арево, называющееся борщом и где нет и
признаков мяса или жиров. Некоторое время за столом царит молчание и слышен лишь
стук ложек.
"Что это за обед без водки," - наконец не выдерживает генерал, встает из-за
стола и идет к своим пакетам. - "Вот сейчас пропустим по маленькой - и сразу
веселее будет."
Все присутствующие мужчины охотно следуют приглашению генерала и вскоре бутылка
водки оказывается пустой. За ней на столе появляется другая. Крестьянский Обед,
состоящий из одного борща с картошкой вместо хлеба, быстро подходит к концу.
Генерал снова прибегает к помощи своих пакетов и стол загромождается пестрыми
банками консервов с надписями на всех языках Европы.
Дед Сергей Васильевич угрюмо смотрит на эту картину, хочет сначала
запротестовать, но потом сдерживается и, глядя на диковинные банки,
ограничивается коротким замечанием: "Награбили..."
Он качает головой из стороны в сторону и ворчит про себя: "А те-те... Дожили...
В России хлеба нет... Как хотите, а я эту ворованную дрянь в рот не возьму."
Обильное количество водки делает свое дело. У всех развязываются языки. Над
столом поднимается нескладный шум и говор.
"Ну как, Миколай. Говорят снова войной пахнет?" - спрашивает дед Сергей
Васильевич, немного оживившийся после нескольких стопок водки.
"До войны то пока далеко, но ко всем неожиданностям нужно быть готовым," -
отвечает генерал. Он расстегнул китель и откинулся назад, облокотившись на
подоконник. "Войну мы выиграли, теперь надо мир выиграть", - добавляет он с
самосознанием.
"Это какой-такой мир?" - хитро щурится дед Сергей Василич. - "Опять что-ли
это... пролетарии всех стран соединяйтесь?"
"Да, конечно, пролетариев других стран тоже забывать нельзя," - говорит генерал
лениво, сам чувствуя неуместность своих слов в окружающей обстановке.
"Пролетарская солидарность!" - добавляет он, избегая смотреть по сторонам.
"Так, так... То шо мы пролетари, это я своим брюхом круглый день разумею," -
усмехается старик. - "А насчет этой самой солидарности как? Штоб другие,
значится, вместе с нами голодали. Так что-ли?"
"Давай лучше выпьем, Сергей Василич," - генерал видит, что ему бесполезно
спорить с упрямым отцом и наполняет стакан водкой.
"Ты вот мне одно скажи, Миколай," - переходит в наступление дед Сергей Василич.
- "То шо мы эту войну и кровь проливали и голодали - за это я молчу. Слава Богу,
что оно так кончилось! Но ты вот одно скажи - хотели солдаты сначала воевать или
нет? Ты, как генерал, это знать должен."
Генерал молча смотрит в стол.
"Молчишь!?" - торжествует дед Сергей Василич. - "Не хотели солдаты воевать! Сам
знаешь почему. Потому им эти песни давно поперек горла стали. Песнями сыт не
будешь."
"Ну, а войну-то мы все-таки победили," - защищается генерал.
"Ты, Миколай, хоть мне, твоему отцу, в глаза не ври," - горячится старик. - "Ты
шо - забыл что там во время войны обещано было? Почему церкви открыли? Почему
русские погоны дали? Почему ты на грудь царские ленты вывесил? За спину русского
народа спрятались! Земля и воля нам была обещана! За то и воевали! Где все это?"
Дед в ожесточении стучит костлявым кулаком по столу, так что дребезжат стаканы.
Из всклокоченной бороды сыпятся запутавшиеся там крошки хлеба.
"Где вое это?" - еще раз кричит он и яростно тыкает сухим старческим пальцем в
разбросанную по столу картофельную шелуху.
"Не все сразу," - слабо возражает генерал.
"Что это - не все сразу?" - как пороховая бочка взрывается дед Сергей Василич. -
"Что? Еще хуже будет?"
"Да, нет. Все сразу не поправишь, что разрушено," - отступает генерал.
"А, это дело другое. А то ты мне опять со старой молитвой. Солидарность!
Пролетари! Мы эту песню наизусть знаем! Спереди назад и сзади наперед."
Генерал молчит и апатично жует хлебную корку. Дед Сергей Василич не может
успокоиться. Он собственноручно наливает дрожащими руками стакан водки и
опрокидывает его в горло. Утерев рот ладонью, он оглядывается кругом, ища кто
осмелится противоречить. Остальные члены семьи безучастно смотрят в свои пустые
тарелки. Только-лишь инвалид, сидящий в углу стола, нервно играет пальцами и
беззвучно шевелит губами. Он хочет что-то сказать, но не решается выступить
против генерала.
