а, Гестапо или американский концлагерь - где
один человек может безнаказанно поиздеваться над другим.
Посасывая свою пустую трубку, майор сквозь зубы процедил, что завтра меня
отправляют, и порекомендовал прекратить голодовку, чтобы набраться сил на
дорогу.
- А куда меня отправляют? - спросил я.
- Этого я не знаю, - ответил майор.
- А это точно, что завтра?
- Даю вам честное слово американского офицера, - сказал майор, видимо, слегка
задетый тем, что я не верю ему с первого слова.
Ну, что ж, подумал я, если завтра отправляют и неизвестно куда, то лучше,
действительно, запастись силами на дорогу - чтобы продать свою жизнь подороже.
Не вынимая изо рта своей пустой трубки, майор пожелал мне приятного аппетита и
ушел. Но, поскольку забастовка кончалась на довольно туманных условиях, несмотря
на двенадцать дней голодовки, аппетита у меня не было. На верхней койке стоял
поднос с остывшим обедом. Но я подождал до ужина, когда принесли теплую смену, и
только тогда поел. И тоже без аппетита.
Следующий день прошел безо всяких изменений. За ним второй. И третий. Итак,
честное слово американского офицера оказалось такой же ложью, как его пустая
трубка!
До этого меня, как особо опасного преступника, выводили на прогулку одного.
Теперь же я прогуливался в компании эсэсовского генерала и гестаповского
полковника. Сначала я стеснялся сказать им, кто я такой. Мне было стыдно не за
себя, а за американцев. Когда же я наконец раскрыл свою тайну, мои тюремные
коллеги чуть не лопнули от смеха. Они ожидали все что угодно, но не такого
абсурда.
Но мне было не до смеха. Что же все-таки делать? Ждать, пока тебя ночью свяжут,
как барана, и выдадут назад? А по советским законам бегство за границу
официально считается государственной изменой, и за это полагается расстрел. И
подобные приговоры я не раз читал в приказах по Штабу СВА.
Из чувства бессильного протеста я решил испробовать самоубийство. Конечно, я
вряд ли собирался самоубиваться всерьез. Но когда тебя вскоре могут убить
другие, то почему не попробовать это удовольствие сначала самому. Есть хоть то
преимущество, что в последний момент можно передумать. В этом пока моя
единственная свобода.
После ужина я принялся за дело. Разорвал свою рубашку на полоски, скрутил из них
жгуты и смазал их мылом. Потом связал эти жгуты в веревку и сделал на конце
петлю. Единственное, куда эту веревку можно было прицепить - это решетка в
потолке, за которой была спрятана электрическая лампочка.
В камере уже полутьма. Я уселся на верхнюю койку, привязал веревку к решетке - и
посмотрел на потолок. Потом надавил на потолок рукой. Для инженера, изучавшего
сопротивление материалов, было ясно, что игра не стоит свеч: моя шея была
значительно крепче, чем тонкий фанерный потолок.
Чтобы не заниматься самообманом, я решил сначала проверить потолок. А чтобы не
тратить свою шею попусту, я взялся за петлю обеими руками и прыгнул вниз.
Мои расчеты по сопротивлению материалов оказались правильными. Я мягко, как в
гимнастическом зале, приземлился на полу. А сверху мне сыпались на голову всякие
строительные материалы и осколки электрической лампочки.
Поскольку спать мне еще не хотелось, то я решил испробовать другой метод
самоубивания. В темноте я нащупал на полу патрон от электрической лампочки с
острыми, как пила, обломками стекла по краям. Усевшись на нижнюю койку, я
принялся пилить этим инструментом вены на левой руке. Там, где бьется пульс.
Мне было вовсе не жалко перепилить вены, откуда течет кровь. Крови у меня много.
Во время войны я часто давал свою кровь для переливания - просто так, поскольку
у меня ее много. Но, как ни странно, мне почему-то было жалко перепилить в
темноте сухожилия, которые где-то совсем рядом. Ведь потом, думал я, в случае
чего и кулака не сожмешь.
По руке, как говорят писатели, текло что-то теплое и липкое. Пилка с осколками
стекла была довольно неудобная и рвала мясо. В конце концов эта скучная
процедура мне надоела и захотелось спать. Я лег на койку, опустил руку вниз
(пощупал - течет) и заснул.
