ельными сторонами, гораздо больше, чем вопросов о положительных
качествах, доступных человеку. Все эти анкеты я уже привез в запечатанном пакете
из Ленинграда, но тут мне дают их заполнять снова.
Я помню скандал с анкетой, которую заполнил для институтского Спецотдела один из
моих бывших товарищей - студентов. На вопрос о дате рождения он ответил: - "1918
год". На последующий вопрос: "Чем Вы занимались в момент революции в 1917
году?", он четко написал - "Был на подпольной работе". По этому поводу его
несколько раз вызывали на собеседование в НКВД.
Несколько дней я сдавал экзамен по немецкому и английскому языкам. Не
выдержавших языковые экзамены сразу отстраняли от дальнейших экзаменов и
отчисляли обратно по прежнему месту службы. Исключение составляли щеголеватые
"блатыри" с сильными рекомендациями. Все они поступали на 1-ый курс и для них
были послабленные требования. Остальная же масса строго сортировалась, исходя из
условий зачисления, в случае солидных знаний на старшие курсы, или в противном
случае, отчисления.
После анкетного чистилища в форме Мандатной Комиссии и языковой проверки в
порядке важности следовали экзамены по Марксизму-Ленинизму. К двадцати шести
годам я успел выдержать по этому предмету с полдюжины нормальных и три
Государственных экзамена. В гражданских институтах, где студенты были довольно
либеральными, вместо "марксизм-ленинизм" можно было часто слышать выражение
"марксизм-онанизм".
Затем следовали уже совсем пустяковые с классовой точки зрения экзамены по
философии и диамату, всеобщей истории и истории военного искусства, русскому
языку и экономической географии.
Все эти процедуры я проделывал довольно безразлично. Неизвестно когда война
кончится, но, во всяком случае, она уже перешла критическую точку и идет к
концу. Моя цель - после окончания войны как можно скорее избавиться от военной
формы. С другой стороны, это училище могло задержать, если вообще не приковать
меня к Армии. Для большинства молодежи училище было средством для получения
определенной профессии, которая могла-бы кормить их после войны. Меня этот
вопрос мало интересовал. Но Армия есть Армия, здесь царит приказ и если
приказано, то нужно повиноваться.
Стоит ясное, жаркое лето. "На Москва-реке застыли караваны барж груженых лесом -
всю войну Москва отапливается исключительно дровами, даже паровозы ходят на
дровах. Кругом как-то слишком тихо и спокойно. Единственное развлечение
доставляют комендантские патрули, проверяющие документы на каждом шагу. Меня они
осматривают особенно подозрительно - на плечах защитные фронтовые погоны, а
брожу с видом бездельника.
Однажды я зашел на свою старую квартиру и для разнообразия переоделся в
гражданское платье. Пройдя несколько шагов по улице, я почувствовал странное
ощущение неловкости, повернул назад и снова натянул военную форму. Страна с
оружием в руках, страна в солдатской шинели. В форме как-то лучше.
Когда я попал из Москвы в Армию, то рушились все мои личные планы. Когда я
возвращался сюда, то бессознательно полагал, что жизнь войдет в прежнюю колею.
Но жизнь шагнула вперед, да и я, увидев фронт, внутренне переродился. Теперь,
бесцельно бродя вокруг зубчатых стен Кремля, сонного и безжизненного в мареве
летнего солнца, я ощущал только скуку, да пустоту в душе. Ясно чувствовалось
одно - надо кончать войну. А пока идет война - нет и не будет места личной жизни
и личным интересам.
После Мандатной Комиссии и сдачи экзаменов я был вызван к Начальнику Учебной
Части - полковнику Горохову. За большим столом сидел маленький человек с синими
кавалерийскими погонами и выбритым как биллиардный шар черепом. На хитром лисьем
лице щурились бесцветные водянистые глазки.
"Присаживайтесь, товарищ капитан", - вежливо ответил он на мой рапорт и кивнул
головой на стул напротив стола.
Прием довольно отличный от обычной армейской дисциплины. Пахнет университетской
кафедрой и рассеянными профессорами. Полковник перебирает тонкими худощавыми
пальцами с плоскими ногтями мои многочисленные морально-политические
характеристики, боевые аттестации, анкеты, экзаменационные ведомости.
