
посовещаетесь по вопросам специально медицинским. Вот так.
   Он встал и протянул Володе руку.
   - Желаю удачи.
   - Есть! - сказал Устименко.
   - С Амираджиби подружились? - провожая Володю до двери, спросил
адмирал. - Каков человек?
   - Замечательный человек, - ответил Устименко полным и счастливым
голосом. Он даже остановился на мгновение. - Удивительный человек,
великолепный...
   И адмирал тоже приостановился, вглядываясь в Володю.
   - И это хорошо, - сказал он чуть жестковато. - Хорошо, доктор, что вы
умеете радоваться, встречая настоящих людей. А есть, знаете ли, человеки,
которые не научились этому радоваться. Увидят же подлость и пакость -
прямо визжат от восторга. Никак я этого не пойму...
   Мордвинов ничего нового Устименке не сообщил. Ему было только известно,
что в районе Зубовской бухты на Белой Земле у кромки льдов терпит бедствие
американский транспорт "Джесси Джонсон", а какое бедствие, никто толком не
знал.
   - Так позвольте, - воскликнул Устименко, - эта самая "Джесси" была в
нашем конвое, я хорошо помню, мы вместе грузились, на одном причале...
   Мордвинов только пожал плечами.
   И крупнотелый, чрезвычайно спокойный знаменитый летчик Копьюк тоже
толком ничего сказать Володе не смог. Ни сестер, ни фельдшера он с собой
взять не разрешил, боясь перегрузки машины в обратном рейсе.
   До вечера вылет не разрешали. Устименко грыз сухари, запивая их жидким
чаем, и слушал, как Копьюк бранился с синоптиками насчет какого-то теплого
фронта и обледенения, потом ему на подмогу пришел штурман - высокий и
сердитый молодой человек, потом бортмеханик, которого здесь почтительно
называли дедом. Здесь же вдруг выяснилось, что второй пилот заболел и
заменить его некем.
   - Он поганок наелся, - посмеиваясь, сказал Копьюк, - ей-ей, точно. Я
видел. Вышел утром из землянки, он мне: "Паша, гляди, грибочки!" Я ему:
"Ой, Леня, брось!" Не выдержал - пожарил! И главное дело, интересуется:
"Павел, а если отравление грибами, то - смерть обязательно, или имеются
случаи выздоровления..."
   Было слышно, как летчики и синоптики смеялись, потом вдруг приземистый,
словно отлитый из чугуна дед крикнул Володе: "Побежали к машине", - и там
Копьюк вежливо пригласил Устименку сесть в кресло второго пилота.
   - Летали? - спросил он.
   - Летал, - ответил Устименко.
   Ему смертельно хотелось спать, четыре дня он писал свой доклад и нынче,
передав рукопись командующему, хотел уехать к себе, как вдруг его сразу же
вызвали и отправили на какую-то Белую Землю. А знаменитый полковник Копьюк
был между тем в болтливом настроении и подробно рассказывал Володе, как
взлетает:
   - Чувствуете? Прибавляю газ. При выводе самолета на старт машиной
управляют с помощью тормоза на правое и левое колесо и, конечно, моторами,
меняя то справа, то слева число оборотов. Вот мы и на старте...
   Устименко вздохнул.
   - Тут мы моторы опробуем, придерживая наш летательный аппарат
тормозами. Моторы, как слышите, работают ровно, не чихают, мы машину
отпускаем, понятно? Вот-вот-вот. Теперь наш аппаратик рвется в воздух.
Поднимем самолету хвост, проверим по линии горизонта, по приборчикам - и
отрыв. Это у нас по чутью - отрыв...
   "Я пропал, - подумал Володя. - Не даст поспать ни секунды!"
   А знаменитый летчик говорил не переставая.
   - Вот что, - сказал Устименко примерно через час. - Вы извините,
товарищ полковник, но я хочу спать. Я не могу...
   Тогда на Копьюка напал смех.
   И когда он рассказал своим коллегам о том, что военврач хочет спать, на
них тоже напал неудержимый хохот. А дед даже утирал слезы от смеха и
ойкал, весь трясясь. Немного позже Володя выяснил, что экипаж Копьюка
никак не может отоспаться за последние дни, и именно для того, чтобы не
заснуть, полковник посадил рядом с собой майора медицинской службы, но
майор, по словам Павла Ивановича, "не оправдал доверия", а теперь сам
сознался.
