о можно было видеть в немецких театрах и кино. Теперь для них
в Карлсхорсте открыли несколько клубов и они ходят только туда. Кругом
Карлсхорста строят все новые и новые заборы. Даже трамвайную линию, проходящую
сквозь Карлсхорст, отгородили с обеих сторон железными решетками.
Теперь много русских ходит в гражданском платье. Большинство одеты в одноцветные
темные пальто и костюмы. О моде, о европейской моде русские не имеют понятия.
Как будто они выросли в другом мире, где об этом не приходилось думать.
О чем думают русские женщины там в России?
Недавно я видела в просоветском журнале "Иллюстрирте Рундшау" фотографию -
бригада каменщиков на стройке. Из шести каменщиков - пять были женщины. Наверно
им не до европейской моды.
Например, я и мои подруги имеем теперь мало возможности шить новые платья, но мы
переживаем эти новые платья в душе. Ах Хельга, ведь это такое удовольствие -
сидеть и изобретать фасон нового платья!
В Карлсхорсте стоят очереди даже за сковородками и кастрюлями. Какова же жизнь в
этом коммунистическом раю? В немецких газетах теперь так много пишется о
коммунизме. Но я не слыхала, чтобы сами русские употребляли это слово. Когда я
спросила об этом лейтенанта из соседней квартиры, то он только буркнул " ...твою
мать". Что это такое? Может быть по ихнему так произносится коммунизм?
Мой капитан теперь тоже изменился. Герр Шмидт рассказывает, что он часто встает
среди ночи и ездит еще до рассвета на охоту. В темноте садится в машину и едет
куда-то в окрестности Берлина. Один. К началу работы возвращается по уши в
грязи. С ружьем, но часто без дичи. Мне иногда кажется, что он просто старается
вырваться из Карлсхорста, подышать свежим воздухом.
Я почти каждое утро нахожу на кухне оба ведра наполненными пустыми бутылками
из-под водки и вина. Раньше этого не было. Фрау Шмидт говорит, что у него
вечерами бывают те же друзья. Раньше они уезжали кампанией в театр или кино.
Иногда среди ночи брали патефон и отправлялись купаться при луне на Мюггельзее.
По воскресеньям на весь день уезжали в Берлин. Теперь-же только сидят у него
каждый вечер в квартире и пьют водку.
Капитан изменится внешне. Замкнулся, ушел в себя. Такой же строгий и подтянутый,
но только редко улыбается. После обеда ложится на кушетку и закрывает лицо
газетой. Но не спит, потому что я вижу, как он реагирует на происходящее кругом.

Да, я и забыла сказать тебе. Незадолго до того, как в нем произошла эта
перемена, он ездил в отпуск в Россию. Вернулся похудевший и какой-то невеселый.
С этого собственно и начались ночные пьянки и утренние поездки на охоту. Как
будто у него что-то тяжелое на сердце.
Как-то я спросила у него: "Почему Вы так изменились, герр капитан? Год тому
назад Вы были совсем другой."
Сначала он сделал вид, что не слышит моих слов, потом нехотя сказал: "Тогда мы
были звери, вырвавшиеся на свободу. Ну и резвились кругом... Теперь снова
посадили нас на цепь."
Я спросила его: "Вам нравится в Германии, герр капитан?"
Он ответил: "Человек должен оставаться там, где он рожден..." Он отвечает не на
мой вопрос, а своим собственным мыслям. Когда я завожу разговор на личные темы,
он всегда думает о другом. О чем он думает?
О нашей жизни в Берлине тебе пишет мама, поэтому не буду повторяться.
С приветом -
твоя Марго.
Дорогая Марго!
Случилось что-то ужасное. Я пишу тебе это письмо из маленькой деревни вблизи
границы. Сегодня ночью мы идем через границу. Я, маленький Петер и... Петер.
Вчера среди ночи кто-то постучал в окошко. Это был Петер. Но, Боже, в каком
виде! Грязный, в измятой шинели, небритый. Молча вошел в комнату и первым делом
стал искать глазами ребенка. Я в первый раз видела его в таком состоянии. Он был
похож на затравленного зверя.
Он торопливо объяснил мне все. Мы должны бежать. Он был арестован. Его обвинили
в государственной измене. Шпионаж в пользу иностранной державы. Запретная связь
с немкой. Боже, Боже...
