одозрил что-то недоброе, но так-как в других комнатах было
холодно, то я взял в руки газету и изобразил мое отсутствие. Женя с Лорой
вертелись перед зеркалом, споря у кого лучше линия спины и другие линии. Наконец
Женя призвала в качестве судьи меня. Прежде чем опустить газету я немного
поколебался, но затем любознательность взяла верх над осторожностью. Только лишь
я опустил край газеты, как мне в голову полетела тяжелая книга:
"Ты куда смотришь? Ты и не глядя должен знать кто лучше!" - поучительно
произнесла Женя.
Так и дружили мы с Женей в этой увешанной коврами комнатке. За окном били
зенитки, полыхало прожекторами московское небо. Где-то гремела война, на фронтах
текла кровь. Потом пришел и мой черед надеть солдатскую шинель.
И вот теперь я снова здесь.
В широкое окно падают багровые лучи заходящего солнца. Они секут перламутровыми
полосами морозный воздух за окном, бесшумно скользят между складками занавеси,
рождают в комнате тихую пляску искрящихся пылинок. Лучи уходящего солнца
упираются в ковер на стене. Бархатный узор вскипает янтарной влагой диковинных
южных плодов, тлеет угасающим светом неизведанного сказочного мира, где есть все
то, чего не хватает нам в жизни. Узор медленно гаснет, теперь он истекает
кровью. Он теплый, он густой, он дымится. Краски умирают как день за окном,
становятся все глубже, все темнее. Они зовут к чему-то томительному и
непостижимому, далекому и прекрасному. На что они похожи сейчас? На
черно-красное, терпкое как мускат, кавказское вино. Такое вино пьют в знак любви
и кричат "Горько!"
Я поднимаю руку и осторожно касаюсь играющей красками бархатной ткани. Я уверен,
что она должна быть теплой, что я почувствую эту теплоту, что на моей ладони
останутся уходящие краски. Я хочу поймать, остановить их.
"О чем ты думаешь, Гриша?" - вдруг тихо спрашивает Женя.
"Так вот спишь в траве, а потом откроешь глаза", - думаю я вслух. - "Перед носом
ползет мурашка. Стебли такие большие, а бедная мурашка такая маленькая. Ползет
бедняга, торопится, падает и опять торопится... А куда она торопится? Подставь
ей палец - она поползет по пальцу. А стоит опустить другой палец и - нет
мурашки. Так вот и наша жизнь. Думаешь, что ты что-то из себя представляешь... А
потом откроешь глаза - и видишь, что ты только мурашка..."
"Чего это тебе пришло в голову именно сейчас?" - удивленно поднимает брови Женя.

"Я сейчас так счастлив... Жалко, что нельзя остановить счастье. поймать его... В
конце - концов мы только мурашки..."
Женя тихо трется щекой о мое плечо: "Замечал ли ты когданибудь, что женщины
разные? Возьми Лору - ведь она самка и только. Она чувствует, что сахар -
сладкий, а снег холодный. И это все! А иногда хочется что-то другое, по ту
сторону желания...
Отрезанная от мира тишина комнаты в угасающем свете дышит нетронутым покоем. По
всей земле, от края и до края, течет кровь, а здесь... Хочется думать и говорить
о чем-то хорошем, чистом. И это особенно чувствуется солдату, вернувшемуся вчера
с фронта.
"Хочешь, я расскажу тебе историю одной чистой любви?" - спрашиваю я.
"Если там есть что-нибудь такое..." - Женя просительно смотрит на меня. - "То
лучше не говори".
"Нет, там не было абсолютно ничего. Даже ни одного поцелуя", - говорю я. - "Вот
ты сейчас заговорила о женщинах. Грязные душонки рассказывают истории о фронте.
О женщинах на фронте. А я на фронте узнал другое - величие души женщины. Девушка
в серой шинели! Да я бы эти слова золотом по мрамору выбил..."
Слова раздаются неестественно громко в тишине полумрака. Я дрожащими пальцами
глажу каштановые волосы Жени, чтобы успокоить себя.
"Когда солдат истекает кровью - это одно" - говорю я, не слыша своего голоса. -
Но когда этого солдата несет на руках женщина - это другое..."
