фона и звонит в
Штаб КУКСа:
"Так вашего Климова мы отправляем. Приготовьте все бумаги по форме 12-а. Чтобы с
двенадцатичасовым поездом он выбыл в Москву", - говорит он начальнику Штаба. -
"Потом, что они у вас бегают оборванные как бродяги? Немедленно переоденьте!
Чтобы не срамил наш фронт в Москве".
Через несколько минут в следующей комнате мне вручают запечатанный сургучными
печатями пакет с моим личным делом и путевые документы в Москву в воинскую часть
номер такой-то.
В приемной меня окружает взволнованная стая кандидатов. Со всех сторон сыпятся
вопросы: "Ну как? Провалился? Здорово спрашивают?"
Я пожимаю плечами и показываю командировку в Москву.
"Значит, действительно в Москву вербуют?", - слышатся голоса. - "Э, вот везет
людям! Ну - счастливого пути!" - Мне жмут руки со всех сторон.
Из под холодных сводов Арки Генштаба я выхожу на залитую солнцем Дворцовую
площадь. Мне еще не верится, что все это действительность, а не сон. Что через
три часа я сяду в московский поезд, а не буду ползать с пулеметом по пескам и
болотам вокруг Ленинграда. Такому счастью, феноменальному счастью действительно
трудно поверить. Многие офицеры, жители Ленинграда, провели по три года на
Ленинградском фронте и за все время не получили ни одного отпуска в Ленинград.
Даже на КУКСе офицеров-ленинградцев не отпускают домой, в баню или в город водят
только строем. Для москвичей попасть по служебной командировке на несколько дней
в Москву - считается несбыточной мечтой. Неужели я теперь возвращаюсь в Москву?
Я оглядываюсь кругом. Да, вот тут кругом меня - Ленинград, а в кармане хрустят
бумажки, и стоя посреди пустой Дворцовой Площади, еще раз читаю. Да! Никакого
сомнения! Москва... Я подмигиваю бронзовому ангелу в гранитной высоте голубого
неба и улыбаюсь во весь рот. Мы с тобой почти братья! Я чувствую как у меня за
плечами растут крылья. Нет, жизнь действительно хорошая штука! Чертовски хорошая
штука!
Я нарочно иду навстречу патрулям в зеленых фуражках, торчащим на всех мостах и
перекрестках. Ленинград считается пограничной зоной и проверяется патрулями
погранохраны НКВД с особой строгостью. Зеленые шапки - это злейшие враги всех
людей в военной форме. Не так давно я сам просидел двое суток в холодной камере
комендатуры без еды и без папирос, пока за мной из КУКСа не прислали
сопровождающего с автоматом, тоже офицера-курсанта. Под, таким конвоем меня без
погон и без пояса через весь Ленинград возвратили назад в КУКС.
Преступление мое заключалось в том, что я вышел из бани на улицу. Пока наша
команда наслаждалась в парной, я быстро помывшись, вышел из душного предбанника
подышать свежим воздухом на весеннюю улицу. Тут же у порога меня и сцапали, как
дезертира, зеленые шапки. Теперь я плюю на них с высокого дерева. Теперь я еду в
Москву! Со всеми сургучными печатями и подписями!
До чего только взрослый человек может одуреть от неожиданной радости! Так вот
тянешь солдатскую лямку и счастлив, когда солнце подходит к обеду. А тут вдруг
нежданно-негаданно... Москва! Это же все равно, что солнце упало с неба!
В Штаб-квартире КУКСа, в бывших зданиях Военно-Электротехнической Академии им.
Буденного в Лесном, меня встречают как именинника. Через полчаса я переодет с
головы до ног - на мне новые сапоги, новая форма, даже новый вещевой мешок, туго
набитый консервами и папиросами.
Ровно в полдень я подхожу к билетной кассе Октябрьского Вокзала и сую в окошко
путевые документы.
"Пятьдесят шесть рублей", - коротко произносит встрепанная голова за окошком.
Я начинаю торопливо рыскать по карманам. Ах, черт - деньги! Этого еще не
хватало! За время моего пребывания в Армии я забыл, что это такое, все мое
жалование автоматически переводили домой.
Вы думаете - безвыходное положение? Ничего подобного! При социализме все
делается очень просто, жизнь легка до смешного. Я метеором, сбив по дороге пару
медлительных лунатиков, выскакиваю на вокзальную площадь. Затем я развязываю
свой вещмешок и издаю призывной свист. До чего хорошо торговать при социализме!