Потом сквозь сон слышу, как открылась дверь, заскрипели на полу обломки стекла и
строительных материалов. По камере метнулся луч карманного фонаря, уперся в лужу
крови на полу. Потом в коридоре раздался сигнал тревоги. В общем, ни спать, ни
умереть мне не дали: вызвали доктора, перевязали руку, отобрали очки и перевели
в другую камеру. Конечно, опять в одиночку. Как полагается для опасных
преступников.
На следующий вечер в мою камеру пришел посетитель. В военной форме, с объемистым
животиком преуспевающего рантье, с огромным пистолетом на столь же объемистом
заду, а на рукаве черная повязка с белым крестом. Я смотрел и недоумевал: что
это - пират или доктор? Но оказалось, что это протестантский священник.
Единственное, что я понял, это то, что когда-то и почему-то он тоже
самоубивался. Кажется, когда он был миссионером в Африке, а его ученики решили,
что его лучше сварить и съесть.
То, что людоеды собирались съесть пастора, в этом была какая-то логика. Пусть и
каннибальская, но все-таки логика. Пастор был жирный, и голодным каннибалам была
бы от него определенная польза. Но какая польза была американцам от того, что
они делали со мной? - Этого я понять не мог.
Ведь тогда я считал себя таким же искренним сторонником Запада, как, скажем, в
обратном случае, те американские коммунисты, которые перебегают на советскую
сторону. Но если бы советская разведка встречала этих коммунистов так, как меня
встретили американцы, то всех этих жуликов и воришек перестреляли бы как собак.
Не за воровство, а за вредительство интересам государства. А здесь? Что же это
за демократия?
Иногда в камеру приносили обтрепанные книги по-английски. Все это были романы
про уголовщину или шпионаж. Я читал и думал: видно, по этим книжкам американские
разведчики и учатся как работать.
Но иногда приносили и немецкие газеты. В одной из них я прочел маленькую заметку
о советском солдате, который бежал на Запад и потом лежал в американском
госпитале в ожидании, пока его выдадут советским властям.
Вряд ли этот солдат попал в госпиталь от расстройства желудка, подумал я.
Вероятно, тоже пытался покончить с собой, когда узнал, что его выдают назад.
Дальше в заметке сообщалось, что, когда в госпитале появилась группа американцев
в сопровождении советских офицеров, обреченный солдат вырвал у кого-то автомат,
перестрелял вокруг себя восемь или девять человек, а потом сам застрелился.
Я аккуратно вырвал эту заметку и засунул ее в карман.
Через несколько дней меня разбудили среди ночи, отвели в душ и сказали
побриться. Потом меня посадили в джип в сопровождении двух военных полицейских.
У одного из них был пакет с моими бумагами.
На рассвете мы выехали на автостраду, и я прочел дорожный знак: "До Лейпцига
столько-то километров". Итак, мы едем к советской границе. Осталось еще четыре
часа.
Один солдат сидел за рулем, второй рядом с ним, а меня посадили сзади. Это были
простые американские парни с выбритыми розовыми затылками. Чтобы показать свою
демократию, они даже предлагали мне жевательную резинку. Потом второй из них
заснул, а его крупнокалиберный кольт болтался сзади и соблазнительно постукивал
меня по колену.
Взять этот кольт, подумал я, прострелить эти пустые розовые затылки и бежать.
Кругом лес и кустарники. Но куда бежать? На Восток мне путь закрыт. А если я
убью этих солдат, то мне будет закрыт путь и на Запад.
Джип бойко катился по направлению к советской границе, а я старался в уме
предусмотреть все возможности передачи - и как заполучить в руки оружие. Я
вспомнил заметку, лежавшую у меня в кармане. Тому солдату повезло, что ему
попался в руки автомат. В автомате 72 патрона, а в этом паршивом кольте только
8, и из кольта такого фейерверка не устроишь.
Самое главное - вырвать оружие. Хорошо хоть, что меня не связали, как того
искателя свободы, который ма-тершился, когда его тащили ночью по коридорам
Камп-Кинга.
