вно он прислал мне шелковый халат. Наверное где-то там..."
"А-а-а..."
"Ну, а у тебя как дела?" - спрашивает Женя.
"Да вот сижу в маршальском кресле."
"В Москву не собираешься?"
"Когда пошлют."
"Мне здесь так скучно одной," - звучит голос девушки в трубке. - "Приезжай
поскорей!"
Мы долго разговаривали, мечтая о будущей встрече, перебирая в уме что мы будем
делать, обсуждая планы на будущее. Это был сладкий сон, куда мы убегали, забывая
об окружающем.
В этот момент я с сожалением думал о Москве и искренне желал вернуться туда. Не
мог я предугадать, что днем позже мое желание исполнится
Прошла бессонная ночь. Наступил день, заполненный рабочей сутолокой в приемной
Главноначальствующего СВА. Кругом суетились генералы из провинций, по углам
робко жались немецкие представители новой демократии. Кузня нового режима
работала полным ходом.
К шести часам вечера, когда подошел срок сдачи дежурства, в приемную зашел
инженер Зыков чтобы договориться со мной о предстоящей поездке на охоту. Звонок
телефона прервал наш разговор. Я снял трубку и ответил привычной формулой:
"Дежурный по Штабу!" В трубке раздался голос заместителя Главноначальствующего
по экономическим вопросам и моего непосредственного начальника Коваля:
"Товарищ Климов?"
"Так точно!"
"Зайдите, пожалуйста, ко мне на минутку."
"Коваль зовет не дежурного по Штабу, а меня лично," - думаю я, выходя из
приемной и направляясь в кабинет Коваля. - "Что там может быть такое
экстренное?"
Коваль встречает меня вопросом: "Вы не знаете в чем здесь дело?" Он протягивает
мне бланк с приказом по Штабу СВА. Я беру белый листок и читаю:
"...Ведущего инженера Климова Г.П., как квалифицированного специалиста народного
хозяйства СССР демобилизовать из рядов Советской Армии и освободить от работы в
Советской Военной Администрации с направлением в Советский Союз для дальнейшего
использования по специальности."
В первый момент я не моту понять что это означает. Приказ действует на меня
неприятно. Здесь что-то не ладно. По отношению к руководящему составу обычно
соблюдается некоторая формальная вежливость. В таких случаях предварительно
говорят лично, а не подсовывают готовый приказ.
"Вы сами не ходатайствовали о переводе в Москву?" - спрашивает Коваль.
"Нет..." - отвечаю я, еще не придя в себя от неожиданности.
"Подписано Начальником Штаба и без согласования со мной," - разводит руками
Коваль.
Пятью минутами позже я захожу в кабинет начальника Отдела Кадров СВА. Мне
неоднократно приходилось встречаться с полковником Уткиным и он знает меня
лично. Не ожидая моих вопросов, полковник говорит:
"Ну, как - можно поздравить? Человек едет домой..."
"Товарищ полковник, в чем здесь дело?" - спрашиваю я.
Меня интересует причина неожиданного приказа. Без веских причин работников
Карлсхорста в Советский Союз не откомандировывают. Ходатайства сотрудников СВА,
по собственному желанию просящих о возвращении в СССР, как правило отклоняются
Штабом.
"Меня не столько трогает содержание приказа, как его форма," - говорю я. - "В
чем здесь дело?"
Уткин молчит некоторое время, затем с легким колебанием произносит: "Здесь
замешано Политуправление. Между нами говоря, я удивляюсь, что Вы здесь так долго
держались, будучи беспартийным..."
Я с благодарностью пожимаю руку полковника.
На прощанье он советует мне: "Имейте ввиду что после того, как будет подписан
пограничный пропуск, Вы должны выбыть отсюда в три дня. Если что-либо нужно, то
растяните сдачу дел."
Я выхожу из кабинета полковника с чувством облегчения. Теперь для меня все ясно.
Я иду по полуосвещенному коридору и мною медленно овладевает странное ощущение.
Я чувствую как мое тело наливается силой, как далекий трепет пробегает по жилам,
как душу охватывает неизъяснимый простор. Такое же чувство владело мною, когда я
впервые услыхал о грянувшей войне. Такое же чувство владело мною, когда в
впервые одел солдатскую шинель. Это было предощущение больших перемен. Это был
ветер в лицо.
И вот теперь я шагаю по коридорам Главного Штаба СВА и снова чувствую на моем
лице дыхание этого ветра. Он пьянит меня, этот ветер в лицо.