Только развяжи торбу - и покупатели бегут сломя голову.
Через пять минут, облегченный на несколько банок консервов, но зато с полным
карманом денег, я снова подхожу к кассе. Еще через десять минут подо мной стучат
колеса. Я еду в Москву. Что там такое арабские сказки? Чепуха!
За окном вагона с высоты прямой как стрела насыпи Октябрьской дороги медленно
разворачиваются в панораме соломенные крыши деревень, чахлые поля в рамке
поблескивающих водой озер, взорванные железнодорожные станции, лежащие в грудах
обугленного кирпича. И все же на душе у меня легко. Вопреки всему наша Армия
идет вперед. Чаша весов истории медленно, но неуклонно опускается в нашу
сторону.
Еще недавно я был очевидцем нашего мощного прорыва на Карельском перешейке в
июне месяце. Часами содрогалась земля в сплошном реве артиллерийской подготовки.
Беспрерывной лентой, втягивая колеса над нашими головами, кружились
бомбардировщики и штурмовики. Бомбили, ровняли бетон ДОТов с землей и снова шли
на посадку за новым грузом бомб.
Еще совсем недавно весь КУКС взбудоражено гудел радостной вестью - союзники
наконец высадили десант на Атлантическом побережье. Несколько дней мы смертельно
боялись, что десант будет сброшен в море или что это только лишь очередной
дипломатический, а не военный маневр. Я не совещался с людьми в Кремле и не
знаю, что они думают. Но все мы читали советские газеты и в них настойчивые
просьбы о помощи, порой даже обвинение союзников в умышленном бездействии.
Будучи в непосредственной близости фронта, мы очень хорошо знаем, во что
обходится наступление или даже короткая сводка Информбюро: "На Нарвском участке
фронта без перемен". А в это время там ложатся до последнего солдата целые
дивизии в бесплодных попытках прорвать нарвскую оборону. Эстонские части
немецкой армии стоят на границах своей родной земли на смерть, крепче чем немцы.
Ленфронт истекает кровью, а Информбюро только не видит перемен. Важны
результаты, а не человеческие жизни. Так-же смотрят на это дело и западные
политики.
Мы только солдаты, а кровь гуще чем вода в графине на столе Большой Тройки.
Дипломаты клянутся друг другу в вечной дружбе, держа кирпич в рукаве, да ожидая
подходящего момента, чтобы стукнуть этим кирпичом своего вечного друга по
затылку. На то они и дипломаты! А мы только солдаты...
До момента высадки в Нормандии мы, советские солдаты, были очень благодарны
союзникам за пуговицы. Да, самые обычные зеленые пуговицы! Вместе с миллионами
пар обуви, шерсти и сукна для обмундирования, привыкшие к порядку иностранцы
послали нам в качестве бесплатного приложения также форменные пуговицы.
Настоящие советские пуговицы со звездой, с серпом и молотом, но заграничного
производства. Нередко случается, что во время сна солдаты отпарывают эти
пуговицы друг у друга. Дело в том, что эти пуговицы сделаны из пластмассы и их
не требуется чистить.
Теперь мы с напряжением следим за каждым движением союзных армий в Нормандии. По
мере развития плацдарма в нас еще больше крепнет уверенность в успехе и близкой
победе. В повседневных боях и труде притупляются чувства, но когда есть повод,
то эти чувства прорываются с удесятеренной силой. Вплоть до момента капитуляции
Германии не было другого события, которое бы так радостно волновало Армию, как
высадка союзников во Франции. Часто простые солдаты обращались к офицерам и
просили рассказать "как там идут дела на Западе".
Теперь мы благодарны союзникам не только за горы консервов, шинели и пуговицы,
но и за совместно пролитую кровь. Железные тиски захлестнулись на горле
гитлеровской Германии! Хоть и тяжело, хоть за окном вагона на каждой остановке и
протягивают руки голодные дети и женщины, но мы идем вперед к победе. У нас есть
уверенность в победе и еще больше уверенности в чем-то другом, светлом, что
придет на другой день после победы.
Говорят, что Сталин в ярости топал ногами в Кремле, когда узнал о высадке
союзников. Не знаю, как верить этому... Я со Сталиным водку не пил. Мы - солдаты
во всяком случае хлопали в ладоши.
