ее до небес как
новый шедевр подлинного киноискусства. Хотя я и отношусь критически ко всяким
шедеврам, но пойти все-таки решил. Вокруг картины создавалась такая назойливая
слава, что не посмотреть ее было бы просто опасно.
После пяти минут пребывания в зале, мы с капитаном Багдасарьяном не столько
смотрели на экран, как на часы. Уйти из зала было бы самоубийством, а
смотреть...
"Пойдем выйдем - вроде в уборную", - шепчет Багдасарьян.
"Сиди лучше, смотри ради научного интереса", - успокаиваю я его.
Если в довоенных советских фильмах наряду с Лениным усиленно выпячивалась фигура
Сталина, то в "Клятве" Ленин служит только декорацией. Крестьяне, узнав о
тяжелой болезни Ленина, приходят из далеких деревень в Горки. Оказывается они
пришли в Горки специально затем, чтобы со слезами на глазах умолять Сталина быть
ихним Вождем. На целом километре пленки они клянутся ему в верности.
Я тоже клянусь. Клянусь, что еще никогда в жизни, даже в довоенные годы, не
видел такой глупой, грубой и нахальной стряпни. Сам фильм и вся шумиха вокруг
него не случайны. Недаром уже несколько месяцев в нашем клубе перестали
показывать заграничные фильмы.
"Знаешь, что все это значит?" - говорит капитан Багдасарьян, когда мы идем
домой. - "Это значит - цурюкк!"
"Клятва" - это же не искусство", - продолжает он. - "Заграницей такую вещь
покажи, так люди подумают что все русские действительно дурачки".
"У них тоже дрянных картин хватает", - пытаюсь я успокоить расходившегося
приятеля.
Те немногие заграничные фильмы, которые показывались в СССР, были действительно
шедеврами мирового киноискусства. Конечно, показ этих фильмов был только
кратковременной уступкой каким-то высшим интересам и всегда соответствовал
зигзагам советской внешней политики.
Благодаря этому у советских людей создалось преувеличенно восторженное мнение о
заграничном киноискусстве. Попав в Берлин, мы имеем богатую возможность досыта
насмотреться кинопродукцией всех держав. Нередко мы до слез смеемся после
просмотра душераздирающего американского боевика, где больше выстрелов, чем
разговоров, где кровь течет рекой с экрана прямо в зал, и где невозможно понять
кто, кого и за что, собственно, убивает. Характерно, что эти фильмы не
доставляли удовольствия даже простым русским солдатам, если уж позволить себе
говорить у вкусах "плебса".
Недалеко от Карлсхорста, в Кепенике, находится кинофабрика "Кодак". Как-то
некоторые сотрудники СВА, находящиеся в деловом контакте с этой фабрикой,
пронюхали, что там есть зал для закрытого просмотра кинокартин и богатые
возможности пользоваться архивами всей европейской кинопромышленности. Они
отнеслись к своему открытию с подобающей осторожностью и ревниво хранили
заманчивую тайну, втихомолку наслаждаясь созерцанием запретного мира за все
тридцать лет назад. Но в мире нет ничего абсолютного, в том числе и абсолютных
тайн. Под страшным секретом с торжественной клятвой молчать до гроба тайна
"Кодака" ползла по Карлсхорсту.
Вскоре закрытые просмотры у "Кодака" стали неофициальным клубом для многих
сотрудников СВА. Там можно было увидеть все документальные и художественные
фильмы, которые после капитуляции были запрещены для демонстрации даже немецкому
зрителю. Там мы громко "возмущались" при демонстрации европейских фильмов
антисоветского содержания, показ которых мы сами-же заказали дирекции "Кодака" с
целью "технического просмотра". Фильмы эти по существу были безобидны, в
некоторой мере наивны. Но они в какой-то мере отражали взгляд Европы на
Советскую Россию. Нас интересовало смотреть на свое собственное изображение
глазами окружающего мира. В этом было своеобразное удовольствие. Кроме того было
приятно ощущение свободы, сознание, что мы смотрим "запрещенную" вещь.