"Ты мне, Миколай, сказки не рассказывай," - решительно заявляет дед Сергей
Васильевич и вызывающе смотрит через стол. - "Я твое занятие насквозь вижу.
Думаешь я не знаю как ты двадцать лет по белу свету с факелом носишься? Думаешь
я не знаю откуда у тебя все эти блямбы?" Дрожащий старческий палец устремлен на
иностранные ордена на груди сына.
"Когда ты в этой люльке лежал," - старик кивает головой через плечо на
свешивающуюся с потолка колыбель. - "В этом доме тогда не то что хлеба - всего
полная чаша была. Теперь ты в генералы вылез, а в той люльке ребенок с голоду
кричит. Где совесть твоя? Ты что - совесть свою на эти блямбы променял?" Старик
снова сверкает злобным взглядом на ордена на груди сына.
"Дедушка Сергей, где у тебя лукошко?" - спрашивает Женя, до того молча сидевшая
рядом с отцом. Она поднимается из-за стола и идет в переднюю, где висят на
стенке берестяные плетенки.
"Что, стрекоза, надоело тебе?" - смотрит ей вслед старик. - "Пойди сходи лучше
по грибы. На ужин грибы с картошкой сделаем."
Женя стоит в дверях с лукошком через руку и кивает мне головой, приглашая
следовать за ней. Когда я выхожу из комнаты, вслед мне доносятся слова деда
Сергея Василича:
"Так-то вот, Миколай! Чтобы я в моем доме больше о пролетариях не слыхал! Это
для меня как ругательство. Мы и есть самые что ни на есть последние пролетарии.
Если уж кого освобождать - так это нас. Понял! Так себе на лбу и запиши."
Генерал не отвечает ни слова. В родном деревенском доме господствует древний
закон - закон старшинства, гда права старческая седина и мудрость поколений.
Мы с Женей выходим за околицу деревни. Неподалеку начинается лес. Небо от края и
до края подернуто серой пеленой. По осеннему прозрачен воздух. Он наполнен
запахом прелой листвы и сырости. Женя накинула на голову платок, повязала его
узлом под подбородком. Свои туфли на высоких каблуках она сняла и бросила в
лукошко.
Женя молча идет впереди, осторожно ступая в траве босыми ногами. Я следую за
ней, лаская глазами гибкую фигурку девушки. Мы все дальше углубляемся в лес и,
наконец, выходим на широкую поляну. Огромные, поросшие мхом, пни спиленных
деревьев, вокруг которых разрослось буйное царство диких ягод, грибов и трав.
Между пнями тянется к жизни новый подлесок. Шелестят желтыми листьями стройные
березки. Присели к земле молодые елочки, как-будто пряча что-то под своими
ветвями.
"Зачем только отец сюда ездит," - нарушает молчание Женя. Она бесцельно идет
вперед, опустив голову и глядя себе под ноги. "Дедушка Сергей ему каждый раз
такой театр устраивает, а отцу это как-будто нравится", - добавляет она.
"Может быть отцу приятно лишний раз увидеть разницу кем он был и кем стал," -
говорю я. Несмотря на то, что я стараюсь говорить безразличным тоном, в моем
голосе проскальзывает что-то новое.
"Меня уже давно тяготит эта комедия," - продолжает Женя, не оборачиваясь и
медленно шагая вперед. - "И еще больше неприятно, что ты теперь тоже увидел
это."
"Женя!" - окликаю я тихо.
Девушка оборачивается так быстро и с такой готовностью, словно она уже давно
ожидала этого оклика. Карие глаза устремлены на меня в ожидании.
"Женя, о какой комедии ты говоришь?" - спрашиваю я и чувствую, как внутри у меня
поднимается скользкое и неприятное подозрение. Девушка смотрит растерянно,
пораженная звуком моего голоса. Я беру ее осторожно за руки и прислоняю спиной к
огромному мшистому пню, поднимающемуся вровень с ее головой. Она покорно
повинуется.
"Разве ты сам не замечаешь этого?" - пробует она уйти от вопроса.
"Дело не в самой комедии?" - я смотрю Жене в глаза и вижу, что она ожидает и
одновременно боится моих слов. - "Кого ты считаешь здесь комедиантом?"