Политики делят Европу, а мы - наш хлеб и нашу кровь.
Итак я возвращаюсь в Москву... Я переношусь мыслями назад и вспоминаю, как я ее
покинул.
Это было бесконечно давно. В одно прохладное осеннее утро я ехал с Женей в
поезде пригородной электрички, возвращаясь с дачи. Я вынул из кармана повестку
Военкомата с приказанием явиться для перерегистрации и сказал:
"Завтра утром пойду поставлю штемпель, а потом забегу к тебе - там изобретем
что-нибудь..."
"Гриша, но тебя же могут забрать..."
Голос Жени захлестнулся тревогой, карие бусинки глаз метнули на меня
обеспокоенный взгляд. За эту пару слов и секундный взгляд я был бесконечно
благодарен девушке.
"Э, чепуха! Не в первый раз", - ответил я.
На следующее утро в ватной солдатской телогрейке, в синих брюках, заправленных в
солдатские кирзовые сапоги и с неповторимой кепкой на голове я шагал в
Военкомат. По военному времени я был одет как джентльмен. Это было шиком военной
Москвы и не вызывало враждебных взглядов. В кармане у меня торчала увлекательная
книжка Конан-Дойля "The Sing of Four", которую я читал в Метро для практики в
английском языке.
Сдав свои документы в II-й части Военкомата, я примостился в угол и принялся за
увлекательный роман, помогающий коротать бесцельное время. Комната была
наполнена странным людом - бледные меловые лица, заросшие небритые щеки,
измятая, не по сезону легкая одежда. У дверей прислонились в ленивой позе двое
милиционеров. Я читаю про таинственного пигмея с отравленными стрелами, про
колченогого злодея и терпеливо дожидаюсь, когда мне вернут мой воинский билет со
штемпелем "перерегистрирован".
Через некоторое время в комнате появляется начальник 11-й части со списком в
руке. Он зачитывает фамилии, где-то посредине и моя фамилия. Я даже и не знаю,
что это за список. Когда начальник исчезает из комнаты, звучит команда
милиционеров: "Выходи стройся на улицу!"
Всех до одного бывших в комнате, в том числе и меня с пальцем между листами
книги, выгоняют на двор. Что за представление? Ведь это ко мне не относится - у
меня всемогущая "броня"! Я пробую сунуться налево - на меня смотрит дуло нагана.
Я направо - снова наган.
Никаких разговоров! - кричит один из милиционеров. - Пока тут - все заключенные!
Вот сдадим вас на пересыльный пункт - там будете вольные..."
Так и прошагал я через всю Москву под охраной милиционеров с наганами в руках.
Песен мы, правда, не пели.
Ошибка, скажете вы?! (Ничего подобного. Просто диалектика! Нехватка резервов для
фронта была колоссальной. Потребности тыла - не меньше. Тыл дает людям бронь от
мобилизации. А фронт ворует этих людей вместе с "бронью". В основе всего - план.

Военкомат по плану должен сдать сегодня пятьдесят человек на пересыльный пункт.
Начинают скрести по углам - берут из тюрем заключенных с небольшими сроками
заключения, в основном за прогулы и опоздания, под конвоем ведут их в Военкомат
и с тем же конвоем дальше на пересыльный пункт. Если план все-же не выполняется,
то нехватку пополняют, сунув среди арестантов несколько человек с "бронью". Из
под конвоя не сбежишь, а на пересыльном свои люди, не говоря уже о колючей
проволоке, часовых и плакате над воротами: "Привет новому пополнению!"
Так попал забронированный научный сотрудник Энергетического Ордена Ленина
Института имени Молотова в солдаты. Не помог ни Ленин, ни Молотов. Приключение
почище чем у Конан-Дойля! Жаль только, что с Женей не успел попрощаться.
Вскоре я уже браво маршировал на фронт и во всю глотку горланил: "Саловей,
саловей, пта-а-ашечка! Что же ты, сало-о-овушко не весело поешь..!"