Как это ни странно, но немецкие кинофильмы нравятся русским больше, чем какие
другие. Если сравнить музыку, литературу, кино искусство, - эти духовные
проявления жизни нации, - то немецкая душа более понятна русским, чем все
остальное. Здесь чувствуется та же сентиментальность, легкая грусть, поиски
глубинных причин явлений. Недаром Достоевский пользуется в Германии большим
успехом чем среди русских, а "Фауст" был и остается коронным номером на русской
сцене.
Часто приходится слышать, как русские оживленно дискутируют о немецком кино и
театре. Бросается в глаза необычайный для советского человека интерес к деталям,
фактам, самим артистам. Здесь есть о чем спорить. О "Клятве" спорить не
приходится.
"У них искусство пассивное, а у нас - активное. У них искусство показывает, а у
нас - приказывает", - говорит капитан Багдасарьян. - "Ты "Суд Народов" видел?"
"Да".
"Ну как?"
"Сильная вещь".
"Я ее недавно смотрел в американском секторе. Они дали совершенно другой монтаж
под названием "Нюренберг". Та-же самая тема, а никакого впечатления".
В свое время мы видели в нашем Офицерском Клубе документальный фильм по
материалам Нюрнбергского Процесса. Фильм был смонтирован исключительно искусно.
Кадры из боевой кинохроники переплетались со сценами из зала Суда, в темноте
звучала зловещая текстовка в чтении Хмары. Когда мы сидели в кинозале - у нас
сжимались кулаки, когда мы вышли из кинотеатра, то хотелось взять в руки автомат
и косить всех немцев подряд. Таково было колоссальное впечатление от фильма.
Этот же материал в американском монтаже "Нюрнберг" был абсолютно безобиден, это
была только холодная хроника.
Мы пришли на квартиру Багдасарьяна. Под впечатлением только-что просмотренного
фильма у нас завязывается разговор на тему о пропаганде с помощью средств
искусства.
"Американцам еще сто лет учиться надо как из черного белое делать", - лениво
потягивается капитан, снимая китель.
"Припечет, так тоже научатся", - говорю я.
"За один день тут ничего не сделаешь. Массы нужно воспитывать годами".
"А чего ты, собственно, за американцев болеешь?" - спрашиваю я.
"Да просто так - с точки зрения абсолютной справедливости".
"Кого она интересует - эта справедливость? Прав тот, кто силен. А справедливость
- это сказки для простачков".
"Ставлю Вам пятерку по диамату", - иронически замечает капитан.
"Англичане снова подготовляют "Анну Каренину", - говорит он, показывая на один
из журналов - "Ее уже наверное десятый раз заграницей кинофицируют. А наши эту
вещь еще ни разу на экран не поставили. Очередь не дошла. То Петра Великого
изнасилуют, то Ивана Грозного в голубку перекрасят".
"Что ты хочешь? Государственные интересы..." - пытаюсь возразить я.
Перед войной советская кинематография подняла подозрительную возню вокруг
кинофикации исторических личностей русского прошлого. Сначала к удивлению
зрителей Петр I предстал на экране не тираном и "эксплоататором", а великим
государственным деятелем. Затем еще больше шума, кончившегося прямым скандалом,
наделала постановка Ивана Грозного. Даже для привыкших к фальсификации советских
сценаристов и режиссеров заказ Политбюро оказался не под силу. Первый вариант
подвергся резкой критике и был снят с экрана. Это было еще не так удивительно,
такая судьба постигла уже не первый фильм. Удивительно было то, что приказали
фильм переделать заново. Такая же история произошла с постановкой "Ивана
Грозного" на сцене Московского Малого Театра. После первого спектакля весь
руководящий персонал был разогнан, подвергся репрессиям и... был снова дан
приказ - переделать заново.
Загадка нашла свое объяснение, когда на закрытых собраниях партактива лекторы ЦК
ВКП(б) безо всякого смущения объявили: в иностранной печати часто проводятся
исторические параллели между днями царствования Ивана Грозного и эпохой
сталинской России. Теперь все понятно - поскольку нельзя изменить настоящее, то
нужно постараться фальсифицировать прошлое. Надо еще заметить, что ни в какой
"иностранной печати" эти параллели не проводились. Они сами созрели в
воспаленном мозгу Политбюро.
