а Малевич, издали напевая
из "Сильвы", возник перед "молодыми", как их сразу же стали называть в
госпитале, и предложил им поужинать...
   Ужин для новоприбывшей Володиной супруги был сервирован в
ординаторской, а поскольку никто не умеет в такой степени быть счастливым
счастьем товарища, как фронтовики, повидавшие лихо войны, то ужин был
вполне царским. Особенно старался считавший себя почему-то знатоком в еде
полковник Саранцев. Предполагая, что именно подполковник Устименко, а не
кто другой, очистил ему "ливер" и тем самым возвратил к жизни,
бритоголовый полковник самолично изжарил на госпитальной плите сковороду
картошки по своему способу и торжественно водрузил на столе в
ординаторской. Покуда новая докторша Вересова принимала душ, сестричка
Раечка стелила на диване постель, стесняясь того количества подушек,
которое изобличало назначение этого ложа на наступающую ночь.
   Офицеры в синих и рыжих госпитальных халатах, спешно побрившиеся и
одуряюще пахнущие кто "Гвоздикою", кто "Ландышем", кто "Душистым
горошком", курили возле открытой двери ординаторской привезенный Верой
настоящий московский "Казбек", переговаривались, в меру солоно пошучивая,
посмеивались и держались так, что "мы-де здесь, в глуши, оторванные от
фронта, тоже не лыком шиты и сохранили свое военное братство..."
   После душа Вера вернулась в "гражданском", из светлой шерсти, платьице
с блестящим кожаным пояском и таким же лакированным бантиком "кис-кис" у
шеи, что произвело на выздоравливающих Володиных друзей впечатление куда
большее, чем если бы тут, в глубоком тылу, разорвалась бомба замедленного
действия в тонну весом.
   - Это - дает! - шепотом восхищался Малевич. - Точно, дорогие товарищи,
последний крик моды сорок четвертого года...
   - С кино мода слизана, - заметила сестричка Рая. - Я совершенно такую
королеву видела, но только в частной жизни...
   - Где же ты ее, серденько, в частной жизни видела? - поинтересовался
Хатнюк.
   Дверь в ординаторскую закрылась, офицеры, вздыхая и кряхтя, кто
опираясь на палку, кто на костыль, кто оберегая искалеченную руку, не
торопясь пошли по палатам - готовиться к длинной, бессонной, унылой
госпитальной ночи. Полковник Саранцев, подрагивая плечами, тоже лег на
жесткую койку, натянул одеяло до подбородка и подумал, что Устименко
дождался своей "челочки". Его пробрала дрожь, он длинно зевнул. Рая, думая
о фасоне платья "королевы", погасила лампочку в вестибюле: "Патриот,
береги электричество!" - такой плакат висел во всех помещениях
госпиталя...
   Вера в ординаторской, стоя у репродуктора, расчесывала черным гребнем
влажные, матовые после душа волосы, Устименко молча на нее смотрел. И
думал, что это она написала то письмо, которое помогло ему выжить, и что
он должен испытывать чувство благодарности к ней, и что очень, пожалуй,
дурно в нем какое-то "очерствение души" - никакой благодарности он не
испытывал, и даже думать об этом письме ему было неприятно.
   - Салюты в Москве, - тихо сказала Вера. - Тебе не слышно?
   - Слышно.
   - А у нас свадьба...
   Она встряхнула головой, темная волна волос упала на плечо - почти до
лакированного пояска.
   - Свадьба или нет?
   - Ну свадьба...
   - А я ведь даже на твое "ну" не обижусь, - с вызывающей усмешкой, очень
идущей ей, блестя глазами и зубами, произнесла Вера. - Ты без меня не
можешь, так же как я без тебя, но я это давно знаю, а ты, миленький, еще
не знаешь. Со временем поймешь...
   Пока она открывала шампанское, Володя смотрел на ее руки и думал о том,
что она его действительно, наверное, любит, если так в него верит. Но это
"если" было в то же время чем-то ненадежным, зыбким, опасным. И его ли
любила эта красивая, неглупая, стройная, хорошо одетая женщина? Его ли,
такого, каким знал он себя и каким знала и понимала его Варвара?
   О Варваре нельзя было сейчас думать, в этом было нечто
противоестественное и даже кощунственное, но думал о ней Володя помимо
своей воли, а воля его нынче была слаба...