Я иду домой по пустынным улицам Карлсхорста. За решетчатыми заборами качают
голыми ветвями деревья. Кругом сырая немецкая зима. Темно и тихо. Кто-то
встречный отдает мне честь, я машинально отвечаю. Я не тороплюсь. Мой шаг
медленен и сосредоточен. Словно я не иду знакомой дорогой домой, словно я
только-лишь начинаю свой путь. Я оглядываюсь кругом, глубже вдыхаю воздух,
ощущаю землю под моими ногами так, как я ее давно не ощущал. Странные
необъяснимые чувства владеют мной. Навстречу мне дует свежий ветер.
Только лишь я закрыл дверь моей квартиры, как следом пришел Зыков. По моему лицу
он сразу догадался что что-то случилось.
"Куда посылают?" - спрашивает он.
"В Москву," - отвечаю я коротко.
"Зачем?"
Я, не снимая шинели, стою у письменного стола и молча барабаню пальцами по
полированной поверхности.
"А почему?" - снова спрашивает Зыков.
"Не обзавелся вовремя красной книжицей..." - отвечаю я неохотно.
Зыков сочувственно смотрит на меня. Затем он лезет в грудной карман, достает
продолговатый кусок красного картона и вертит его между пальцами.
"А что тебе стоило?!" - говорит он, глядя на партбилет. - "Крикнешь раз в неделю
на партсобрании "Хайль!" - потом можешь пойти в уборную и сплюнуть."
Слова Зыкова действуют на меня неприятно. У меня инстинктивно мелькает в голове
мысль, что этот кусок картона должен быть тепел теплотой его тела, там где
бьется сердце.
Как будто угадывая мои мысли, Зыков добавляет: "Я сам шесть лет в кандидатах
ходил... Дальше нельзя было."
Присутствие этого человека и его слова раздражают меня. Мне хочется остаться
одному. Он приглашает меня в клуб. Я отказываюсь.
"Пойду в биллиард играть," - говорит Зыков, направляясь к двери. - "От двух
бортов в угол - и никакой идеологии."
Оставшись один, я продолжаю стоять у письменного стола. Я не снимаю шинель.
Ощущение шинели на плечах отвечает тому внутреннему чувству, которое надвинулось
на меня - чувству дороги. Я пробую сесть на стул и сейчас-же снова вскакиваю на
ноги. Я не могу сидеть спокойно. Что-то жжет меня изнутри. Засунув руки в
карманы, я хожу по комнатам.
Я пробую включить радио. Беззаботная музыка режет мне по нервам и я выключаю
приемник. Надрываясь звонит телефон - я не обращаю на него внимания и не снимаю
трубку. На обеденном столе стоит накрытый ужин, который приготовила немецкая
прислуга. Я даже не смотрю на еду и, опустив голову в пол, хожу из угла в угол.
Белая бумажка приказа прорвала внутри меня плотину, которая уже давно давила мою
грудь. Я чувствую что внутри меня все взорвано, все перемешано. Я чувствую
болезненную пустоту в душе. И вместе с тем откуда-то издалека медленно наползает
нечто другое. Нечто безрадостное и неумолимое, от чего нельзя уклониться.
Сегодня я должен подвести черту.
Сегодня мне ясно только одно - я не верю в то, что за моей спиной. Вместе с тем,
если я вернусь в Москву, я должен немедленно поступить в Партию, которой я не
верю. Другого выхода у меня нет. Я должен буду сделать это просто для того,
чтобы спасти свою жизнь, чтобы иметь право на существование. Всю жизнь я должен
буду лгать и лицемерить ради голой возможности жить. В этом у меня нет сомнений.
Передо мной наглядные примеры. Андрей Ковтун - человек в тупике. Михаил
Белявский - человек за бортом. Майор Дубов - человек на холостом ходу. А разве я
сам не на холостом ходу? Как долго это сможет продолжаться?
Я обзаведусь домом - и буду ждать ночного стука в дверь. Я женюсь - для того,
чтобы бояться собственной жены. У меня будут дети, которые в любую минуту могут
предать меня или которые будут сиротами, стыдящимися своего отца.
При этой мысли кровь начинает приливать к моей голове. Воротник кителя душит
горло. В груди поднимается горячая волна бешенства. Мне становится жарко и я
чувствую тяжесть шинели. Пока еще эта шинель на моих плечах и оружие пока еще в
моих руках. Мне не хочется расставаться с этой шинелью, с оружием. Почему?