Двадцать пять лет советские учебники истории или вообще молчали о Грозном или
упоминали его царствование, как пример самого зверского и кровавого абсолютизма.
Теперь тень Ивана Грозного не давала Сталину покоя.
"Глянь, как звали любимую жену Грозного?" - спрашивает Багдасарьян.
"Не помню", - отвечаю я. - "Знаю, что седьмая по счету".
"Раз один солдат божился, что Сталин своими руками удушил Алилуеву. Говорит, что
она была против его политики коллективизации. А недавно я слыхал, что он такую
же штуку проделал со своим сыном Яшкой. Тот ведь был в плену у немцев, а потом
вернулся домой".
"Вот видишь - тут и нужен фильм "Иван Грозный" - говорю я. - "Посмотришь - и
сразу тебе станет ясно, что все это необходимо для блага народа. Иван Грозный
тоже жен душил и сына убил ради государственных интересов". "Хорошо было во
время войны", - вздыхает капитан. - "Помнишь какие американцы для нас картины
делали?"
"Да, хорошие картины. Забавно только, до чего они жизни нашей не знают. В
"Полярной Звезде" у колхозника в избе стол так накрыли, как сейчас Соколовский
не кушает".
"А на полянке хороводы ведут - как в доброе старое время", - усмехается
Багдасарьян.
С 1943 года в СССР показывались фильмы американского производства на русские
темы. Нам особенно запомнился фильм "Полярная Звезда". Несмотря на массу
наивности и незнания советской действительности, там сквозила искренняя симпатия
к русским. Часто приходилось слышать, как русские зрители после этого фильма
говорили "Молодцы американцы!", хотя на экране были показаны только русские. В
своем положительном изображении зрители чувствовали симпатии американского
народа.
"Там какие-то консультанты были с русскими фамилиями", - говорю я. - "Они России
наверное тридцать лет не видали, если не больше. Понасадили развесистой клюквы.
А "Миссия в Москву?" Х-а!"
"Комедия! Помнишь как Карл Радек заходит в кабачок, а там семерки из "Яра",
самовары, сам он в пушкинской накидке. А самое главное - никакого вывода".
"Механика у них хороша, а идеологии никакой", - констатирую я. - "Они наверное
вообще не знают, что это за штука"
"Сталин их кроет почем зря, а они только глазами лупают", - размышляет
Багдасарьян. - "Не знают, что делать. Теперь-же начинают Ивана ругать - он и
рябой, он и косой, и зубы у него кривые. Дурачки! Ведь последние тридцать лет
истории России - это белое пятно, это неисчерпаемый колодец. Обработай все это
как надо. Ведь Сталина можно в один миг до гола раздеть - так показать, что весь
мир только плюнет. Да и мы б не возражали. А когда они Ивана, начинают
ругать..."
Капитан многозначительно хмыкает. Ему досадно, что американцы не могут
додуматься до такой простой вещи.
Нас поражает, насколько окружающий мир, действительно, не знаком с истинным
положением вещей в советской России. Тридцатилетняя ложь государственной машины
и герметическая изоляция свободной информации сделали свое дело. Миру, как
маленькому ребенку, твердят о исторической обреченности капиталистической
системы. В этом вопросе советские люди не занимают твердой позиции. История
движется вперед, и требует новых форм. Но историческая обусловленность
коммунизма, фраза что "все пути ведут к коммунизму", - это параметр в уравнении
со многими неизвестными и отрицательными величинами. Причем для нас, для
советских людей, это уравнение уже приняло иррациональную форму.
Нас соединяет не внутреннее единство государственной идеи, а внешние формы
материальной зависимости, личной заинтересованности или карьеры. Надо всем этим
господствует страх. Для одних это непосредственный физически-ощутимый предмет,
для других - только неотвратимое последствие, если они будут действовать или
даже мыслить в ином направлении, чем этого требует тоталитарная машина.