"Так Вы значит инженер?! Очень приятно", - начинает он приветливо. - "Инженеров
мы, вообще говоря, недолюбливаем. У нас уже есть несколько. Слишком много
самомнения и мало дисциплины. Как Вы представляете себе Вашу будущую карьеру?"
"Как этого потребует государство", - отвечаю я осторожно, но ни секунды не
колеблясь. На таких вопросах меня не поймаешь.
"Знаете Вы, что это за учебное заведение?" - спрашивает полковник.
Получив от меня неопределенный ответ, он медленно и с расстановкой говорит: "Это
- Военно-Дипломатическая Академия Генерального Штаба Рабоче-Крестьянской Красной
Армии. Вы должны знать, что по Уставу люди с высшим военным образованием,
окончившие Военные Академии, обязаны оставаться на пожизненную службу в Армии.
Государство тратит на ваше образование уйму средств и не может допустить, чтобы
люди потом занимались чем им вздумается. На Вас лично государство уже выбросило
порядочную кучу денег". При этом он смотрит в графу, где значится, что я окончил
Индустриальный Институт.
"Мне просто жалко опять тратить на Вас время и деньги", - продолжает полковник с
видом экономного домохозяина. - "Так вот, к чему я все это веду - если Вы будете
приняты в Академию, то выкиньте из головы всю гражданскую блажь и не мечтайте о
демобилизации".
Полковник видимо хороший психолог и знает наперед, кто о чем думает. Я сижу,
вытянувшись на стуле, с бесстрастным выражением на лице.
"Кое-кто, из подобных Вам, думают - война кончится, так хвост набок. Забудьте!
Мы уже таким хвост прикрутили! Нас Вы интересуете поскольку, судя по Вашим
документам и результатам экзаменов, у Вас солидная база знаний, необходимых нам.
С Вами будет меньше возни, чем с другими. Только поэтому мы и рассматриваем Ваш
случай".
После такого предисловия полковник переходит к деталям: "Для чего Вы. окончив
Индустриальный Институт, занимались еще иностранными языками?"
"Я считал эти знания необходимыми для инженера"...
"Да, но за каким чертом Вы еще кончали..." - он смотрит по бумагам, - "Первый
Московский Институт Иностранных Языков, да к тому же Педагогический? Что Вам -
должность инженера не нравилась?"
Полковник очень хорошо разбирается в тонкостях движения интересов и профессий
современного советского общества. Благодаря сравнительной легкости получения
высшего технического образования в годы моей учебы в технические ВУЗы попадало
значительное количество бросового материала. Столкнувшись с практической работой
и не получив морального и экономического удовлетворения, они засовывали дипломы
подальше в сундук и пускались на поиски более хлебной или менее ответственной
профессии. Это выяснялось исключительно частыми арестами среди инженеров за
малейшие технические ошибки и сравнительно низкой оплатой рядовых инженеров.
Многие женщины, получив высшее образование, предпочитали выходить замуж и
возиться у печки, чем работать ветеринарами и агрономами. Конечно, если это
допускала зарплата супруга. Если нет - снова кидались на поиски. Так и метались
люди с дипломами из угла в угол советской страны. Государство отвечает на это
соответствующими мерами - закреплением молодого специалиста на пять лет за одним
производством без права самовольного перехода и тюремным заключением за
нарушение этого закона.
"А откуда Вы знали языки?" - продолжает полковник. - У Вас что - бонны или
гувернантки были?"
Допрос как в НКВД! В годы моего детства иметь гувернантку это означало, по
тогдашней классификации, принадлежность к "бывшим людям". В настоящее время
слово "гувернантка" не является столь компрометирующим - в Москве можно видеть
по паркам массу детей кремлевской знати в сопровождении гувернанток,
разговаривающих с малышами по-французски или английски. Спихнув и обругав старую
знать, знать новая скоро пошла по тому же пути.
"Я учил языки параллельно в порядке экстерната. Позже я сдал экзамены за
последний курс и Госэкзамены в Московском Институте",- отвечаю я.