Мне даже не особенно хотелось стрелять советчиков. За что? Ведь это могут быть
такие же люди, как я сам - рабы системы. А вот перестрелять побольше американцев
- это да... Что я вам - жить мешал? Почему вы отдаете меня на убой?
Конечно, эти американские солдаты, что везут меня, не виноваты. А в чем я
виноват? Ведь я просто затравленное животное. Эх, вот если бы перестрелять тех
лейтенантов, майоров и полковников, которые остались в Камп-Кинге...
А потом бросить автомат, поднять руки и пойти к своим - на расстрел. Но перед
расстрелом я попрошу только одну милость: сказать речь перед советскими
солдатами и офицерами. Ведь когда-то, школьником, я был первым оратором. А
потом, когда вырос, молчал. Совесть мешала. Но теперь я закачу такую речугу,
такую речугу, от души, от чистого сердца:
- Товарищи, братцы, бейте американских гадов до последнего патрона! Я сам бы
первым пошел, да вот, видите, не получается... Не верьте ни одному американскому
слову. Все они воры и лжецы. Я сам это испытал. А ихняя хваленая свобода - вот
она, смотрите на меня! Видите!?
Я так разошелся, что перед расстрелом был даже готов вступить в компартию. Так и
скажу:
- Товарищи, братцы, теперь мне терять нечего. Так я вам уж всю правду-матку
скажу. Да, я увиливал от вступления в компартию, так как считал всех коммунистов
идиотами или сволочами. Но теперь я убедился, что американцы еще большие идиоты
и сволочи. А раз нет правды на свете, так уж записывайте меня в компартию. Хочу
умереть коммунистом!
Да, закачу я им такую пропаганду, какой ни один политрук не выдумает. И все это
от чистого сердца. И как это они потом будут расстреливать человека, из которого
американцы сделали пламенного коммуниста?
А про себя я думал: И будет меньше одним идиотом, который поверил в свободу...
Эх, крылья холопа...
Нечто подобное происходило с советскими солдатами, которые в начале войны
сдавались в немецкий плен. Пройдя немецкие лагеря смерти, если эти солдаты снова
попадали в Красную Армию, то тогда уж они действительно дрались до последнего
патрона.
Тем временем джип подкатил к пограничной станции железной дороги Бебра-Вест. Та
самая станция, где полгода тому назад я избрал "свободу", чтобы провести эти
полгода в американской тюрьме.
Один из конвоиров взял пакет с моими документами и пошел к американскому
военному коменданту. Я сидел и ожидал, что сейчас начнется это... Вместе с
американским комендантом выйдет советская стража с автоматами и... Только бы
вырвать автомат... Оттянуть скобу, спустить предохранитель и, не спуская палец с
курка, бить по американцам...
Через некоторое время конвоир вышел один и сделал мне знак рукой - вылезай.
Значит, они решили взять меня там. Я вылез из машины, чтобы идти в комендантуру.

Но конвоир сел за руль и завел мотор, как будто собираясь уезжать. Мне не
оставалось ничего другого, как спросить:
- А куда ж мне идти?
- Куда хотите, - ответил солдат, жуя резинку. - Хотите, идите туда, - он махнул
рукой в направлении советской стороны. - А не хотите, идите куда хотите...
Солдат лихо развернул джип и дал газ так, что на меня посыпались камушки из-под
колес. В точности, как в гангстерских фильмах. И я остался один.
Я оглянулся кругом - не следят ли за мной? Ярко светило солнце, кругом ходили
немцы - и никто не обращал на меня никакого внимания. Итак, кажется, я опять
свободен. Я сел на камень у входа в вокзал и вытер со лба пот. Внутренне я
подготовил себя ко всем возможностям - кроме этой.
Я уже так распрощался с жизнью, что теперь возврат к жизни выбил меня из колеи.
Вместо радости или облегчения, я не чувствовал ничего, кроме холодного
бешенства. Опять какие-то подлые штучки! Что это за игра в кошки-мышки?
Пограничная станция. Кругом прохаживаются немецкие полицейские и проверяют
документы. Тут же снуют и американские МП. Полгода тому назад меня арестовали
здесь при проверке документов. Теперь же, чтобы научить меня благодарности и
хорошим манерам, джентльмены из Камп-Кинга отобрали у меня даже ту кеннкарту, за
которую они взяли у меня 20.000 марок. И теперь у меня не было вообще никаких
документов. Если сейчас ко мне подойдет полицейский и спросит документы, то меня
опять отправят для выяснения личности в Камп-Кинг, откуда я только что приехал.