Если какой-нибудь немец подойдет к советскому солдату и попробует ему сказать
"Иван - шлехт", солдат без разговоров даст ему в зубы. Если этот же немец будет
ругать последними словами Сталина, советскую власть и коммунистов, то солдат
наверняка отдаст ему свои последние папиросы. Это автоматическая реакция. Таким
же образом будет реагировать русский солдат и в другом случае, более серьезном
случае...
Позже, уже находясь на Западе, мне довелось посмотреть американский фильм
"Железный Занавес" на тему о провале советского атомного шпионажа в Канаде. До
этого я читал массу критики о "Железном Занавесе", яростные нападки
коммунистической прессы. Меня интересовало - в каком же виде обработали
американцы эту благодатную тему. После просмотра у меня осталось два
впечатления.
С одной стороны чувство удовлетворения - типажи были подобраны исключительно
удачно, жизнь советских официальных представителей заграницей и роль местной
компартии были показаны совершенно правильно. Я еще раз переживал в душе мои
годы в берлинском Кремле. Это была абсолютно беспристрастная, даже вежливая
картина. Против такого показа не возразит никто из русских. Не удивительно, что
заграничные компартии подняли вой по поводу "Железного Занавеса", - ведь самая
грязная роль в этой игре принадлежит им. То, что для персонала военного атташе -
служебное поручение, для коммунистических наймитов - это измена своей родине.
С другой стороны у меня осталось необъяснимое ощущение легкой досады. Не сумели
все-таки американцы использовать все возможности. Это было то же, что в свое
время ощущал Капитан Багдасарьян. Советские люди привыкли к политической
заостренности фильма, где зрителю предлагается сделать соответствующий вывод.
Сценарий "Железного Занавеса" был явно слаб.
Я уверен, что капитан Багдасарьян, переодевшись в гражданское, с большой
опасностью пробрался в какой-нибудь из блокированных секторов западного Берлина,
чтобы посмотреть "Железный Занавес". Просто "ради спорта". Я уверен, что он не
мог отказать себе в этом удовольствии. Вернувшись из рискованной экспедиции
домой в Карлсхорст, он, конечно, опять ругал наивных американцев, которые не
могут сделать правильного антисоветского фильма.
3.
Находясь здесь в Берлине мы, советские люди заграницей, имеем возможность
сравнения двух миров. При этом иногда бывает интересно сопоставить впечатления
действительной жизни с теми фикциями, которые советское государство создает и
поддерживает вокруг себя. Непосредственными творцами этих фикций являются
работники пера, по советской терминологии - "инженеры человеческих душ".
Нас больше всего, конечно, интересуют писатели, занимающиеся в той или иной мере
проблемами советской России. Их можно подразделить на три основных категории:
советские писатели - рабы "социалистического заказа", иностранные писатели,
отвернувшиеся от сталинизма, и, наконец, те проблематичные существа среди
иностранной интеллигенции, которые и по сей день пытаются искать жемчужное зерно
в навозной куче.
Рассмотрим их глазами советского человека.
Однажды я нашел на столе у Белявского пеструю книжку на французском языке.
Увидев на обложке фамилию автора - Илья Эренбург, я немало удивился.
"Ты что - разве не читал это на русском языке?" - спросил я. "Пока что эта
книжка на русском языке не издавалась".
"Как-так?!"
"Очень просто".
Советское литературоведение утверждает, что в современной литературе лучшими
представителями жанра журналистики являются Эгон Эрвин Киш, Михаил Кольцов и
Илья Эренбург. Спору нет - все они талантливые писатели. Литературная карьера
Михаила Кольцова в 1937 году оборвалась благодаря вмешательству НКВД. Говорят,
что сейчас он пишет свои мемуары в СТОНе. Так называется Сибирская Тюрьма
Особого Назначения, Алексеевский равелин сталинской эпохи, где люди погребены
заживо без права сношения с внешним миром.
Илью Эренбурга долгое время классифицировали как "попутчика". Имея в кармане
советский паспорт, он благоразумно предпочитал жить заграницей на почтительном
расстоянии от Кремля. Климат Западной Европы казался ему безопасней для
здоровья. Это позволяло ему некоторую независимость. Книги его в советских
издательствах появлялись с большим отбором и только после тщательной
редакционной обработки. Неудивительно, что я встретил на французском языке его
книгу, неизвестную в Советском Союзе. Свою литературную окраску Илья Эренбург
менял соответственно политической погоде, но только-лишь гитлеровское вторжение
во Францию загнало его в конце-концов на долгожданную родину.