Я как маятник хожу по комнате и не нахожу себе места. Мой мозг работает
лихорадочно, мои мысли спутаны и несвязны.
Если я вернусь, рано или поздно, так или иначе - я погибну. Ради чего? Я не верю
в будущее. А что я имею в прошлом? Я пытаюсь вспомнить это прошлое.
Когда я впервые увидел свет, в моих глазах отразились пожарища революции. Я
подрастал беспокойным волченком и в моих глазах все время полыхали эти огни. Я
был волченком сталинского племени, я зубами и когтями боролся за жизнь и рвался
вперед. Сегодня сталинский волчонок стоит в расцвете жизненных сил и смотрит
куда он пришел.
Сегодня я должен признаться перед самим собой - всю жизнь я заставлял себя
верить тому, чему я не верил с первого дня рождения. Всю свою жизнь я только
искал компромисса с жизнью. Я не верю! И если кто из моих ровесников скажет, что
он верит - я скажу ему что он лжет, что он трус. Разве верят такие, как Зыков?
Я шагаю по комнате и смотрю на мои сапоги. Они топтали землю от Москвы до
Берлина. Я вспоминаю окутанные дымом и пламенем годы войны - огненную купель,
где рождаются чувства ответственности перед Родиной. Перед моими глазами еще раз
проходит озаренная победными салютами Красная Площадь и стены Кремля - дни
гордости и славы, когда из горла рвался волчий вой переполненных чувств. В моих
ушах еще раз звучат слова, которые когда-то бились в моей груди - "Первый из
первых, среди лучших из лучших, ты шагаешь сегодня по Красной Площади!"
Теперь-же я шагаю из угла в угол, как волк по клетке. Да, война сбила нас с
толка! В ослеплении борьбы за родину, мы забыли о многом. В то время нельзя было
иначе, у нас не было иного выхода.
Те, кто пошел по другому пути... С болезненной остротой я вспоминаю первые дни
войны. Я глубоко благодарен судьбе, что я не попал на фронт в эти первые дни.
Это избавило меня от необходимости трудного выбора. Когда пришла моя очередь
надеть солдатскую шинель, я уже твердо знал, что русскому не по пути с немцем. И
я бился до конца. Бился за то, чему я не верил. Бился и утешал себя надеждами.
Сегодня у меня нет и этих надежд. Сегодня я чувствую, что мы сделали ошибку - мы
не доделали дело, а поверили обещаниям. Потому я не хочу снимать сегодня шинель.
Пока еще не поздно!
Сегодня на горизонте снова стягиваются грозовые тучи. Эти тучи играют для меня
большую роль. Если я вернусь в Москву, я снова буду поставлен перед тем-же
мучительным выбором что и в июне 1941 года. Опять я буду вынужден идти защищать
то, чему я не верю.
Больше того, я уверен что люди в Кремле ведут страну по гибельному пути. Сегодня
нам никто не угрожает. Зато мы угрожаем миру. Это ненужная и опасная игра. Если
мы победим - к чему нам это? Если нас победят - кто будет виноват и кто будет
платить по кремлевскому счету? Каждый из нас!
Я пережил страх за родину, борьбу и победу. Кроме того я своими глазами видел
всю горечь поражения. Поверженная в прах Германия этому хороший пример. Их вожди
тоже любили азартную игру. Германия корчится в судорогах голода и позора - а где
виноватые? Виноваты лишь вожди или сама нация, не повесившая этих вождей своими
руками?
Если война начнется, тогда будет уже поздно. Война имеет свои законы. Те, кого
Кремль сделал своим врагом, будут считать врагом нас. Они не хотят войны, но
если война неизбежна, то они будут вести ее за свои интересы. Это означает, что
в случае поражения нас не ожидает ничего хорошего, тогда мы не будем иметь права
голоса. Кремлевские банкроты исчезнут, а платить придется нам. Так что-же
остается делать - снова быть игрушкой в руках преступных игроков?
Час за часом хожу я по комнате в шинели на плечах. Уже далеко за полночь, но я
не думаю о сне. Пусто позади - и пусто впереди. Я чувствую только одно
категорическое сознание - я не могу идти назад. В моей голове неотвязно бьется
одна и та-же мысль - "Что делать?"
Уже под утро я почувствовал усталость и лег, не раздеваясь, на кушетку. Так я и
заснул, укрывшись с головой шинелью.