   Шампанское выстрелило. Вера разлила пену в эмалированные госпитальные
кружки, спокойно приказала:
   - О ней не думай! Ты ей не нужен! Понял? И согласись, милый, не
очень-то это хорошо - в вечер нашей свадьбы думать о другой женщине. И не
идет это тебе, у тебя делаются глаза, как у коровы...
   Откуда она знала, о чем именно он думал?



   ДОЖИЛ ЛИ Я?

   Про Родиона Мефодиевича она рассказала Володе, что у него был
действительно инфаркт миокарда, но что теперь все обошлось, он получил
контр-адмирала, и единственный на флоте командир дивизиона миноносцев -
Герой Советского Союза. Об Аглае по-прежнему ни слуху ни духу. У капитана
Амираджиби Вера была в гостях на судне, когда он последний раз пришел с
караваном. Теперь у Елисбара Шабановича новый, огромный пароход, из тех,
которые Рузвельт называет "дешевой упаковкой для дорогих американских
товаров". Капитан Шапиро теперь майор, доктор Левин совсем плох, наверное
скоро умрет. Цветкова Вера видела проездом в Москве, заходила к нему
поблагодарить, он ей помог получить назначение в Стародольск, он и,
разумеется, Харламов...
   - Повел меня в ресторан - такой смешной! - после паузы добавила
Вересова.
   - Харламов? - удивился Володя.
   - Почему Харламов? Цветков.
   - Я тоже в ресторане здесь был, меня Ашхен водила, - вспомнил Володя.
   Вера быстро взглянула на него и отвернулась.
   К одиннадцати часам утра Веру Николаевну Вересову уже оформили в
госпитале, и она представилась "медведю в очках", который с каким-то даже
испугом назвал ее "красавицей" и "фронтовым подарком для нас, лесных
пней", о чем она с радостью рассказала Володе. К обеду она нашла
двухкомнатную квартирку очень близко от госпиталя - рукой подать, хозяева
"симпатичнейшие, абсолютно интеллигентные люди, в восторге, что у них
будут жить врачи". Перед ужином Устименку на машине какого-то большого
начальника перевезли в новое жилище, а через несколько дней, вечером,
когда в старом энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона он читал
статью о кактусах, к нему пришли две корреспондентки из газеты
"Стародольская правда" - обе умненькие, скромненькие, молоденькие,
немножко восторженные и очень некрасивые.
   - Да вы к кому, собственно? - спросил Устименко.
   - К вам. Ведь вы же подполковник Устименко?
   - Ну, я. Садитесь, пожалуйста.
   Обе сели.
   Первой заговорила та, на которой была мужская шапка-ушанка.
   - Конечно, о вас бы должен был написать наш Краевой, - сказала она. -
Именно он. Это его тема!
   - Да, Краевой бы создал, - вздохнула другая. - У него вообще блестящее
перо. Он в "Патриотах родины" - не сталкивались на фронтах?
   - Нет, не сталкивался.
   - И не слыхали Краевого?
   - Не слыхал. Бориса Полевого слыхал.
   - Краевой наш, здешний. Ну что ж, начнем?
   Устименко недоумевал: что они должны начать? Может быть, это розыгрыш?
И почему Краевой бы создал? Что? И неловко ему было и неприлично даже,
словно ненароком ввалился в женские бани...
   - Да, так вот, перейдем, товарищ подполковник, к делу, - сказала та,
что была поговорливее. - Не осветите ли вы нам сначала ваше детство и
юность...
   - Коротенько, - сказала другая. - Как говорят, накоротке.
   - А зачем? - немножко слишком грубовато сказал Володя. - Я, товарищи,
вообще не совсем вас понимаю. Что, собственно, случилось? Материал
какой-нибудь на меня в редакцию поступил? И какое такое дело?
   Ему разъяснили: материал действительно поступил; офицеры из госпиталя -
вот их фамилии: Хатнюк, Малевич, Саранцев, еще врачи - написали письмо в
редакцию о поведении замечательного товарища, тяжело раненного хирурга,
который...
   - Ах ты боже мой, вздор какой! - совсем вспотел и растревожился
Устименко. - Это все вздор, пустяки...
   Девочки-корреспондентки терпеливо подождали, потом та, которая говорила
покороче, быстро и напористо осведомилась:
   - Какую роль в вашей жизни, товарищ подполковник, сыграла замечательная
книга Николая Островского "Как закалялась сталь"? И в частности, ваше
поведение здесь...