"Ага, так Вы учились сразу в двух Институтах. Значит Вы усидчивый человек... " -
заключает полковник и задумчиво трет свою бритую голову, как будто ему пришла
какая-то новая мысль.
Не знаю, зачем я, собственно взялся за языки. У каждого из студентов какое-либо
любимое занятие - один изобретает перпетууммобиле или пилит на скрипке, другой
блистает на футбольном поле и сидит по два года на каждом курсе, третий
увлекается фото, радио или еще чем-либо. Иностранный язык был для студентов
самым коварным предметом. Некоторые перед защитой дипломного проекта имели
"хвосты" по языку за пять лет назад. Я же тайком от окружющих, - чтобы не
смеялись, - занимался иностранными языками.
В городской библиотеке был огромный неразработанный архив на иностранных языках.
Разбирать и подвергать его цензуре было некому, а без проверки пустить в
обращение не разрешали. Вскоре я получил доступ к этим архивам и там мне
открылся новый мир, недоступный для других. Это давало чувство удовлетворения.
Языки я знал далеко не блестяще, но в советских условиях даже это было редким
явлением. Возможности их практического применения для советского человека
настолько ничтожны, что никому не приходит в голову заниматься их изучением.
"Еще НКВД на заметку возьмет", - думают люди.
"Так, так..." - постукивает полковник карандашом по моим бумагам. - "Так вот,
товарищ капитан. Немецким языком у нас хоть пруд пруди. Английского тоже
хватает. Но я вижу, что Вы усидчивый человек и к тому же не мальчик... Я
предлагаю Вам нечто лучшее".
Он делает многозначительную паузу и наблюдает как я реагирую на все сказанное.
"Я зачислю Вас на исключительно ответственное отделение. Туда попадают немногие.
К тому же я Вам гарантирую, что после окончания, Вы будете работать в
Сан-Франциско или Вашингтоне. Что Вы скажете на это?"
Я, не меняя выражения на лице, смотрю через стол. К чему это он гнет? Не
английский, не немецкий, работать в Вашингтоне... Уж не хочет ли он предложить
мне должность лифтера в каком-нибудь посольстве? Краем уха я слыхал, что здесь и
такие номера бывают.
"Так вот! Я зачислю Вас на Восточный Факультет", - тоном снисхождения произносит
полковник.
Я машинально закладываю язык за левую щеку. Неожиданно мне становится то жарко,
то холодно.
"...На японское отделение!" - заканчивает полковник, вложив в эти слова
последний запас своего пафоса. - "Английский язык, к тому же, там требуется
больше, чем где-либо".
Я зябко перебираю плечами и чувствую себя очень неуютно.
"Товарищ полковник, а там попроще ничего нет..?" - слабым голосом выговариваю я.
- "Я, знаете, недавно контужен был..."
"Тут не лавочка. Ассортимент ограничен", - лицо полковника мгновенно меняется,
становится холодным и жестким. Ему жалко потраченного на меня времени.
"Одно из двух: или японское отделение или Вы отправляетесь откуда прибыли.
Вопрос исчерпан! Даю Вам два часа на размышление..."
"Полковник в Ленинграде угрожает мне, если вернусь, Трибуналом, а здесь -
пожизненная каторга на японском языке. Попал, кажется, ты Климов в клещи?!" -
мелькают в моей голове обрывки мыслей.
Когда я выхожу из кабинета Начальника Учебной Части, меня обступает оживленная
группа моих новых знакомых. Все интересуйся результатом столь долгой аудиенции:
"Ну как? Куда попал? На Западный?" - слышится со всех сторон.
"Банзай!" - отвечаю я уныло.
Все на мгновение замирают, потом разражаются диким хохотом. Для них это звучит
анекдотом, для меня - драмой.
"Знаешь сколько у них в алфавите знаков?" - сочувственно спрашивает один. -
"Шестьдесят четыре тысячи! Культурный японец знает около половины... Оттого они
все очки носят".
"За последний год здесь было три самоубийства", - любезно информирует меня
другой. - "Все в японском отделении. Совсем недавно один под трамвай бросился".
Да, видно не даром полковник интересовался моей усидчивостью. На лбу у меня
выступает пот. Пески и болота Ленинградского фронта неожиданно кажутся мне
такими родными и близкими. Лучше фронт, чем шестьдесят четыре тысячи иероглифов.