Он говорит, что ему показали какое-то письмо. Сказали что эта немка арестована и
во всем призналась. Знают, что у него есть ребенок. Он говорит, что это означает
Военный Трибунал. Этой ночью он бежал и пешком пришел сюда. Он говорит, что мы
должны немедленно бежать... Куда?
Я, не помня себя, как во сне оделась. Думаю, что вот каждую минуту постучат в
дверь и всех нас арестуют. Теперь я понимаю, почему Петер так боялся раньше.
Петер сбросил шинель и я вижу что у него через плечо висит автомат. Он такой
страшный. Он сейчас такой, каким я видела его в те ужасные дни войны. В его
глазах - смерть.
Маленький Петер проснулся и плачет. Большой Петер ходит вокруг маленького Петера
с автоматом в руках. Он не может ни на минуту остановиться. Он как медведица
около своего детеныша. Я знаю, что он убьет каждого кто станет на его пути.
Он все время торопит меня. Скорей уйти из этого дома. Скорей... Мы бежали ночью,
закутав маленького Петера в одеяло.
Сейчас вечер. Мы сидим в комнате у незнакомых людей. Они понимают нас. Я им все
объяснила. Большой Петер держит на коленях маленького. Он не выпускает автомат
из рук. Его лицо - камень.
Через несколько часов мы идем через границу. Помоги нам Бог и пожалей маленького
Петера...
Хельга.
*
Берлин
Дорогая Хельга!
Всякий красивый сон приходит к концу и остается только грустное воспоминание.
Моего капитана уже нет здесь. Он уехал в Россию. Я тоже оставила Карлсхорст -
там теперь слишком пусто и безрадостно.
Я не забуду наш последний день в Карлсхорсте. Это был чудесный день, Хельга.
Капитан совершенно преобразился в этот день.
Я спросила его: "Любишь ли ты меня, Миша?" Ведь я прочла это в его глазах.
Он посмотрел на меня со своей загадочной улыбкой: "Во всяком случае ни одна
девушка в Берлине не нравилась мне больше, чем ты, Марго..."
Мне стало так грустно. Он любил меня все это время. По своему любил. Может быть
сильнее и глубже, чем я это могла понять. Какая же безжалостная сила заставляла
его скрывать свои чувства, замораживать кровь? Ради чего?
Я спросила: "Почему же ты был такой, Миша?"
Он гладил мои волосы и ласкал меня. Но эти ласки были холодны. Будто он ласкал
любимую вещь, но не женщину.
"На это трудно ответить, Марго," - сказал он. - "Ты слишком хорошая девушка,
чтобы взять тебя и потом выбросить. Ты достойна большего. А это большее в наших
условиях исключено. Я не хотел осквернять тебя и свою собственную душу. Ты
никогда не можешь быть моей женой..."
Я перебила его: "Но почему?"
Он опять улыбнулся так, словно я задаю ему вопросы, которые невозможно
объяснить. Он ничего не ответил.
На прощанье он сказал мне: "Я хочу, Марго, чтобы ты не оставалась больше здесь в
Карлсхорсте. Найди себе работу и любовь в своей среде. Пообещай мне!"
Он взял мою кеннкарту и перечеркнул крестом штемпель комендатуры СВА. Когда
перечеркнут этот штемпель - на работу в Карлсхорст больше не принимают.
Мы весь день провели вместе. Наш первый и последний день, когда мы знали, что
любим друг-друга. Теперь он где-то далеко, в своей любимой холодной России.
Он был прав! Розы не растут на болоте...
Твоя маленькая одинокая -
Марго.



   Глава 18. ЧЛЕН ПОЛИТБЮРО

1.
"Милый мой мальчик, извини меня что плохо пишу - старая уж я стала совсем. На
покой пора, а Бог смерти не дает. Руки дрожат, перо за бумагу цепляется. Левый
глаз совсем не видит, правый тоже не слушается..."
Передо мной лежит пожелтевший листок корявой бумаги, вырванный наверное из моих
старых школьных тетрадей. Крупный, похожий на детский, почерк. Неясные, много
раз разведенные водой чернила. Я с трудом разбираю буквы, старательно выведенные
ржавым пером.
"...Сижу при свете керосиновой моргалки, как в двадцать первом году, и пишу тебе
письмо. Электричество горит только по два часа в день, да и то не каждый день. Я
придвинула стол к печке, тут хоть немного тепло. От окон ужасно дует, хотя я и
позатыкала все дырки ватой. Кровь уж не греет, милый мой..."