   - Да какое же поведение! - опять раскипятился Устименко. - Никакого у
меня поведения не было...
   - Ну как это никакого! - с улыбкой превосходства сказала та, что была
поговорливее. - Ведь мы же сюда из госпиталя пришли, там мы и подробности
очень ценные, товарищ подполковник, узнали. Скромность, конечно,
характерная черта советского человека, но страна, поверьте, должна знать
своих героев. Мы и с врачами говорили - и с Николаем Федоровичем самим, и
с Марией Павловной, они очень хорошо о вас отзывались - о вашем мужестве и
о том, как вы сами, еще очень, ужасно тяжело раненный, включились в работу
госпиталя. Именно включились и стали там незаменимым товарищем. Вы не
сердитесь, товарищ подполковник, но в этом, и только в этом ключе мы
должны работать над очерком. Так что, пожалуйста, убедительно вас просим -
поделитесь с нами воспоминаниями вашего детства. Можно даже со школы -
когда именно вас привлекла гуманная профессия доктора? Вот этот момент -
мы должны на нем остановиться - начало вашего пути...
   Они сидели перед ним - худенькие девочки в бедных пальтишках, под
которыми были старые ватники, и ждали, а он все ничего не мог сказать и
только покряхтывал, складывая в уме те фразы, которые поднесет завтра на
процедурах проклятым авторам письма. Им-то он скажет! Им-то он все скажет!
И черт их надоумил!
   Неизвестно, чем бы все это кончилось, не появись вдруг из госпиталя
Вера Николаевна - с судками, с бутылкой молока, розовая, счастливая.
Девочки взяли у нее судки, она стряхнула снег с шинели, девочки с
обожанием оглядывали ее - такую стройную, гибкую, с орденами: морской
доктор, капитан медицинской службы, участвовала в морских сражениях, жена
такого замечательного человека, а они здесь, в тылу, так ничего и не
повидают, так и состарятся. Все это было написано на их бледных,
голодноватых лицах, а Вера Николаевна тут же их обласкала, тут же
появились на столе консервы "треска в масле" - еще из заполярного
доппайка, печенье, чай, масло, хлеб - всего вволю, и здесь же Вера
Николаевна, поблескивая на Володю глазами, сказала, что ему никогда не
справиться с теми вопросами, которые задают журналисты, уж "она-то его
знает", но что все будет отлично, она надеется, что Владимир Афанасьевич
позволит ей "поотвечать" за него. Только несколько позже, когда он
приляжет, и без него, иначе ничего не получится.
   - Вы не понимаете, какой это мучитель, девочки, - говорила она, ласково
щурясь и откусывая сахар, - представить не можете, что кроется за этой
внешностью. Ужасный человек! Это здесь я его не боюсь, а когда была у него
в подчинении, о! Чуть что - на гауптвахту! Позволила себе, влюбившись,
губы накрасить...
   - Вера! - тихо удивился Устименко.
   - Люся, пиши! - приказала та, что поговорливее.
   Люся, с полным ртом, что-то стала писать. Устименко поднялся, пошел в
другую комнату, в спаленку, включил радио. Из Москвы играли скрипки,
играли фронтам и тылам, играли Родиону Мефодиевичу Степанову и Володе,
играли Елисбару Амираджиби и Варваре, играли катерникам - Мише и Грише,
играли танкистам и летчикам, десантникам и подводникам, играли всем, кто
дожил до сегодняшнего вечера...
   Володя лег, закрыл глаза.
   "А дожил ли я, - скрипнув зубами, спросил Устименко. - Дожил ли? Или
сдался?"
   За дверью весело смеялись девочки-журналистки, потом до него донесся
голос Веры:
   - В общем, это же трогательно, эти мыши в театре. Характер, ничего не
попишешь!
   "О господи!" - с тоской подумал Устименко и усилил звук в репродукторе,
чтобы не слышать, о чем они там говорят.
   А ночью он спросил у Веры:
   - Что за дурацкая история с этим очерком, объясни мне, пожалуйста!
   - Сначала поцелуй меня! Я не могу целыми днями без тебя...
   Щелкнул выключатель, загорелся ночник в виде розовой почему-то совы.
Вера лежала, прижавшись щекой к его плечу. Он слышал ее дыхание, слышал
посвист вьюги за окном жарко натопленной комнатки, слышал, как бьется
сердце женщины, которая стала его женой.