"Когда я был ранен, то меня привезли из медсанбата в стационарный госпиталь", -
говорю я. - "Как в бреду - среди ночи приемка раненых, все кругом качается.
Куда-то несут на носилках, укрыв с головой одеялом. Очнулся я в
рентген-кабинете. Яркий свет. Представляешь себе - голый, обезображенный, самому
смотреть противно. Я лежу на столе, а надо мной склонилась девушка - медсестра.
Вижу только темно-русую голову. Косы заплетены вокруг головы открытый затылок и
нежная кожа на шее. Когда она начала переворачивать меня, я увидел ее лицо.
Глаза большие, голубые, и чистый лоб. Она осторожно переворачивает меня. Я
тяжелый, трудно ей, бедняжке. Ведь среди ночи. не спит... Заскрипел зубами -
стараюсь сам перевернуться и не могу. Слезы от обиды выступают".
Женя слушает, затаив дыхание.
"И тут она на меня посмотрела", - продолжаю я. - "Наверно никто так не угадывал
мысли друг-друга, как мы по этому взгляду. Никогда еще женщина не казалась мне
такой красивой. Ведь я был только одним из тысяч грязных окровавленных существ,
а она так заботилась обо мне. Я тогда хотел поблагодарить ее этим взглядом ..."
"Только, ради Бога, не кончай плохо", - шепчет Женя, трепеща всем телом. - "Как
бы я хотела быть на ее месте!"
"Потом я лежал в госпитале три месяца. Когда уже ходил, то как-то разговорился с
сестрой нашей палаты Тамарой. Жаловался ей на тоску - выл как собака на луну.
Затем случайно вспомнил сестру из рентген-кабинета.
"А, это Вера!" - говорит та.
Через несколько дней Тамара снова подходит ко мне: "Вера хочет тебя видеть.
Можешь встретить ее в клубе", - потом недоуменно добавляет. - "Зачем это ты ей
понадобился?"
Женя широко открытыми глазами смотрит куда-то в даль.
"Раненым в клуб ходить запрещалось. Одежда у всех отобрана - только белье да
халаты. Но мы так делали: у одного под матрасом сапоги, у другого - брюки, у
третьего гимнастерка. Ну по очереди и ходили", - рассказываю я дальше, вспоминая
эвакогоспиталь ЭГ-1002. - "Перед концертом в фойе играет оркестр. У стены стоит
Вера и еще несколько сестер. Я смотрю и боюсь подойти. Потом набрался храбрости
и приглашаю Веру на танец. И вот что интересно - слова мы с Верой не сказали, но
только она мне положила руку на плечо, как чувствую, что Тамара не обманула.
Потом она видит, что мне трудно танцевать, увела меня в сторонку, где меньше
людей, и весь вечер мы с ней там просидели. Чудная она была девушка, студентка -
медичка".
"Ну, а потом?" - спрашивает Женя.
"Потом начался концерт. У двери стоит политрук и вылавливает раненых. Я
прислонился у лестницы как подзаборный пес. Вера с подругами заходит в зал
последней. Затем на глазах подруг и политрука возвращается назад, берет меня под
руку и уводит из клуба. Это не шутка - личные знакомства сестер с ранеными
преследуются начальством. А ради чего?! Стояли при луне под березами и говорили.
Как в шестнадцать лет".
"Неужели вы не поцеловались?" - шепчет Женя.
"Нет. Это мне показалось бы преступлением" Видно, она хотела вылечить не только
мое тело, но и мою душу. Жалко ей стало тоскующего солдата".
"Ты помнишь ее и теперь?"
"Да... По ту сторону желания", - отвечаю я задумчиво. - "Вот ты заговорила о
душе женщины. Вера была настоящая женщина. Я вспоминаю ее каждый раз, когда
слушаю "Походный вальс" - "Завтра снова в поход... Так скажите же мне слово -
сам не знаю о чем..." Когда я вернулся в свой корпус, то меня ожидал приказ , о
эвакуации в другой госпиталь. Мы даже не успели проститься".
В этот первый день нашей встречи Женя была исключительно мила. Только когда я
сказал ей, что теперь учусь в Академии, глаза ее потемнели:
"Но ведь это значит, что ты должен будешь навсегда остаться в Армии".
Я беспомощно пожал плечами и, чтобы как-то оправдаться, сказал: "Но ведь твой
отец тоже кадровый военный".