3.
Последующие дни я медленно сдавал свои служебные дела. Следуя совету полковника
Уткина, я умышленно затягивал эту процедуру. Не зная еще к чему, я старался
выиграть время. И все это время меня угнетали те-же мучительные мысли и
неотступно преследовал вопрос - "Что делать?"
В один из таких дней, одетый в гражданское платье, я вышел из метро на
Курфюрстендамме в английском секторе Берлина. Под ногами хлюпала мокрая жижа
талого снега. В воздухе стояла пронизывающая сырость. На этот раз хорошо
знакомая улица показалась мне чужой и неприветливой. Я бесцельно шел вперед,
скользя глазами по вывескам у входов домов. В кармане пальто мои пальцы играли
ручкой пистолета.
Наконец, я остановил свой выбор на одной из вывесок и вошел в подъезд. Широкая
мраморная лестница когда-то роскошного дома. Теперь здесь полутьма. В
разрушенные воздушными бомбардировками окна свищет холодный ветер. С трудом я
нахожу нужную мне дверь и звоню. Мне открывает миловидная девушка в накинутом на
плечи пальто.
"Могу я видеть герра Дильс?" - говорю я.
"Вам по какому делу?" - вежливо спрашивает девушка.
"У меня с ним частный разговор," - отвечаю я сухо.
Девушка проводит меня внутрь и просит подождать. Я сижу в холодной и темной
приемной адвоката. Девушка исчезает в боковой двери. Через несколько мгновений
она снова появляется на пороге со словами:
"Битте! Герр доктор просит Вас..."
Я вхожу в огромный нетопленый кабинет. Пожилой немец с золотыми очками на
породистом носу поднимается мне навстречу из-за письменного стола.
"Чем я могу служить Вам?" - спрашивает адвокат, предлагая мне кресло. Он
потирает от холода руки в ожидании очередного бракоразводного дела.
"Моя просьба несколько необычна, герр доктор," - говорю я и в первый раз в
разговоре с немцами ощущаю некоторую неловкость.
"О, здесь стесняться не приходится," - с профессиональной улыбкой помогает мне
адвокат.
"Я - русский офицер," - медленно говорю я, машинально понизив голос.
Расплываясь в улыбке, адвокат старается показать, что он очень польщен моим
визитом. "Как раз на днях у меня был один советский офицер с немецкой девушкой,"
- говорит он, видимо желая ободрить меня.
Я плохо слышу его дальнейшие слова - зачем, собственно, был у него этот офицер.
У меня в голове мелькает досадливая мысль: "Неудачное начало..." Но отступать
уже поздно и я решаюсь перейти к делу.
"Видите ли я демобилизован и должен возвращаться в Россию," - говорю я. - "Я не
буду отнимать у Вас время объяснениями - зачем и почему. Коротко - я хочу
попасть в Западную Германию."
Улыбка замерзает на лице адвоката. Несколько мгновений он не знает что сказать,
затем осторожно спрашивает: "А-а... А что я могу здесь помочь?"
"Мне нужно войти в контакт с союзниками," - говорю я. - "Я хотел бы просить
права политического убежища. Сам лично я этого сделать не могу. Если меня сейчас
увидят с кем-нибудь из союзников или заметят что я выхожу из союзного учреждения
- это для меня слишком большой риск. Поэтому я хотел бы просить Вас помочь мне."

Некоторое время в комнате царит тишина. Затем я замечаю, что герр Дильс начинает
делать бессмысленные вещи. Он беспокойно ерзает в кресле, растерянно ищет что-то
по карманам, роется среди бумаг на столе.
"Да... Да... Я понимаю Вас," - бормочет он в полголоса. - "Я тоже пострадал от
нацистского режима."
Затем герр Дильс вытаскивает из кармана толстый бумажник, торопливо перебирает
многочисленные документы. Наконец он находит, что ему нужно, и слегка дрожащей
рукой протягивает мне через стол бумагу старательно подклеенную на сгибах и,
видно, часто бывающую в употреблении.
"Вот видите... У меня даже удостоверение есть," - говорит он мне, словно
оправдываясь в чем-то.
Я мельком пробегаю бумагу глазами. В ней подтверждается, что предъявитель сего
является жертвой нацизма и чуть-ли не коммунистом. У меня снова мелькает
неприятная мысль, что я попал по фальшивому адресу. Одновременно я чувствую, что
адвокат чего-то боится и старается перед чем-то застраховаться.