   - Поцелуй меня сейчас же! - ровным голосом велела она. - И не
капризничай, как барышня.
   - Это ты затеяла очерк в газете?
   - Глупый мальчишка, - с коротким смешком ответила она. - Что же в этом
дурного? Они там все о тебе говорят как о боге, и говорят, между прочим,
не тебе, а мне. Я и сказала: ваши слова, дорогие друзья, моему
подполковнику на шею не повесить. Напишите о нем в газету. И снесла им
вырезку из нашей флотской газеты про твой подвиг.
   - Но подвига не было!
   - Был! - с таким же смешком сказала Вера. - Был, дурачок! Ты не
помнишь, а если бы и помнил - скрыл бы! Я полюбила крупного человека,
личность, я тебе это давно все-все подробно, моему глупенькому, объяснила,
и тебя в средненькие не отпущу, хоть там и потише и даже поуютнее...
   Она приподняла голову, взглянула в его глаза и стала трясти его плечи
своими белыми руками. Ее тяжелая коса, темная, глянцевитая, змеею
скользнула ему на горло, ее губы улыбались в розовом свете идиотского
ночника-совы, а он с тяжелой тоской вглядывался в ее такое красивое, такое
молодое лицо и думал о том, что, женившись, вдруг стал во внутренней своей
жизни куда более одиноким, чем раньше, даже в самые трудные свои дни.
   - Ты что? - перестав улыбаться, тихо и тревожно спросила Вера.
   Коса ее сползла с его шеи, он испытал странное чувство облегчения и с
горечью и завистью вспомнил вдруг "припотевшую" челку, о которой
рассказывал Саранцев.
   - Ты рассердился? - стараясь понять его и, как всегда, понимая только
наполовину, спрашивала Вера. - Тебе неприятно с газетой, да? Ты, наверное,
убежден, что они плохо напишут, исказят факты, правда? Но я присмотрю,
Володечка, они мне покажут готовый очерк, и я прокорректирую, я же знаю
тебя и твой вкус. Все будет очень скромно. Мне бы только хотелось, чтобы
ты понял: отказываться нельзя. Во-первых, жалко девочек, они такие
энтузиастки, они так дружат со своей работой. Во-вторых, и для тебя эта
статья имеет некоторое значение...
   "Сейчас начнет объяснять, что жизнь есть жизнь", - с неприязнью подумал
Устименко и тотчас же устыдился и своего раздражения, и того, что сам не
хочет понять ее добрые чувства к нему, и одиночества с ней, с единственной
женщиной, которая искренне любит его, верит ему и, конечно, хочет для него
счастья.
   - Знаешь, - неожиданно для себя самого, но очень ласково и
примирительно попросил он, - знаешь, Веруня, пожалуйста, никогда не надо в
нашей жизни ничего организовывать. Не надо этой деловитости, энергии,
напора. То, что должно быть, то будет непременно...
   - Само будет? - зацеловывая его висок мелкими поцелуями, спросила она
весело. - Само по себе, да, Володя? Ты ничего не станешь предпринимать, я
ничего не буду организовывать, кто же за нас подумает? Кому мы нужны? Я
что-то не разберу, мальчик мой не от мира сего. Нет, уж ты меня не сбивай.
Ничего не стоит жена, если она не может быть настоящей помощницей своему
мужу. Ты ведь тихоня, Володька! Ты, конечно, талантище и величина, но
немножко, чуть-чуть размазня, миленький мой. Тебе дрожжи нужны, а я и есть
такие именно дрожжи. Ты только доверься мне, пойми, какую силищу тебе бог
дал в жены, и мы с тобой горы своротим. Ну? Что глядишь? Нехороша я тебе?
   Так они и уснули в эту ночь - тесно прижавшись друг к другу и совсем
разные, совсем отдельные люди. Но то, что издревле называется странными
словами "таинство брака", произошло давно, а теперь у них был семейный
дом, куда заходили знакомые, он называл ее "жена", она - "муж", и хоть не
венчал их священник, хоть не держали над ними шафера венцы, хоть не
обменивались они кольцами - таинство свершилось, и надолго, может быть
навечно, должны были они блюсти почему-то какие-то общие семейные
интересы. А какие?
   Впрочем, и само таинство не заставило себя, как говорится, долго ждать.