"Вот потому я и живу как беспризорница", - ответила Женя, повернувшись ко мне
спиной и смотря в стену. - Теперь мне как раз недостает, чтобы ты стал таким-же
бродягой, как отец".
2.
В Москве исключительно строгие и придирчивые комендантские патрули. Они не
только проверяют документы, но и тщательно следят за соблюдением военнослужащими
порядка формы. Если у кого-нибудь из военных недостаточно начищены пуговицы,
грязные сапоги или оторван хлястик на шинели - тому не миновать комендатуры и
нескольких часов занятия строевой подготовкой в порядке наказания.
Комендантским патрулям, стоящим у эскалаторов станции метро "Красносельская",
больше всего желчи портят нахальные и самоуверенные существа в военной форме, с
недавнего времени регулярно появляющиеся на этой станции. На плечах - нормальные
солдатские погоны, но с каким-то диковинным золотым кантом по красному полю.
Солдаты с золотыми кантами все как один выряжены в новенькие офицерские шинели
зеленого английского сукна. Мало того - на них вызывающие зависть скрипящие
хромовые сапоги, тугие офицерские пояса с пряжкой - звездой и портупеей, на
голове - ухарски сдвинутые на ухо меховые шапки. Даже шапки и те сделаны не, как
обычно, из цигейки, а из серого каракуля! Не всякий офицер может позволить себе
такую роскошь! Многие из этих Франтоватых солдат бесцеремонно размахивают в
руках портфелями. В Армии руки служат для отдавания чести и для вытягивания по
швам, а не для портфелей.
Сначала комендантские патрули просто остолбенели от такого неслыханного
нарушения всех основ воинского регламента. Затем, предвкушая богатую добычу для
гауптвахты, стали требовать у золотопогонных солдат красноармейские книжки.
Увидев вместо красноармейских книжек красные удостоверения личности с гербом и
золотыми буквами "Военная Академия" они ошарашенно откозыряли нарушителям формы
и пожали вслед плечами: "Тут без пол-литра не поймешь! Погоны солдатские,
документы офицерские!?"
Некоторые из слушателей 1-го курса нашей Академии не имеют офицерских званий.
Когда сыну какого-нибудь московского вождя пролетариата подходит срок идти в
Армию, то вождь запросто звонит по телефону Начальнику Академии генералу Биязи:
"Николай Иванович, как живешь? Как дела идут? Я к тебе своего наследника пришлю,
поговори там с ним". Таким образом можно служить в Армии, даже в военное время,
не уходя из дома, не подвергаясь всяким фронтовым случайностям и одновременно
получая завидную профессию.
В отличие от других Академий нам разрешается проживание на частных квартирах, а
не только на казарменном положении. Звания в Академии повышаются на одну степень
после окончания каждого курса. Поступивший на 1-й курс без звания оканчивает
последний курс с чином капитана. Одновременно можно встретить капитанов,
обучающихся на 1-м курсе. Состав довольно пестрый.
Главную роль в Академии играют не звания, а на каком курсе и факультете данное
лицо находится, 1-й курс, выстроившись по отделениям, ожидает своей очереди в
столовую. В это время в двери без строя и безо всякой очереди протискиваются по
одиночке такие-же слушатели как они. Стоящие в строю с досадой переминаются с
ноги на ногу и вздыхают в бессильном негодовании: "Эх, этот четвертый курс!"
Последний курс находится на положении вольнослушателей, ему даны многие поблажки
и вольности. Разрешается даже получать сухой паек на дом - то, что не положено
самим офицерам - воспитателям.
На нашем IV курсе Немецкого Отделения Западного Факультета всего восемь человек
слушателей. Всех их набрали из самых различных мест, большинство уже не в первый
раз на университетской скамье. Состав исключительно сильный, но и требования
соответственно высокие. Работать приходится много и напряженно. Помимо текущих
дисциплин, нужно догонять так называемые спец. дисциплины за предыдущие курсы.
Например: "Устав Армии", "Вооружение Армии", "Организация Армии", "Службы спец.