"Герр доктор, откровенно говоря, в данный момент мне было-бы приятнее иметь дело
с самым отъявленным нацистом," - говорю я, протягивая бумагу назад.
"А кто порекомендовал меня Вам?" - спрашивает нерешительно адвокат.
"Никто," - отвечаю я. - "Я зашел к Вам наугад. Я руководствуюсь только одним
соображением - я не могу доверять никому из моего окружения."
"Я полагал, что в Вашем лице я встречу человека, который в состоянии помочь
мне," - продолжаю я. - "С другой стороны, если по каким-либо причинам Вы не
можете помочь мне, у Вас нет оснований вредить мне."
Адвокат сидит погруженный в раздумье. Наконец он приходит к какому-то заключению
и обращается ко мне со следующими словами: "А скажите, чем я могу быть
гарантирован, что Вы..." Он сосредоточенно вертит в руках карандаш и избегает
смотреть мне в лицо. Затем, словно решившись, он поднимает глаза и с запинкой
произносит: ..."Что Вы не агент этого... этого Ге-Пе-У?"
Мне режет ухо старое наименование знакомого учреждения. Видимо немцы еще не
знают нового имени. Несмотря на серьезность положения, вопрос адвоката
заставляет меня невольно улыбнуться. То, чего я опасаюсь в других, - подозревают
во мне самом.
Я только пожимаю плечами и говорю: "Мне еще не приходилось думать об этом, герр
доктор. Пока я думаю только о том, чтобы сохранить свою собственную голову от
этого... Ге-Пе-У."
Адвокат сидит неподвижно и высказывает свои мысли вслух: "Вы хорошо говорите
по-немецки... Слишком хорошо... Потом все это так необычно..." Он внимательно,
как-будто стараясь прочесть мои мысли, смотрит на меня, затем говорит: "Ну
хорошо. Я старый человек и знаю людей. Мне кажется, что Вы говорите правду.
Скажите, куда-бы Вы хотели попасть?"
"В американскую зону," - отвечаю я.
"Почему именно в американскую?" - удивленно поднимает брови адвокат.
"Герр доктор, если человек уходит по политическим соображениям, то вполне
естественно он ищет убежище у наиболее сильных врагов того режима, от которого
он уходит."
"Да, но здесь английский сектор. У меня нет связей с американцами!"
Я понимаю что это означает отказ и делаю последнюю попытку: "Может быть Вы могли
бы порекомендовать мне кого-либо из Ваших коллег, кто имеет связи с
американцами?"
"О, да! Это можно сделать," - отвечает адвокат и берется за телефонный
справочник. Он роется в поисках нужного ему адреса, затем тяжело поднимается
из-за стола и направляется к двери со словами: "Извините на минутку! Я напишу
Вам адрес."
Адвокат выходит в переднюю. Я слышу как он разговаривает с секретаршей, как он
обменивается фразами с другими ожидающими клиентами. Раздаются телефонные
звонки. Кто-то приходит и уходит.
Медленно текут минуты. В нетопленой комнате холодно и я чувствую озноб. Глупое
ощущение полной зависимости от порядочности или подлости абсолютно незнакомого
человека. Я усаживаюсь поглубже в кресле, запахиваю плотнее пальто, опускаю
правую руку в карман. Я спускаю предохранитель пистолета и направляю его дулом
на дверь. Если на пороге появится советский комендантский патруль, я открою
огонь, не вынимая руку из кармана.
Наконец, зябко подергивая плечами, адвокат снова входит в кабинет и протягивает
мне узкую полоску бумаги с напечатанным на машинке адресом. Снова у меня
мелькает мысль: "Что это - предосторожность или просто привычка немцев всегда
пользоваться пишущей машинкой?!"
Со сдержанным вздохом облегчения я покидаю кабинет адвоката и выхожу на улицу. В
серых сумерках зимнего вечера шумят трамваи и автомобили, торопливо бегут люди.
Каждый спешит домой, каждый имеет что-то, куда он идет. А я? Меня охватывает
острое чувство одиночества. Я надвигаю шляпу на глаза и ныряю в темную дыру
метро.
После долгой езды и блужданий по ночным улицам Берлина я с трудом нахожу
указанный мне адрес виллы на окраине города. Доктор фон Шеер занимает довольно
высокий пост и мне не легко добиться личной аудиенции.
Когда, наконец, мы оказываемся наедине в кабинете и я объясняю причину моего
визита, докт