"Я... я не знаю, Гриша..."
"Женя, кого ты считаешь здесь комедиантом?" - сурово повторяю я.
"Мне жалко дедушку Сергея," - шепчет Женя, опустив глаза. По выражению ее лица
видно, что этот разговор для нее мучителен. "Но все это так несуразно..." -
как-будто извиняясь добавляет она.
"Так по твоему дедушка Сергей комедиант?" - настаиваю я.
"Нет, он прав. Но..." - в глазах у Жени стоят слезы.
Чувство облегчения смешивается в моей груди с теплой волной нежности. Я медленно
беру голову Жени между рук и молча целую ее в губы. Я не хочу дальше мучить
девушку, заставляя ее отрекаться от родного отца. Остальное понятно и без слов.
"Знаешь что, Женя", - говорю я, лаская выбивающиеся из под косынки пряди волос.
- "Я тебе сейчас очень благодарен".
"Почему?!" - шепчет она удивленно.
"Я боялся за тебя. Я очень боялся, что ты скажешь иначе..."
Трепещут листья берез от невидимого дыхания ветра. На ветке засохшего куста
качается маленькая лесная птичка и смотрит на нас черной бусинкой глаза.
"Мне было обидно за старика", - говорю я в раздумье. - "До войны каждый жил в
своем гнезде и каждый строил свое благополучие, как умел. Во время войны все
изменилось - была опасность всем и все были равны перед смертью. Среди крови и
зла я видел слишком много добра от незнакомых мне людей, простых людей, таких
как дед Сергей. Война нас кровью побратала. Сейчас я за этих людей душой болею".

По небу ползет серая пелена. От земли тянет запахом сырости. Птичка вспархивает
и улетает. Осиротело качается сухая ветка, где сидела птичка.
"Мы с тобой наверху", - тихо говорю я. - "Этого нельзя забывать, но этого нельзя
и переоценивать. Наше пребывание наверху только тогда имеет смысл, когда мы не
забываем этого. Мне кажется, что твой отец забыл об этом. Этого я боялся и в
тебе..."
Шорохи осеннего леса стелятся по лесной поляне. Я смотрю на босые ноги Жени, на
ее крестьянский платочек, на лукошко, стоящее рядом на земле. Девушка держит в
руках сорванную по дороге кисть рябины.
"Я был бы бесконечно счастлив, если бы ты была только внучкой твоего деда и жила
в этой избе", - говорю я.
Женя плотнее прижимается ко мне, как-будто ей холодно. По мшистому пню, устало
перебирая лапками, ползет муравей.
"...Тогда-бы я знал, что ты моя", - шепчу я на ухо Жене.
"Знаешь, я сейчас с тоской вспоминаю наши первые дни. Когда ты была для меня
просто Женей - очаровательной девушкой и подругой солдата. Помнишь, как я стучал
в твои двери? В измятой шинели, с фронтовой дороги... Я каждый раз гордился
тобой, маленькой солдатской женой..."
Муравей ползает по круглому срезу пня, не находя выхода. Он доползает до края,
удивленно смотрит вниз, в открывающуюся перед ним бездну.
"Гриша, скажи мне теперь все откровенно", - девушка, прислонившаяся спиной к
мшистому пню, мало чем напоминает былую задорную и беззаботную Женю. Она говорит
тихо и серьезно. В ее голосе нет ни обвинения, ни просьбы. "Ты вернулся из
Берлина, совсем другой. Тебя как будто подменили изнутри. И все время ты
отмалчиваешься. Я чувствую - тебя угнетает что-то. Что это?"
"Мне печально, Женя, что наша дружба так и останется только дружбой..."
"Что тебе мешает?"
"Когда я впервые познакомился с твоим отцом, я гордился им. Тогда он был для
меня первым солдатом..."
"А теперь..?" - Женя смотрит мне в глаза странным взглядом.
Я не отвечаю прямо на вопрос. Я еще сам не могу понять этого, я это только
чувствую. "Оставить твою среду и быть только моей -этого я не могу требовать от
тебя", - тихо говорю я. - "Мне-же включиться в твою среду - это означает гибель
для нас всех".
"Так значит на пути мой отец?!" - со странным спокойствием произносит девушка.
Слова звучат, как ответ собственным мыслям.
Я молчу и тихо глажу хрупкие плечи. Трепещут листья берез Безмолвно нависло
пасмурное небо. Бесцельно ползет муравей по пню.