Нет электричества! Нет угля для печи! И это через два года после победного
окончания войны. И это в сердце Донецкого Угольного Бассейна, богатейшего в
Европе угольного месторождения.
Впрочем чему удивляться. До войны студенты нашего института всю зиму сидели в
аудиториях закутавшись в шубы, с меховыми шапками на головах. Мерзли пальцы.
Хотелось засунуть руки в карманы, а нужно было писать конспекты. Топки
центрального отопления Новочеркасского Индустриального Института им. Серго
Орджоникидзе были рассчитаны на донецкий антрацит, а теперь их кормили никуда не
годным штыбом. Зато в научной библиотеке Института мы любовались немецкими
журналами "Der Bergbau", где на последней странице из номера в номер
рекламировался на продажу заграницу дешевый донецкий антрацит.
Однажды мой приятель Василий Шульгин стал самым популярным человеком на
Энергетическом Факультете. Никому неизвестными путями он достал где-то
авиационный комбинезон с электрическим обогреванием, какие применяются при
полетах в Арктике. Из лаборатории ОЭТ он притащил под свою скамью трансформатор,
раздобыть длинный шнур было уже совсем пустяком. Щелк - и Василий стал
знаменитостью. В первый день этого подвига мы не столько слушали профессоров,
как наблюдали за Василием - скоро-ли от него пойдет пар или не загорится-ли он.
Один из ближайших друзей на всякий пожарный случай принес из коридора
огнетушитель и засунул его неподалеку от героя.
Триумф Василия продолжался несколько дней. Иногда он с гордым, видом щелкал
выключателем у себя на боку и мерзнущая аудитория понимала, что Василию слишком
жарко. Мы все сообща любовались и гордились мешкообразной фигурой на задней
парте, как-будто это был наш коллективный подвиг.
К нашему всеобщему удивлению и разочарованию, в один морозный январский день
Василий снова появился в своем стареньком пальтишке на рыбьем меху. На наши
недоуменные и настойчивые вопросы он односложно отвечал, что "машина"
испортилась. Только нескольким доверенным друзьям он поведал свою горькую тайну.
Оказывается его вызвали в Спецотдел, институтский филиал НКВД, и там предложили
прекратить "антисоветскую демонстрацию", иначе дело будет передано в
"соответствующие органы". По правде сказать это было еще большой любезностью со
стороны спецотдела. Все студенты мерзнут и молчат, а одному захотелось погреться
- контрреволюционная агитация и подрыв социалистической экономики!
Так было все довоенные годы. Это была система. Люди просто привыкли не замечать
этого.
Немцы сейчас мерзнут в своих нетопленых квартирах. Они конечно проклинают
советских офицеров которым не нужно считать каждого брикета. Но никому из них не
придет в голову, что семьи этих офицеров в далекой России мерзнут еще больше,
чем немцы.
"...Но я все-таки креплюсь. Весь день-деньской на ногах, все хозяйство веду.
Плохо, что сил нет, кости старые болят. Кушаю только сладкий чай, да иногда
сухарик в чае размочу. Во рту два зуба осталось, жевать нечем."
"Мать уходит в семь часов утра на работу. Вечером еле-еле с палочкой добирается
до дома, идет - за заборы держится. Не так устанет от работы, как от трепки
нервов. Люди все озлобленные, чуть-что - ругаются последними словами, ничего
слушать не хотят."
"Мать ходит на работу в туфлях, что ты прислал. Для дома я ей сшила туфли из
тряпок - она очень довольна. Жаль что и тряпок-то нет, шить не из чего. Недавно
мать надела на работу присланные тобой чулки. Все девчонки молодые так
рассматривали, что матери неудобно стало. Одну пару мать подарила Марусе
Силенко, за то что та ухаживала за матерью, когда она была больна. Маруся была
рада до смерти..."
"...Мать теперь боится ходить на почту получать твои посылки. Бандиты следят за
людьми, кто получает посылки из Германии, вламываются ночью и убивают. А днем
мальчишки-ремесленники караулят около почты и отнимают посылки на улице среди
бела дня..."
Я вспоминаю Горьковский Автомобильный Завод им. Молотова, известный всему миру
ГАЗ. Там в начале войны я наблюдал этих так называемых "ремесленников" - новые
кадры советского пролетариата.