Ближайший поезд на Штутгарт отходил только на следующее утро. Поскольку ночевать
на вокзале было опасно, то свою первую ночь на свободе я провел по-фронтовому:
просто зашел в разрушенный бомбами дом подальше от вокзала, улегся на кучу
кирпичей, положил кулак под голову и заснул, разглядывая звездное небо над
головой.
Приехав в Штутгарт, я отправился в полицейский участок, где я до этого получал
мою кеннкарту, и заявил, что ее у меня украли. Конечно, наученный печальным
опытом с американским консулом, на этот раз я уже благоразумно промолчал, что
воры, укравшие мою кеннкарту - это Штаб-квартира американской разведки в Европе.
Так герр Вернер получил дубликат кеннкарты и начал новую жизнь. ***
Тогда, в 1947 году, полуразрушенная Западная Германия была переполнена
миллионами иностранцев-ДП изо всех стран Восточной Европы и миллионами немецких
беженцев, выселенных из тех же стран Восточной Европы. Работать по специальности
не было никакой возможности. Прочел я как-то в газете, что американцы ищут
электрика, чтобы следить за электрическими печами для жарки кукурузы в Пи-Эксе.
Подал я заявление, где честно сказал, что до этого я был ведущим инженером в
Советской Военной Администрации и руководил десятками крупнейших электрозаводов,
работавших на репарации, а посему я надеюсь, что справлюсь и с несколькими
электропечками для жарки кукленой кукурузы. Но мне отказали. И даже честно
сказали, почему: как политически неблагонадежному.
Черт бы вас подрал, думал я. Я сбежал из Советского Союза, поскольку там меня
считали политически неблагонадежным. И тут я тоже политически неблагонадежный!
Чтобы как-то убить время, я написал несколько очерков из жизни в берлинском
Кремле, то есть в Главной Квартире СВА, и послал их в редакцию "Посева".
Прочитав мои очерки, там решили, что я профессиональный газетный работник, и
долго уговаривали меня признаться, где я писал раньше - в "Правде" или в
"Известиях" - и под каким именем.
Жил я тогда в чердачной комнатушке в дешевеньком отельчике "Белый Олень" на
окраине Штутгарта. На одной кровати спал я, а на другой одноглазый
немец-коробейник, который зарабатывал себе на жизнь тем, что ходил с коробом на
шее по окрестным деревням и торговал шнурками, ваксой, нитками и булавками. Пока
он ходил, я сидел у маленького чердачного окошка и писал о берлинском Кремле
Осенью я переселился в маленькую каморку у одной русской вдовы Когда вдова
убедилась, что я предпочитаю не русскую старуху, а молоденьких немок, начались
патриотические осложнения Я сидел и писал свои очерки, а обиженная старуха
сидела и писала повсюду доносы, что я советский шпион Потом зять этой старушки
выпрыгнул в окно с 5-го этажа и убился. Представляете себе, что это была за
старушка?
Зимой моя каморка не отапливалась, и внутри было так же холодно, как на дворе
Единственным отоплением были сигареты из черного крестьянского табака-самосада,
более крепкого и вонючего, чем махорка Папиросная бумага была слишком большой
роскошью для моего бюджета, и я крутил сигареты из "Посева", в котором
печатался, и который мне посылали в качестве авторских экземпляров. Так за
неделю я выкуривал весь "Посев".
Весь день я сидел и писал - в пальто, в перчатках и со шляпой на голове Правда,
иногда приходилось делать перерывы - когда замерзали чернила в чернильнице.
Единственным источником дохода были гонорары от "Посева". Тогда в Германии было
довольно туго с продовольствием, и иногда я целую неделю питался одной селедкой
с водой и хлебом Другую неделю - одним искусственным медом, тоже с водой и
хлебом.
Пробовал эмигрировать во Францию - отказали. Пробовал в Австралию - отказали.