назначения Армии". За скромным обозначением "спец. назначения" понимается
разведка и контрразведка. "Армия" само собой разумеется не советская, а
немецкая. Ни один советский офицер, даже в своей специальной области, не знает
столько о Красной Армии, сколько должны знать слушатели нашей Академии о всех
родах войск "своей" Армии, т. е. немецкой, английской и т. д. в зависимости от
отделения, где он находится.
Учебниками по спец. дисциплинам обычно являются оригиналы документов или уставов
соответствующей Армии. Лекции по особенно свежим или деликатным предметам
конспектировать запрещено. Уже готовые конспекты, отпечатанные на гектографе и
тщательно пронумерованные по экземплярам, можно получить под расписку и залог
своих документов для изучения в помещении особого учебного зала. "Содержание
этих конспектов отстает от жизни не больше, чем на месяц. Информационный
материал освещает не только уже существующее, но и еще находящееся в стадии
разработки или проектирования. Часто к стандартным конспектам приложены
фотокопии подлинников. По качеству фотографии можно судить, что часть из них
сделана с трофейных документов или предметов, часть - в другой, менее удобной и
спокойной, обстановке. Иногда ясно видна работа микрокамеры. Такие камеры
помещаются в пуговицу, головку замка дамской сумочки и т.д.
Человек, поверхностно ознакомившийся с какой-нибудь наукой, обычно склонен
утверждать, что он знает данный предмет в совершенстве. Чем больше человек
узнает, тем меньше становится у него уверенности в своих знаниях. Теперь нас
учат забавным вещам. Заставляют штудировать подлинники средневековой литературы
на готском и древне - верхненемецком языках, которые не разберет даже сам
современный немец. Кто читал "Песнь о Нибелунгах", столкнувшись с ней в
подлиннике, только задумчиво почешет затылок, но не поймет ни слова. По тому,
как человек произносит слова "жареный гусь", мы должны определять откуда он
родом с точностью до нескольких километров.
Никогда в жизни не поверю я человеку, утверждающему, что он знает что-то в
совершенстве. Мне вспоминаются слова профессора математики Зимина, слывшего как
философ - богослов. В ответ на утверждение одного студента, что тот прекрасно
знает математику и не согласен с поставленной ему тройкой, профессор Зимин
буркнул: "На пятерку знает математику только Бог, я сам знаю на четверку, а
самый лучший студент - на тройку. Идите, молодой человек, подучите получше!"
Мы должны знать, в каких местностях Германии что пьют и едят, как одеваются и
какие там характерные привычки. Мы должны знать все мельчайшие приметы каждой
национальной группы, должны базошибочно определять марки немецких вин с
деталями, необходимыми для коммивояжера по винам. Нас учат, население каких
немецких провинций недолюбливает своих-же немецких компатриотов, каких именно,
по каким причинам и какими словами они ругают друг-друга. При разговоре с
баварцем можно завоевать его симпатии, обругав известным словцом пруссаков. Нам
дается исторический генезис всех живых и мертвых, политических и экономических,
идеологических и религиозных противоречий внутри германской нации. Так хирург
изучает очаги болезни и слабые стороны пациента.
История германской компартии преподносится нам в значительно ином изложении, чем
в нормальных учебниках по истории коммунистического движения. Лектор при этом
обычно употребляет термин "наш потенциал" или другие более точные определения.
Просидев два часа на лекции, ни разу не услышишь слово - компартия. Конспекты по
этим лекциям было бы интересно почитать самим немецким коммунистам. Некоторые из
них честно думают, что они борются за лучшую Германию. Политическое движение -
это в каком-то роде и степени не что иное, как ловля легковерных людей. Вожди,
соприкасающиеся с Коминтерном, конечно, лучше ориентированы в этом щекотливом
вопросе.
Однажды кто-то из слушателей задал лектору вопрос: "Чем объяснить, что теперь мы
не имеем коммунистических перебежчиков со стороны немцев?"
"Если вы подумаете, то сами поймете почему. Я не хочу отнимать время у
аудитории, объясняя столь элементарные вещи", - ответил лектор. - "Нам не нужны
перебежчики. Нам эти люди гораздо полезнее, оставаясь на той стороне и работая
для нас".
Этот лектор, одновременно с нашей Академией, читает курс "Подрывная работа в
тылу" в Высшей Разведшколе РККА.