"Не бойся, Гриша. Я сама догадывалась об этом", - в голосе Жени слышится
усталость. - "Только я тебе одно хочу сказать - между нами стоит не отец. Между
нами встало то-же, что уже давно стоит между мной и отцом. Я только женщина и
дочь. Я чувствую это по-другому". Она молчит некоторое время, потом тихо
добавляет: "Я когда-то уже говорила тебе, что я - сирота..."
Девушка в крестьянском платочке подносит ветку рябины к лицу и ласкается щекой о
холодные грозди. Воздух пронизывает свежесть приближающейся осени. Мы молча
стоим среди лесной поляны, забыв зачем мы сюда пришли.
"Так ты уже твердо решил это?" - спрашивает, наконец, Женя.
Я только беспомощно пожимаю плечами и смотрю на муравья.
"А если я брошу все - и уеду к тебе в Берлин?"
"Мое положение там слишком неуверенно. Я не могу рисковать твоим будущим..."
Женя взабытье играет оранжевой кистью ягод. Ее глаза устремлены куда-то в даль
поверх моего плеча.
"Я никогда не забуду тебя, моя девочка..." - говорю я и не знаю кого я хочу
утешить - ее или себя. Сердце еще раз, как когда-то давно-давно, захлестывает
безвыходная волна солдатской разлуки, грусти и нежности. Но на этот раз тело
девушки не трепещет и не ласкает меня, как в былые дни. Оно безжизненно и
холодно.
"Не сердись на меня..." - прошу я. - Мне самому очень тяжело. Очень..."
Девушка в крестьянском платочке поднимает голову. Пустота в ее глазах медленно
уходит, уступая место безудержному зову жизни. "Если так должно быть..." -
шепчет она.
"Маленькая солдатская жена не будет плакать", - улыбаются сквозь слезы глаза
Жени. Она положила руки на мои плечи и откачнулась назад, как-будто рассматривая
меня в первый раз. Затем горячий поцелуй до боли ожигает наши губы.
Тихо шелестели листья берез и угрюмо молчал мшистый пень, глядя на девушку в
крестьянском платочке и мужчину в непривычном для леса костюме.
"Откуда они пришли сюда, эти двое?" - шептали любопытные березы.
"Куда они идут?!" - вздохнул в ответ седой пень.
Пробыв две недели в Москве, я неожиданно почувствовал щемящую пустоту и
тревожное беспокойство. Я с нетерпением ожидал, когда я смогу закончить свои
дела в Энергетическом Институте, которые я, воспользовавшись пребыванием в
Москве, решил привести в порядок. Все это время меня не оставляло чувство
человека, опаздывающего на поезд.
Андрей Ковтун уехал из Москвы уже раньше. В течение нескольких дней после
встречи с Галиной он бродил как в трансе, совершенно не реагируя на окружающее.
С большим трудом мне удалось уговорить его взять билет в Сочи и использовать
отпуск для санаторного лечения. Даже при прощании на вокзале он не улыбнулся и,
пожимая мне руку, смотрел куда-то в сторону.
Вскоре после нашей поездки с Женей в деревню я поймал себя на мысли каким
образом можно переслать по назначению подарки, которые я привез с собой из
Берлина. Меня пугала перспектива ехать из Москвы дальше, видеть и слышать
больше, переживать крушение всех надежд еще глубже.
Когда я уезжал из Берлина в отпуск на родину, я не ощущал необходимости
отдохнуть. Теперь-же, побыв в Москве, я почувствовал смертельную усталость и
острую потребность в отдыхе.
Однажды утром в конце третьей недели, не дожидаясь когда истечет срок моего
шестинедельного отпуска, я торопливо собрал в чемоданчик свои немногочисленные
вещи и сел в троллейбус, идущий К Центральному Аэродрому. Уже раньше я узнал по
телефону, что в самолетах СВА, летящих из Москвы в Берлин, всегда есть свободные
места. Как год тому назад стоял я в управлении Аэропорта, внося свое имя в
регистрационный список пассажиров.
С щемящим сердцем я вошел в телефонную кабину и набрал номер Жени. Когда в
трубке отозвался знакомый голос, я сказал:
"Женя, я звоню с аэродрома. Меня спешно отзывают назад в Берлин".
"Ты лжешь", - услышал я голос в трубке. - "Но я не сержусь на тебя... Жаль
только, что ты не поцеловал меня на дорогу..."
Я хотел сказать что-то, но Женя уже повесила трубку.