Как по мановению руки фокусника в Армии исчезли все песни довоенного времени с
"вождями, пролетариями" и прочей дребеденью. Зато буйным сказочным самоцветом
расцвели русские походные песни чуть-ли не времен Измаила и Шипки. Далее те
солдаты, кто не мог петь, орали их изо всех сил. Просто потому что снова
разрешили петь про кони-ленты, старуху-мать, да молодку-невесту. Понял
кремлевский фокусник, что сердцу солдата кони-ленты, старуха-мать, да
молодка-невеста дороже бороды "Карлы Марксы".
Попав на фронт, я нисколько не сожалел о тыле. На фронте были настоящие люди,
действительно вся здоровая часть нации. На фронте мы глодали сухари, запивая
растопленным в котелке снегом, днем ковали победу, а ночью, если не было марша,
мечтали о далекой любимой. Это была жизнь, ради которой стоило умереть.
И вот - сегодня я возвращаюсь в Москву. Вчера я даже не смел мечтать об этом.
Перед моими глазами невольно встает картина, когда я в последний раз думал о
Москве.
В солнечный весенний день на заброшенной поляне в лесах Карельского перешейка я
наткнулся на глубокую, поросшую молодой травой, воронку от снаряда. В глубине
ямы прозрачной чащей стояла зеленоватая болотная вода. Лесная вода, ясная как
кристалл, которую мы часто пили, осторожно черпая пилоткой, чтобы не замутить
ила. На дне воронки в лучах солнца переливался изумрудными красками миниатюрный
мир лесного озера. Головой в воде, раскинув руки в последней судороге жизни,
лежал труп вражеского солдата.
Когда я, пахая каблуками сапог по крутому краю, спускался вниз, комки земли
посыпались в воду. Заходила кругами лесная тихая вода, медленно в печальной
мертвой ласке шевеля волосы трупа. Я присел на корточки, подавленный этой
дружбой жизни и смерти. Наконец любопытство пересилило над уважением перед
мертвыми. Я осторожно расстегнул грудной карман серо-зеленого мундира и вытащил
истертую пачку бумаг.
Обычные солдатские документы с орлом верхом на дубовом венке, письма из дому и
наконец фотография милой белокурой девушки в светлом платье. Фотография была
аккуратно завернута в отдельную бумажку. На обороте тонким летящим почерком
написано: "Любимому от любимой", дата и название далекого немецкого города на
юге Райха. Я посмотрел на ласкаемые зеленой водой волосы мертвого, на юное лицо
неизвестной девушки с берегов Рейна. Теперь там цветут яблоневые сады и зеленеют
по склонам холмов виноградники. Когда-то в майские ночи ты ласкала эти волосы
любимого, теперь их ласкает лесная вода в просторах России.
Да, сложно переплетаются пути жизни. Я посмотрел на солнце в перламутре бледного
неба, на цветущую белой кашкой поляну, на безмолвную тишину леса кругом. Жизнь
не изменилась от того, что перестало биться сердце немецкого солдата.
Я вынул из планшетки записную книжку к, сидя на краю воронки, написал Жене очень
меланхолическое письмо:
"...Может быть завтра и я буду лежать где-нибудь лицом кверху и меня не будет
ласкать никто... Даже лесная вода..." Женщины любят романтику. Да и я тоже не из
железа. В конце концов я только человек, хотя на мне и солдатское сукно.
Не думал я тогда скоро увидеться с Женей. Писал просто так. Как пишут все
солдаты своим любимым. Ведь солдатские письма - это почти единственная отрада
для души. Многие, кому никто не пишет писем, грустят и тихо завидуют своим более
счастливым товарищам.
Сойдя с Комсомольского вокзала в Москве, посвистывая фронтовую песенку, сразу-же
нырнул в метро. Целый век я подарил государству. Теперь не будет большого греха,
если я урву пару минут для себя. Я прямо скажу в лицо каждому, кто поступил бы
иначе: ты - сверхкарьерист или просто дурак! Да и потом Женя не простит мне
никогда, что я предпочел ей какую-то Н-скую воинскую часть.
Дверь Жениной квартиры я нашел на замке. Сунув в щелку записку, я снова забросил
свое имущество за плечи и скомандовал сам себе: "Кру-гом!" Покончив с личными
делами, я зашагал дальше по делам государственным.
2.
Через полчаса я прибыл по адресу, указанному в командировочном предписании.
Я иду по длинному коридору и удивляюсь. Кругом меня возбужденно бегают люди в
военной форме, но вся обстановка скорее похожа не на армию, а на университет в
период экзаменационной горячки.