Малоценность перебежчиков с данной точки зрения - это одна сторона дела. Но если
взять глубже. Куда делась массовая германская компартия? Германия была первой в
мире державой, завязавшей тесные дружеские и торговые связи с Советской Россией.
В Германии была самая сильная компартия и самый ярко выраженный промышленный
пролетариат в Европе. Германская компартия и германский пролетариат были для нас
образцом пролетарской сознательности и солидарности. Коммунизм в свое время
пустил глубокие корни в душе немцев. Предполагалось, что Германия будет
следующим звеном в цепи "мировой революции". Кепка Тельмана была известна нам
так же хорошо, как и борода Карла Маркса. И вдруг!
Теперь немцы сражаются как черти, никто в плен не перебегает, а наша пропаганда,
забыв о "классовом подходе", поставила на всех немцев клеймо "фашист" и
призывает только к одному - "Убей немца!" Ведь пересадить всех коммунистов в
концлагеря Гитлер не мог. Этого не утверждает даже наша пропаганда. И вот теперь
нацизм цветет пышным цветом! Где-же коммунистическое сознание, пролетарская
солидарность, классовая борьба и т.д. проч.?
Недавно наша Академия перешла в новое помещение рядом с Академией Механизации и
Моторизации Красной Армии им. Сталина в Лефортово. Когда-то здесь было юнкерское
училище, затем артиллерийская школа. Здания довольно неуютные, пахнет казармой.
Зато для командования разрешена основная проблема - все мы находимся под одной
крышей, за одним забором, посреди комплекса зданий имеется учебный плац, а
где-то позади - гауптвахта.
В осенние дни можно часто наблюдать поучительную картину. По двору Академии
бродят несколько слушателей под конвоем таких-же слушателей часовых. С
арестантов сняты погоны и пояса, в руках у них метлы и совки. Они, не торопясь,
сметают в кучи листья, беспрерывно падающие с деревьев под ударами осеннего
ветра. Труд этот столь-же продуктивен, как наполнение водою бочки без дна. Но
арестанты не унывают и не торопятся. До обеда еще далеко, а в камере скучно.
Несколько неприятней, когда их строят в линию на расстоянии нескольких шагов
друг от друга и пускают собирать окурки по двору. Немного стыдно.
Проходящие по двору слушатели подбодряют своих попавших впросак товарищей: "А,
Коля, опять сидишь! За какие подвиги? Сколько заработал?" Другие останавливаются
и ищут глазами среди арестантов кого-либо из генеральских сынков. Все-таки
интересно - отец генерал, а сын по двору окурки под конвоем собирает.
Жертвы гауптвахты это обычно слушатели первого курса, многие из которых еще не
знакомы с армейской дисциплиной. Для них в основном и изобретено педагогическое
наказание в форме подметания листьев и сбора окурков. Этим у них отбивают охоту
к свободному мышлению и вколачивают чувство безусловного повиновения приказам
начальства. Они должны раз и навсегда запомнить, что на военной службе приказ -
это высший закон. В них воспитывается соответствующий безусловный рефлекс.
На дверях гауптвахты кто-то старательно вырезал ножом: "Я научу вас свободу
любить!"
Это теперь модная фраза в Армии. Генералы покрикивают эти слова на офицеров
после очередной проверки или инспекции, где обнаружена недостаточная дисциплина.
Сержанты в учебных подразделениях орут эти звонкие слова в лица солдатам в
сопровождении матерщины, а то и просто зуботычины.
Есть на это и тихий, но многозначительный, ответ: "До первого боя..." Не даром
по новому уставу офицеры идут не впереди своих рот, а позади их.
Да, не узнать теперь Армию! Многое изменилось за время войны, изменилось в самые
неожиданные стороны!
Многие из нас искренне возмущаются методом обучения солдат в запасных частях
перед отправкой на фронт. Там солдат учат почти исключительно строевой
подготовке, повиновению команде "направо" и "налево", отдаче чести начальству и
хождению в сомкнутом строю. Сплошь и рядом винтовки у солдат деревянные. Часто
солдаты попадают на фронт, ни разу не выстрелив из настоящей боевой винтовки.
Казалось бы что это абсолютная глупость?! Так ворчат и сами солдаты, но потом
привыкают и повинуются. Иногда это объясняется причинами местного порядка. Но
общие планы идут сверху и имеют свой глубо