   - Ладно, - отсмеявшись, сказал грузный Копьюк. - Давайте о вашей
медицине говорить, авось не заснете.
   Володя печально вздохнул: как он знал эти разговоры о медицине! "У меня
есть теща, лечили ее, лечили доктора, не вылечили, а пошла к гомеопату - и
сразу поправилась! Одного резали, разрезали и оставили в ране ножницы, а
потом зашили! У тети Серафимы "признали" рак, а разрезали - и никакого
рака нет, отчего такое? У знакомого летчика не раскрылся парашют, он упал,
и хоть бы что - как понять?"
   Но ничего такого Копьюк не сказал.
   Он неожиданно жестко спросил:
   - Почему так плохо в больницах, а, доктор?
   - Это - как?
   - И в больницах, и в госпиталях, - громко говорил полковник, держа руки
на штурвале. - Вот я вам про себя скажу. Прооперировали меня после ранения
в сорок втором, это еще на Черном море было. Голову оперировали. Ударило
меня в воздухе - был прискорбный случай. И слышу заявление хирурга -
хороший был хирург, солидный, профессор, конечно. Так вот он заявляет:
"Теперь нашему раненому другу назначается единственное лекарство: покой!"
   Почти злобное выражение скользнуло по большому, сильному, открытому
лицу летчика.
   - Ну и дали мне покой! И это в тыловом госпитале, в настоящем, в
хорошем. Представляете? Вот, например, ночь. Только задремлешь - а это
трудно нашему брату давалось, задремать, - и подскакиваешь - няньку
кому-то нужно. А нянька не идет. Все слабые, вставать не велено, не
положено. Да и не встать, если и захочешь. Значит, барабанят кружками,
тарелками. Естественно, все просыпаются. И нет покоя, невозможно его
добыть. Опять заснешь - уже ходят, термометры суют, полы подтирают. И
табуретки двигают с грохотом. Потом, конечно, уколы. Помирать я стал,
доктор. И помер бы, не забери меня сестренка к себе домой. Она в этом же
Новосибирске живет, забрала под десять расписок. И я, представляете, через
две недели поправился. Только от покоя...
   Устименко молчал, раздраженно поглядывая на Копьюка. Молчал, вздыхал и
думал то, что в таких случаях думают очень многие доктора: оно конечно,
охранительный режим, это все прекрасно! Ну, а если у больного прободная
язва? Или заворот кишок? Какой тишиной и порядком в палате вы принудите,
товарищ полковник, омертвевшую кишечную петлю восстановить свои функции?
Или вам кажется, что дома у вашей сестры больной с сердечной
недостаточностью поправится только от одного покоя?
   - И знаете что, доктор? Рассказали мне, что на Украине, недалеко от
Киева, есть маленькая больница...
   Зевнув в кулак, Володя отвернулся. Золотое облако плыло навстречу
тяжелой машине. Там, далеко внизу, океан мерно катил свои холодные,
необозримо длинные, темные валы...
   - Да, я слушаю, больница...
   Но полковник ничего больше не сказал. Он был не из тех людей, которые
умеют рассказывать в пустоту. Не раз уже он "лез" с этой деревенской
больницей. Не раз рассказывал и медицинским генералам, и просто врачам - и
штатским, и военным. И никто еще его не выслушал до конца. Про мину,
которую Устименко извлек из плеча матроса, Копьюк читал во флотской газете
и, познакомившись с Володей, решил, что "этот" поймет, дослушает, учтет.
Но даже и этот не дослушал...
   Он просто позабыл о маленькой больнице невдалеке от Киева.
   Позабыл, не дослушав.
   И мог ли полковник Копьюк знать, что этот разговор Володя Устименко еще
вспомнит, и как вспомнит! Вспомнит много позже, в беде, которая настигнет
его внезапно, в несчастье, которое, нелепо и дико обрушившись на него,
исковеркает его такое ясное и такое точно определившееся нынче будущее...
   Конечно, ничего такого полковнику не могло прийти в голову.