Разложив на подоконниках раскрытые книжки, люди возбужденно советуются, что-то
наспех повторяют, пишут шпаргалки и моментально отправляют их по назначению.
Никто никому не смотрит на погоны и не думает о козырянии. У всех в голове
что-то другое. Выражение лица у большинства людей в коридоре значительно
отличается от обычных армейских офицеров, где казарменная муштра накладывает
свою одуряющую печать на души и лица людей. Здесь же какой-то неуловимый налет
интеллигентности.
Неподалеку двое офицеров, выворачивая губы, разговаривают на каком-то обезьяньем
языке. Погоны у всех самые разнообразные - начиная от авиационных и кончая
пехотой. Тут-же мелькают черные кителя военно-морского флота. Но что
удивительнее всего - это значительное число женщин и девушек в форме. До сих пор
женщин в единичном порядке принимали в кое-какие военные школы ради рекламы.
Тут-же похоже на что-то другое. Куда это я попал?
Я чувствую себя несколько неловко и решаю пришвартоваться к берегу. Начинаю
оглядываться в поисках подходящего причала. У одного из окон замечаю старшего
лейтенанта в гимнастерке и бриджах светло-песочного цвета. Ага, это один из
наших! На мне точно такая же форма. Кроме Ленинграда я такую форму нигде не
встречал.
Когда запасливые американцы готовились к высадке в Северной Африке, то они
заготовили огромное количество прохладного и шелковистого светло-песочного
ластика для обмундирования своих солдат. Африканского ластика оказался избыток и
они по дружески передали его своим русским союзникам. Наше догадливое
командование одарило тропическими костюмами самый холодный участок фронта -
Ленинградский фронт. По этой экзотической одежде мы без труда определяем своих
друзей-ленинградцев.
"Послушай, старшой", - обращаюсь я к песчаной гимнастерке, - "Ты тоже из
Ленинграда?"
"Да, с Карельского", - отвечает старший лейтенант с готовностью. Видимо он также
чувствует себя потерянным в этой шумной среде и рад даже незнакомому
собеседнику.
"Ну, как дела?"
"Да пока ничего. Кажется зацепился," - говорит он, но несмотря на утвердительный
ответ в его голосе слышится разочарование.
"Куда попал?" - участливо спрашиваю я, - "И вообще что тут за пансион
благородных девиц? Я только сегодня прибыл и ничего не пойму".
"Тут сам черт не разберется. Меня, например, венгром окрестили. Пропади она
пропадом эта Венгрия!" - с еще большим разочарованием продолжает песочная
гимнастерка.
Мое удивление растет еще больше.
"Эх, вот если бы на английское отделение попасть!" - вздыхает старший лейтенант.
- "Туда без блата не попадешь. Надо генеральским сынком быть. Видал вон трутся?!
У всех записочки в кармане".
Он кивает головой на дверь с табличкой: "Начальник Учебной Части", около которой
жмется кучка офицеров в щеголеватых хромовых сапогах и сшитых на заказ кителях.
Вид у них, действительно, отличается от фронтовых офицеров.
"Так, так... А куда здесь, собственно, голову пихать? Чтобы не просчитаться..."
- опрашиваю я.
"Ты какие языки знаешь?"
"Немного немецкий, немного английский. Русский кое-как..."
"Не будь дураком и говори, что знаешь только английский. Английское отделение
лучше всего", - поучает меня будущий венгр.
Из разговоров приблизительно выясняется, что таинственное учебное заведение
готовит кадры для работы заграницей. Название этого учебного заведения никто из
новичков толком не знает. Поболтав с офицером-летчиком, слушателем
Военно-Воздушной Академии имени Жуковского, который, пользуясь какими-то
сильными связями, пытается добиться своего перевода с 111-го курса Академии на
первый курс загадочного пансиона я убеждаюсь, что место это действительно
привилегированное.
В продолжении последующих дней я заполняю многочисленные анкеты, щупающие мое
прошлое до десятого колена и вопрошающие нет-ли у меня родственников или
знакомых заграницей, нет-ли у меня родственников на "территориях, временно
оккупированных гитлеровскими захватчиками", не принадлежал ли я к антипартийным
группировкам или не собирался ли я им сочувствовать, не сомневался ли я в
правильности линии Партии. Вопросов, интересующихся моими возможными
отрицат