Окружающим меня офицерам моя растерянность доставляет явное удовольствие. Один
из них тянет меня за рукав:
"Пойдем! Я тебе японцев покажу".
Перед тем как войти, мой спутник стучит в дверь и вопросительным тоном громко
кричит: "Мужчины?"
Из-за двери раздается сиплый бас: "Заходи!"
На ближайшей к двери кровати сидит, скрестив ноги, встрепанное существо в
роговых очках и в нижнем белье. Существо не обращает на нас ни малейшего
внимания и продолжает шептать какие-то заклинания, одновременно чертя пальцем в
воздухе загадочные знаки. В комнате несколько человек. Все они находятся в
различных степенях того-же буддийского транса и сверкают голым телом и нижним
бельем. Недаром мой спутник предусмотрительно вопрошал за дверью.
"Вот можешь полюбоваться твоими будущими коллегами", - радостно сообщает мой
проводник. - "Это кладезь мудрости нашей Академии. Между прочим все они
припадочные. Будь осторожен!"
Смуглый худощавый лейтенант за столом у окна, - единственный, на ком сохранились
погоны, - вывернув локоть и зажав вертикально между пальцев ручку с пером рандо,
старательно выводит на бумаге затейливые рисунки. Знаки идут снизу вверх и
справа налево. За окном полыхает московское лето, по коридорам бурлят молодью
надежды, а здесь, вместе с сонными мухами, сидят эти несчастные и до одурения
грызут гранит восточной мудрости.
Последующие дни я брожу по Академии как обманутый жених. Обещали сказочную
красавицу, а под вуалью оказалась жаба! Да еще какая.
В один из этих дней ко мне подходит один из моих более удачливых приятелей и
кладет мне на ладонь какой-то маленький темно-зеленый предмет.
"Это тебе самый настоящий японский амулет. Недавно один из этих самураев", - он
подмигивает в направлении японских комнат, - сбежал на фронт. Плюнул в окошко, а
затем хотел выбросить туда-же и эту штуковину. Я у него ее еле выпросил".
"Теперь хочу подарить тебе на счастье" - продолжает он. - "Этот японец поставил
только одно условие. Слушай! Говорит - кто прочтет иероглифы на обороте, тот
безо всякого труда окончит японское отделение. Тут даже дырочка есть - можешь
повесить на шею".
На моей ладони темнеет позеленевшей бронзой продолговатый четырехугольник,
размером с почтовую марку. На передней стороне изображен жирный и сонный идол,
восседающий на скрещенных ногах. На обороте сквозь слой зелени проглядывают с
полдюжины иероглифов. Наверху, действительно, дырочка для шнурка.
Я послюнил палец и осторожно потер сонного идола. Палец позеленел, но идол не
пошевельнулся. Тогда я стал бесцеремонно обрабатывать сонное божество песком.
Вскоре бронза засияла червонным золотом, божок стал более симпатичным, а
таинственные знаки на обороте еще более непонятными.
Амулет и таинственные иероглифы заинтересовали меня не на шутку. Я решил
обратиться за справкой к "японцам" 1-го курса. Молодой человек, к которому я
обратился с просьбой разобрать иероглифы, не взглянув на амулет, сразу полез за
словарями. Все словари были японско-английские.
Порывшись в словарях, он вскоре признался, что этот труд ему не под силу.
Тогда я отправился дальше. Слушатель II-го курса не пытался браться за словари.
Видно он уже убедился в их бесполезности. Он принялся расшифровывать иероглифы
интуитивным путем, бормоча себе под нос, - "солнце", "дерево", "птица". Затем,
он сообщил мне: Прежде всего стоит дерево... А под деревом сидит птица... А под
птицей светит солнце... А лучше вещего, если ты пойдешь и спросишь где-нибудь,
что это такое.
Начав кое-что понимать, я зашагал дальше, пока не добрался до слушателей
последнего курса. Их было всего-навсего четыре человека. Эти люди действительно
хорошо знали и японский язык и дипломатию. Мельком взглянув на амулет, они
переглянулись и хором заявили, что это не японские письмена, а китайские. Свое
заявление они подтвердили парой японских слов и ссылкой на Конфуция.