Когда советская промышленность зашла в тупик с молодыми кадрами - никто из
молодежи не хотел добровольно идти в рабочие - незадолго до войны был издан Указ
Президиума Верховного Совета СССР "О мобилизации в Фабрично-заводские и
Ремесленные Училища." Миллионы подростков в возрасте 14-17 лет в принудительном
порядке были мобилизованы в эти училища. Это была кузница нового класса
советских рабов.
В заводской столовой сначала кушали эти "ремесленники" из ремесленного училища
при заводе. Питание ремесленников было паршивое, но все-так лучше чем рабочих -
ведь подростки не так сознательны, как взрослые, и их одними лозунгами не
накормишь. К тому-же многие "ремесленники" получали кое-какие продукты из
деревни, откуда они в большинстве были родом. В результате этого они иногда
оставляли свои порции недоеденными, часто из мальчишеского озорства запросто
выворачивали несъедобные обеды на стол.
Не успевали еще "ремесленники" покинуть зал столовой, как туда бегом врывалась
очередная партия рабочих. Одни кидались в очередь перед кассой или раздатком.
Другие спешили занять места за столом, иначе придется, глотая слюни, ожидать за
стулом, пока покушает более быстроногий пролетарий. Третьи же, выхватив из
карманов ложки и стыдливо озираясь, бросались к столам с недоеденными и
разбросанными по столам остатками от обеда их младших братьев-пролетариев и
торопливо с животным голодом поедали эти остатки.
Что думали "ремесленники", наблюдая эту картину? Ведь через несколько месяцев
они тоже должны были стать полноправными рабочими, получать рабочий паек и все
прочие блага, записанные в скрижалях солнечной Сталинской Конституции.
Рядом была маленькая комната, откуда пахло яичницей и жареным салом. Там
помещалась столовая для начсостава: директора, парторга ЦК ВКП(б) и прочих
вождей. Рабочие не особенно завидовали вождям. Вожди так часто менялись, что
люди даже не успевали запоминать их фамилии. Куда они исчезали люди тоже не
интересовались. Известно куда - Аист приносит, а Черный Ворон уносит!
На заводе ГАЗ в те годы работала группа английских сержантов и техников. Они
руководили сборкой танков, присылаемых в СССР по ленд-лизу. У них, конечно,
осталось самое лучшее впечатление о заводе.
"...Вчера мать купила на базаре два стакана кукурузы, я потолкла ее в ступке и
теперь мы два дня кушаем кашу. Если бы было масло, то было бы совсем вкусно.
Теперь холодно и крестьяне на базар привозят мало. Картошка стоит XXX, горох -
XXX, молоко - XXX, о мясе и масле мы даже не думаем." Затем следует несколько
строчек, замазанных черной краской цензора.
Два стакана кукурузы...
Ранней весной 1945 года я cдал курсовые экзамены в Военной Академии. После этого
я должен был ехать на фронт, на боевую стажировку перед защитой окончательных
Государственных Экзаменов. Так-как часть курсовых экзаменов была зачислена мне
из прежних учебных заведений, то я освободился раньше других и с большим трудом
получил недельный отпуск домой, правда опять таки под предлогом служебной
командировки в том же направлении.
С вещевым мешком за спиной, засунув руки в карманы, я хожу под сводами
Казанского Вокзала. Шагаю через спящие на полу тела в серых шинелях. Надежд
сесть в поезд мало. Люди не могут попасть на поезд неделями. Я начинаю
знакомиться с дислокацией вокзала в поисках обходного маневра, смотрю по
сторонам - может быть есть какая-нибудь дырка, где можно пролезть на перрон.
Единственное мое преимущество это отсутствие багажа, молодая сила, да еще
социалистическая смекалка. Билеты и деньги?! Ха - это доисторические пережитки.
"Братишка, у тебя, если не ошибаюсь, Те-Те?" - раздается сиплый бас за моей
спиной, здоровенная ручища хлопает меня по плечу.
Сзади меня ухмыляется во весь рост удалой матрос в черном бушлате и сдвинутой на
затылок бескозырке. Несмотря на холод на его обнаженной груди красуются все
символы матросской жизни. Татуирован он до самого подбородка - видно уже место
не было, а требовалось запечатлеть на собственной коже недавнюю эпопею
Севастополя. Один из тех, о ком говорят, "рубаха парень", кому все на свете
трын-трава и все моря по колено. Матрос улыбается мне, как будто мы с ним давно
знакомы, и показывает пальцем на кобур моего пистолета.