   Как-то в госпитале суровый Анатолий Акинфиевич со свойственной ему
прямотой заметил, словно бы между прочим, но довольно резко:
   - А вам не кажется, подполковник, что отношения ваши с Верой
Николаевной следовало бы упрочить установленным в государстве порядком?
Она вам, естественно, по своей деликатности, не разъясняет некоторых
тонкостей, но одно дело - отбыть с действующего флота в глубокий тыл к
инвалиду-мужу, а другое...
   - Ясно! - сказал Володя.
   Вечером того дня, когда совершено было таинство записи сочетавшихся
браком в книге актов гражданского состояния города Стародольска, Вера
Николаевна сказала мужу, что беременна. Он с силой и нежностью повернул ее
к себе, увидел горячий румянец на щеках, вдруг заблестевшие глаза и быстро
произнес:
   - Прости меня за все, Вера! Я раздражителен, придирчив, не говори,
молчи, я знаю, что зря мучаю тебя. Все пройдет! Ты мне поверь, я за себя
возьмусь! И как еще возьмусь. Ты не узнаешь меня.
   - Я счастлива, - тихо ответила она, - я счастлива, Володечка! Честное
слово, я буду тебе хорошей женой.
   И совсем тихо спросила:
   - А как ты думаешь, что у нас родится? Мальчик или девочка?
   Вот только когда оно действительно началось - подлинное таинство брака!


   Это была чудовищная работа.
   Прежде чем начать "заниматься", он запирался на все крюки и замки,
потом вытаскивал из-под диванчика все свое нехитрое "хозяйство", потом
клал перед собой часы.
   Суровая морщинка ложилась между его бровей.
   Вначале слабые, почти беспомощные пальцы его то и дело выпускали мячик,
и приходилось, опираясь на костыль, на спинку стула, на диванный валик,
постепенно опускаться на пол, чтобы поднять эту игрушку. Потом, со
временем, он устроился на кровати так хитро, что мячик если и выскакивал,
то недалеко. Потом мячик вообще перестал скакать - теперь не он командовал
Устименкой, а Володя им. И ему Володя говорил:
   - Что? Выскочил? Я тебе поскачу, собачий сын!
   В госпитале "медведь в очках" - Николай Федорович - советовал:
   - Вы спокойнее. Не часами подряд, а каждый час, допустим, по десять
минут. Оно - вернее.
   Но при Вере Устименко не мог заниматься этой тренировкой. Несколько раз
она поднимала ему мячик с полу, и это было мучительно. Иногда она давала
ему советы - совершенно грамотные, деловые, но он прошел все сам и не
нуждался ни в каких советах, потому что знал сам, что он может, а чего
совершенно не может и еще долго не сможет; она же читала книжки и
настаивала на том, что было сказано в них знаменитыми авторами. Кстати,
советы знаменитых авторов помогли мало. Помогал, как это ни странно,
полковник Саранцев, инженер, выдумщик, изобретатель и упрямец. Долго
приглядываясь в госпитале к тамошним упражнениям Устименки, он соорудил
особую веревочку с узелками, которую нужно было пропускать специальным
способом между искалеченными пальцами, потом понаделал из алюминия шарики
на проволоке, затем сконструировал в госпитальной столярной мастерской
маленький, но очень удобный приборчик, который окрестил по-заграничному:
"тренажер экстра". "Медведь в очках" все эти изобретения благословил, но
Саранцев, как говорится, на "достигнутом не успокоился" и из бросовых
резиновых грелок, из резинового же баллончика и вязальных спиц "сочинил"
для Устименки действительно преполезный аппарат, с которым Володя не
расставался подолгу...
   Иногда, но уже не часто, мучила Устименку неврома, еще нелегко было
ходить, но все это теперь представлялось ему почти пустяками по сравнению,
конечно, с тем, что он испытывал раньше.
   Изводило его теперь только одно обстоятельство. Оно заключалось в том,
что Вера решила, будто он истощен и его надобно по-особому питать.
   - Тебя надо питать! - часто и серьезно, с очень глубокомысленным видом
говорила она. - Питать по-настоящему. И ты не имеешь права относиться к
этой проблеме с твоей вечной иронией. Ты должен стать здоровым,
полноценным человеком. Ты должен...
   - ...дружить с пищей?
   - Да, дружить, - не понимая его ненависти к некоторым ее словечкам,
наставительно и даже сердито отвечала она. - Это твоя обязанность как