Как политически неблагонадежному. При этом в третий раз таинственно исчезли все
мои документы, включая и дубликат злосчастной кенн-карты. Опытные ДП уверяли
меня, что все американские чиновники УНРРА и ИРО, которые заведовали эмиграцией
- это международная шантрапа, коммунистические попутчики, советские агенты или
просто воры, которые продадут на черном рынке даже свою родную мать, и которые,
без сомнения, продали все мои документы и анке-гы, где от меня требовали всю
правду, в советскую разведку.
Пришла вторая зима, а я все сидел в своей каморке и писал. Зато на Рождество я
получил трогательный подарок. Один из читателей "Посева", зарабатывавший себе на
жизнь воровством (честным воровством), стащил где-то пишущую машинку и притащил
ее мне в подарок:
- Пишешь ты так, - объяснил он, - что в слезу кидает. А ведь это самое главное,
когда за сердце берет. Ведь все мы этот путь прошли. Ну вот и решил я помочь
общему делу...
Уходя, он по-солдатски щелкнул каблуками и отдал под козырек фетровой шляпы: -
Товарищ бывший командир, ты тут, вижу, голодный и холодный. Так даже мы, воры,
не живем. Так ты того, не стесняйся... Если что нужно - только скажи... Мы
поможем...
Да, кстати, говоря о воришках. У меня из чемодана пропали фотографии Китти,
одной из моих берлинских знакомых. Эти фото я недавно получил по почте
Потеряться они не могли. Но кому они нужны? Только какой-то разведке. Но
советская разведка, если нужно, возьмет не фото, а живую Китти. Итак, по теории
вероятностей, остается только одно - американская разведка, те же самые
джентльмены из Камп-Кинга.
Забавно. Пока русские воришки предлагают мне свою помощь, американская разведка
шарит у меня по чемоданам. И в это же самое время я уже второй год каждую неделю
печатаюсь в "Посеве", который служит одним из главных источников информации для
американских экспертов по советским делам Этот эпизод вспомнился мне позже,
после очередного провала и публичной порки американской разведки CIA, когда по
Вашингтону продавали значки с надписями: "Наша работа такая секретная, что даже
мы сами не знаем, что мы делаем".
Говорят, что Америка - страна чудес. Поэтому настоящие русские бест-селлеры
пишутся в Америке писателями-призраками. А если кто написал свою книгу сам, то
это явление ненормальное.
Нормально русские книги пишутся в Америке так. Вот появилась книга "Тайный мир"
Петра Дерябина, бывшего подполковника советской разведки. На обложке честно
указано, что она написана со слов Дерябина кем-то другим. Затем появляется
следующий боевик - "Записки Пеньковского", которого расстреляли в СССР за
шпионаж. И на обложке сообщается, что вместо Пеньковского эту книжку оформил
Дерябин. Тот самый Дерябин, который даже свою собственную книгу написать не мог,
теперь бойко пишет вместо трупа Пеньковского. Чудеса!
А я, как идиот, сидел два года и писал свою книгу сам. Да еще в таких условиях,
что когда я закончил свою работу, то был твердо уверен, что заработал
туберкулез.
Будучи сыном доктора-гинеколога, я с юношеских лет любил лазить по медицинским
книгам отца. Может быть потому, что это были книги по женским болезням со
всякими интересными картинками, столь откровенными, что таких сейчас в Америке
даже в порнографических журналах не найдешь. Потом, насмотревшись этих картинок,
я считал себя специалистом и, когда у меня что-нибудь болело, любил ставить себе
диагноз.
Так и теперь, пойдя на медицинский осмотр, я авторитетно заявил, что у меня
должен быть туберкулез. Но доктор покачал головой и сказал, что я здоров как
бык. Сначала я очень удивился. Потом я с благодарностью вспомнил своего отца:
видно, он недаром был доктором-гинекологом, сделал меня по всем правилам науки и
техники.
В 1950 году маятник американской политики качнулся в другую сторону. Из одной
крайности в другую. На смену эре Рузвельта пришла эра Мак-Карти. В Америке один
за другим шли процессы атомных шпионов. Из Госдепартамента сотнями гнали
педерастов. Из правительственных учреждений убирали коммунистических попутчиков.
Американская пресса кричала об охоте на ведьм. А в немецких газетах писали,