"Да. Те-Те. А что такое?" - спрашиваю я.
"Ты с каким едешь - в одинадцать двадцать?" - звучит бас. Получив утвердительный
ответ, матрос еще шире улыбается: "Ну, тогда все в порядке. Отдать концы!
Пошли!"
"Куда?!"
"Раз говорю пошли, значит пошли! Держи в кильватер! Ты что, братишка, - сегодня
на свет народился?" - говорит мой новый родственник. У матросов своя особая
манера. Для них весь белый свет - братишка.
Мы выходим из вокзала, лезем в темноте по каким-то крышам, через какие-то
заборы. Матрос кряхтит: "Эх, Одесса-мама у меня дырок больше, чем живого мяса".
Наконец мы приземляемся на железнодорожных путях по другую сторону вокзала.
Между составами по перрону ходят патрули. Как диверсанты мы подкрадываемся к
стоящему на путях поезду. Все вагоны заперты.
"Теперь давай твой Те-Те, братишка", - командует матрос.
"Что ты будешь делать - стрелять?"
"Да нет. Держи обойму. Теперь смотри - билет на весь свет!"
Матрос оттягивает назад верхнюю скобу пистолета, ставит ее на защелку. Затем он
ловко вставляет торчащее вперед дуло в гнездо трехгранного замка. Поворот - и мы
внутри вагона.
"Я по этому билету больше проехал, чем по каким другим", - гордо поясняет
"братишка", отдавая мне пистолет.
Впоследствии мне еще несколько раз приходилось пользоваться необычайным
качеством пистолета системы ТТ - нарезка и канал ствола в точности
соответствовали всем железнодорожным замкам.
Мы забираемся на привилегированную верхнюю полку. Итак - мы уже на колесах,
можно сказать дома. Конечно у нас у обоих были воинские билеты, но с этими
билетами мы спали бы несколько дней на вокзальном полу. Билет системы ТТ куда
лучше!
У порога родного дома я останавливаюсь и оглядываюсь кругом. Все покосилось,
вросло в землю. Заборов нигде нет - сожгли. Через весь город можно пройти
дворами, напростец. Со смешанным чувством радости и печали я открываю шаткую
дверь, увешанную ржавыми крючками и хитроумными щеколдами. Дверь такая дряхлая,
что ее боязно открывать, того и гляди развалится. Осторожно ступаю тяжелыми
сапогами по скрипящим половицам кухни. Все такое прогнившее, ветхое и запущенное
- как в детских сказках о избушке на курьих ножках. Открывая дверь в следующую
комнату, я втягиваю голову в плечи, чтобы не зацепиться за перекладину. Тесен
стал отчий дом после скитаний по белу свету.
В углу комнаты у печки маленькая сгорбленная старушка в фартуке. Она почти по
пояс мне. Когда-то она вынянчила меня на своих руках, теперь же я могу взять ее
на руки как ребенка. Седые волосы аккуратно убранные под белую косынку, все та
же клетчатая шаль на плечах. Маленькая старушка оборачивается на шум закрываемой
двери.
"Гриша!?"
Звук этого слова нельзя передать. В этом одном коротком звуке все переживания
долгих лет войны - надежда, страх, ожидание, радость.
Я испугался. Я испугался, когда увидел как задрожали морщины на ее лице, как
беспомощно упали вниз ее руки.
"Бабуся!?"
Я только схватил ее плечи, я боялся чтобы она не упала. Мы долго стояли молча.
Прижавшись в моей груди она жалобно, по-детски плакала слезами радости. Я
осторожно гладил ее сгорбленную спину под старенькой фланелевой блузкой. Я
чувствовал под моими пальцами ее хрупкие кости, я боялся причинить ей боль моими
грубыми руками.
"А где мать?" - спросил я, оглядываясь кругом.
"Она на работе. Вернется к шести".
"Я пошлю кого-нибудь из пацанов со двора. Пусть скажут ей", - предложил я,
сбрасывая шинель.
"Что ты, Гриша... Упаси Бог!" - торопливо и испуганно пролепетала старушка. -
"Она от радости убежит с работы, а потом под суд или выгонят..."
Я почувствовал, как воротник кителя стал мне неожиданно узок как кровь прилила к
голове и зашумела в ушах от ярости. Вот как встречает солдата-сына советская
мать после четырех лет разлуки! Мне хотелось пойти и разбит