Через полчаса самолет поднялся на воздух. На этот раз пилот не делал прощального
круга над Москвой. На этот раз я не смотрел в окно. Я не радовался тому, что
ожидало меня впереди. Я старался не думать о том, что оставалось позади.



   Глава 15. ЭМИССАРЫ МАРШАЛА

1.
Итак я бежал из Москвы в Берлин.
Когда за мной закрылась дверь моей квартиры в Карлсхорсте, я сел за стол и с
тоской посмотрел на календарь. До окончания отпуска оставалось еще две недели.
Что делать? Явиться досрочно на работу? К чему! Одни сочтут меня за
сумасшедшего, другие за карьериста. Пойти навестить друзей? Будет слишком много
вопросов, на которые у меня нет никакого желания отвечать. Я торопился покинуть
Москву, а куда и зачем - неизвестно.
Я решил просто отдохнуть и несколько дней подряд, переодевшись в гражданский
костюм, ездил на пляж. Я специально выискивал места, где было скопление людей, и
молча лежал на песке, наблюдая за бурлящей кругом жизнью чужого, беззаботного
мира. Сначала я находил в этом странное удовлетворение. Как-будто эта бесцельная
суетня успокаивала меня. Затем мне стало до-смерти скучно изо дня в день видеть
те-же свертки с бутербродами и те-же детские игры взрослых людей.
На десять дней раньше положенного срока я явился к начальнику Управления
Промышленности и отрапортовал о своем возвращении и желании приступить к
исполнению служебных обязанностей. Лицо Александрова выразило приятное
удивление.
"Ну, как отдыхалось в Москве?" - спросил он.
"Очень хорошо", - ответил я.
"Ваше возвращение как нельзя более кстати", - перешел Александров к делу. -
"Больше половины сотрудников сейчас в отпуску, а Главноначальствующий поручил
нам спешную и ответственную работу. Нужно собрать для Москвы материал против
демонтажников".
В течение получаса Александров объясняет мне натянутое положение, создавшееся
между Управлением Репараций СВА и Особым Комитетом по Демонтажу при Совете
Министров СССР. Для того, чтобы отстоять перед Москвой точку зрения СВА,
необходимо собрать по возможности больше обвинительного материала о работе
Особого Комитета в Германии. С этой целью Управление Промышленности должно
выделить в распоряжение Главноначальствующего специальную комиссию в составе
нескольких инженеров, официальной задачей которых будет координирование работы
СВА и Особого Комитета, а неофициальной задачей - сбор компрометирующего
материала о деятельности демонтажников. Работа комиссии должна протекать почти в
беспрерывных командировках по крупнейшим промышленным предприятиям Советской
зоны Германии.
"Если Вы согласны, то я предложу Вашу кандидатуру в состав комиссии", -
заканчивает Александров. - "Тем более, что Вы знаете немецкий язык, а там будет
необходимость тесного контакта с немецкими директорами предприятий".
Работа в беспрерывных командировках и непосредственно на предприятиях.
Последующие недели, может быть месяца, я буду свободен и от Москвы и от
Карлсхорста! Это было самое благоприятное, чего я только мог желать в данное
время. Я с готовностью согласился на предложение Александрова.
На следующий день я был включен в состав координационной комиссии, работающей
непосредственно в аппарате Главноначальствующего.
Советский гражданин сбежавший из Москвы, советский офицер не находящий себе
места в Карлсхорсте - и одновременно эмиссар Главноначальствующего СВА,
работающий для Москвы. Случайное совпадение? Нет! Скорее всего закономерность.
Просто-напросто в советском аппарате прибавился еще один механизм, работающий на
холостом ходу.
Духовная жизнь приведена к нулевому знаменателю. Это - внутри. А снаружи -
образцовый советский человек, автоматически выполняющий свои обязанности.
Золотые погоны и внешние функции стали не проявлением содержания этого
механизма, а средством борьбы за жизнь в данных условиях среды. Еще в одном
советском человеке пришел к завершению тот болезненный процесс, который уже
проделали тысячи и миллионы других советских людей.
2.
Серый БМВ разрезает носом холодный осенний воздух. Монотонно шуршит под колесами
бетон автострады. По голому полю недалеко от автострады перелетает стайка
куропаток.
"Давай стрельнем?" - спрашивает майор Дубов и тянется за двустволкой, засунутой
за спинку сидения.
"Брось", - отвечаю я. - "Все равно кому-нибудь отдавать придется".
"Очень хорошо", - смеется майор. - "Ра