В конце-концов я разыскал профессора китайского и японского языков. Ученое
светило окинуло мой амулет глубокомысленным взглядом и без малейшего колебания
изрекло: "Это иероглифы и не японские, и не китайские. Это очень редкие
иероглифы. Это - корейские иероглифы! Да, да... самые настоящие корейские".
Таким образом вопрос с тайной амулета был для меня решен. На душе у меня стало
тихо и спокойно, как в буддийском храме. Теперь я понял слова сбежавшего на
фронт человека - "кто разберет эти иероглифы, тот покончит с японским языком".
Видимо он проделал с амулетом тот же путь, что и я, а затем сбежал на фронт.
Амулет действительно помог. - И ему и мне. Я решил при первой возможности
распрощаться с японским языком.
Пока-же этой возможности нет, я начинаю знакомиться с моим новым местом службы.
Академия недавно вернулась из эвакуации. Временно она разместилась в нескольких
четырехэтажных школьных зданиях вокруг Таганской площади. Отдельные Факультеты
разбросаны где-то Но окрестностям Москвы. Наше здание стоит в тихом переулке на
высоком спуске к гранитной набережной Москва-реки. Из окон, выходящих на реку,
виден Каменный мост и кремлевские стены по другую сторону реки.
Вечерами мы часто любуемся радостным и чарующим зрелищем - над Москвой полыхают
салюты побед. Особенно красива панорама вечерней Москвы в венце салютов из окон
нашей Академии. Батареи расставлены концентрическими кругами вокруг Кремля и в
этом месте зрелище особенно величественно. Говорят, Сталин часто поднимается на
одну из кремлевских колоколен любоваться салютами.
Военно-Дипломатическая Академия была создана в годы войны, когда изменившаяся
международная обстановка потребовала расширения военно-дипломатической связи с
заграницей, когда Советский Союз, отбиваясь от гитлеровской Германии, шагнул
вперед на международную арену. По часто меняющимся учебным планам Академии можно
предвидеть шаги нашей внешней политики за несколько лет вперед.
Военно-Дипломатическая Академия была создана на базе Высшей Дипломатической
Школы, Высшей Разведывательной школы, Института Восточных Культур и ряда других
военных и гражданских высших учебных заведений. Чтобы представить себе трудности
отбора достаточно упомянуть, что в Высшую Дипшколу принимают только людей с уже
законченным высшим образованием, - пусть это будет даже ветеринарный Институт, -
и не менее как с пятилетним партийным стажем.
Восточный Факультет Академии, кроме японского и китайского, имеет еще арабское,
турецкое, персидское, индусское и афганское отделения. Западный Факультет, кроме
английского, немецкого и французского, еще норвежское, шведское, финское,
голландское, итальянское и т.д. пр. отделения. Дальше следует Военно-Морской
Факультет имеющий отделения всех омываемых морями и океанами держав.
Военно-Воздушный Факультет временно преобразован в Парашютно-Десантную Группу с
упором на национальности, где в ближайшем будущем предвидится непосредственный
контакт.
Поскольку Академия организована недавно, то на первых курсах числятся несколько
тысяч человек, на вторых - сотни, на третьих - десятки, последние четвертые
курсы находятся в стадии организации. Восточный Факультет предусматривает еще
дополнительный пятый год обучения. На старшие курсы, где потребности велики, а
кандидатов мало, выискивают подходящих людей по всем уголкам страны. Иностранцев
не принимают, а русских граждан со знанием иностранных языков не много. Около
половины состава слушателей первого курса - дети генералов или же крупных
партийных и советских работников. Попасть на первый курс человеку подлого
происхождения практически невозможно. Исключение составляют герои Советского
Союза, молодые офицеры, особо отличившиеся во время войны, или вообще
"знаменитости".
Вся Академия знает молодую таджичку Мамлакат. Когда-то в тридцатых годах
Советский Союз облетели ее детские портреты с букетом цветов на руках у самого
Вождя. В далеком Таджикистане маленькая Мамлакат сумела собрать рекордное
количество хлопка. В это время в Москве происходил Съезд с