Илья Эренбург прежде всего космополит. Многие рассматривают его как коммуниста.
Он с большой тонкостью и умом критикует все недостатки Европы и
капиталистического мира. Но для этого не нужно быть коммунистом. Современный мир
действительно не является идеалом и многие писатели показывают его недостатки
вовсе не будучи коммунистами.
Писатель, даже самый талантливый, в какой-то мере является ремесленником - он
продает свой товар и должен думать о рынке сбыта. Илья Эренбург стоял перед
дилеммой. Обличать Сталина и коммунизм было для него, во-первых, не безопасно,
даже живя в Европе, а, во-вторых, не рентабельно. Если же накинуться на
противную сторону, то это не страшно под сенью демократических законов, и, кроме
того, гарантирует обширный рынок сбыта как в СССР так и в окружающем мире.
Трансакция рублей в иностранную валюту гораздо выгоднее, чем наоборот. А
убеждения? Убеждениями сыт не будешь! Эренбург пошел на гешефт с собственной
совестью, оставив для себя открытой заднюю дверь - в его писаниях редко можно
встретить слово "коммунизм" и прямое утверждение этого предмета. Эренбург вскоре
стал коммивояжером от литературы, специалистом по взлому общественного мнения.
Предусмотрительность Эренбурга пришлась ему очень кстати, когда в 1940 году
блудный сын вынужден был вернуться в родное лоно. Хотя его и не считали совсем
"своим", но и против него не было каких-либо улик.
Прочистив горло после остервенелой площадной ругани по адресу фашистских
захватчиков, Илья Эренбург садится за пишущую машинку и бойко строчит слащавые
статейки о прекрасной изнасилованной Франции, о стойком британском льве, о
демократической Америке. Во время войны нам приятно было читать эти статьи, но
дело пахло анекдотом, когда внизу красовалась подпись Ильи Эренбурга. Сегодня,
повинуясь голосу хозяина, он с пеной у рта мечет чернильные громы и молнии на
головы американских империалистов.
Мало вероятно, чтобы Эренбург получил теперь постоянный заграничный паспорт. Да
он и сам едва ли совершит такую неосторожность. У всех еще в памяти судьба
Максима Горького. После революции у Горького были большие расхождения с
большевиками. Долгие годы он прожил в Италии, затем вернулся в Москву.
Поговаривали, что он снова просил визу на выезд, но ему отказали. Когда во время
Московских процессов официально объявили, что он вместе с сыном был-де отравлен
"троцкистско-бухаринской бандой", то для каждого советского человека было ясно
как день, чья рука приготовила ему яд. Его вина заключалась в том, что после
возвращения в Москву он практически не написал ни слова. Понятно, против кого
этот молчаливый протест был направлен и для кого была целесообразна его смерть.
Советские люди привыкли толковать все официальные сообщения наоборот, - этим
путем можно узнать некоторую истину.
Таким образом, Илья Эренбург, в начале пользовавшийся некоторой независимостью,
был полностью приведен к кремлевскому знаменателю.
Карьера и судьба Ильи Эренбурга очень характерны для многих советских писателей.
Выбор один - или писать то, что требует Политбюро, или быть литературным трупом.
Если бы Лев Толстой, Александр Пушкин или Лермонтов жили в сталинскую эпоху, то
эти имена не были бы известны в пантеоне человеческой культуры. Разве что в
списке одного из лагерей НКВД. Литературная смерть писателя в Советской России
обычно сопровождается его физической гибелью.
В студенческие годы мы из рук в руки зачитывались книгами: "Девять точек"
Казакова, "Тяжелый дивизион" Лебеденко, "Капитальный ремонт" Соболева. Имена эти
мало известны широкой публике - книги были изданы искусственно малым тиражом и
достать их было трудно, хотя это были талантливые произведения талантливых
писателей. Характерно, что все они охватывали период 1917-21 годов, когда в
массах был порыв, призыв, надежды. О более позднем време