   Метнув на дремлющего военврача яростный взгляд, полковник Копьюк
засвистел. Свистел он негромко, стараясь успокоить себя, и думал невесело
о том, как трудно новому и настоящему пробить себе дорогу сквозь рутину,
безразличие и пустопорожние, звонкие фразы присяжных ораторов.
   "Здравоохранение, - думал он, - добрые доктора, добрые сестры, добрые
санитарки. А небось как какое начальство нуждается в госпитале, так его в
отдельную палату, и там не пошумишь! Там покой необходим. Там табуретку не
пихнешь через всю комнату. Там не побудят ради того, чтобы сунуть
градусник. Про сон начальства - соображают. А если под Киевом такую
больницу сделали для мужиков, для колхозников, это никому не интересно. От
таких разговоров они зевают и засыпают! Ну погоди, товарищи доктора, я
тоже как-никак депутат Верховного Совета СССР и найду возможность тактично
выступить в прениях по поводу вашей закоснелой рутины! Вот только
отвоюемся, придавим фюреру хвост окончательно, тогда вернемся к вопросам
мирного строительства".
   Размышляя таким образом, полковник Копьюк повел свою тяжелую машину на
посадку. Здесь, на Белой Земле, это было хитрое дело, тем более что сесть
следовало возможно ближе к "Джесси Джонсон", которую полковник увидел со
второго круга, но на которой никто не подавал признаков жизни. Это было
очень странно - не умерли же они там за миновавшие пять суток? Не могли же
здесь их убить?
   В вое моторов Володя проснулся и тоже стал глядеть, но он и вовсе
ничего не понял. Ему и транспорт не довелось увидеть до того часа, когда
он ступил на его заиндевелую, тихую, безмолвную, как все тут, палубу.
   Вместе с летчиками он постоял на спардеке, вслушиваясь в мертвую
тишину.
   - У них замки с пушек сняты, - сказал вдруг дед. - Слышите, товарищ
полковник?
   - Кто же снял? Фашисты тут, что ли?
   Длинный штурман вылез из палубной надстройки, поскрипел дверью, позвал
бортрадиста:
   - Коля-яша!
   - Чего ты, Андрей? - словно в лесу, где-нибудь в Подмосковье,
откликнулся радист.
   - Груз в порядке.
   - Жуткое дело, - подрагивая спиной, произнес дед. - Какая-то трагедия
тут имела место. Жуткая трагедия, вот посмотрите...
   Но никакая жуткая трагедия места тут не имела. Все обернулось
удивительно просто: команда, по приказанию капитана, просто-напросто
покинула судно и поселилась в палатках на берегу. И жирный капитан с
трясущимися малиновыми щеками, завернутый поверх меховой шубы в одеяла,
долго и яростно кричал полковнику Копьюку, на лице которого было
детски-растерянное выражение:
   - Да, меня обнаружил немецкий авиаразведчик! И я дал ему понять, что
сдаюсь. Я коммерческий моряк, а не военный. Мне платят страховые и
полярные за эти дьявольские рейсы. Но мне не платят за смерть. Мы
переселились на берег и не несем никакой ответственности за ваш груз. Я не
затевал эту войну. Мне нечего делить с немцами. Я - изоляционист и
пацифист. И не желаю я следовать к горлу вашего моря, там немецкие
субмарины, которые меня потопят. Я разоружен! Вывозите меня отсюда на
самолете; в конце концов, я могу себе позволить эту роскошь, ваш груз у
вас, остальное - подробности...
   Устименко не спеша переводил. Все это казалось нереальным - и заросшие
бородами пьяноватые моряки, и запах дорогого табака, и трубки, и неумело
поставленные палатки, и то, что судно сдалось в плен противнику, который
тут не существовал, и незаходящее, негреющее солнце, и одеяла, живописно
накинутые на плечи этих дезертиров, и кривые их усмешки, и дрожащая на
руках у боцмана, в зеленом костюмчике и шляпке с пером, маленькая,
кашляющая обезьяна.
   - Я могу разговаривать только с представителем Советского
правительства, - вдруг объявил капитан. - А с вами не желаю!
   Копьюк, тяжело переваливаясь в своих унтах, подошел к капитану,
расстегнул меховую куртку и п