аницу Советского Союза
в Брест-Литовске. Во всяком случае, я не могу оставаться в Карлсхорсте больше
трех дней.
Над Берлином опускались вечерние сумерки, когда в этот день я заехал к знакомому
немцу, директору одного из заводов, где мне часто приходилось встречаться с ним
по служебным делам. Во время этих встреч я нередко вел с директором довольно
откровенные беседы на политические темы. Так и в этот вечер у нас завязался
разговор о будущем Германии. В разговоре я высказал свое мнение, что немцы
слишком радужно смотрят на будущее.
"Вы недооцениваете внутренней опасности," - сказал я, - "Вы слепо ждете конца
оккупации. Даже если советские войска уйдут из Германии, это мало изменит
положение. Предварительно Германия будет связана по рукам и по ногам, продана
оптом и на долгое время."
"Кем?" - спрашивает директор.
"Для этого существует СЕД и народная полиция."
Я знал, что с недавнего времени директор является членом СЕД и что мои слова для
него не совсем приятны. Он посмотрел на меня искоса, помолчал некоторое время,
затем сдержанно произнес: "Многие из членов СЕД и народной полиции в глубине
души думают совсем не то, что хотят оккупационные власти."
"Тем хуже, если они думают одно, а делают другое."
"Пока у нас нет другого выхода, герр оберинженер. Но когда наступит решающий
момент, поверьте мне, СЕД и народная полиция будут делать не то, на что надеется
Москва."
"Желаю Вам успеха," - улыбнулся я.
После некоторой паузы, желая перевести разговор на другую тему, директор
спрашивает: "Ну, а как у Вас идут дела?"
Усталый и промерзший, я только безнадежно махнул рукой и вздохнул: "Я уезжаю в
Москву..."
Директор видимо улавливает разочарование в моем голосе и смотрит на меня
удивленно: "Разве Вы не рады возвращению на родину? На Вашем месте я..."
"Я готов поменяться с Вами местами," - говорю я.
Директор снова бросает на меня взгляд и истолковывает мои слова по своему. "Так
значит Германия нравится Вам больше, чем Россия?" - спрашивает он.
"Она могла-бы нравиться мне, если-бы я не был советским офицером" - отвечаю я
уклончиво.
"Победители завидуют побежденным..." - задумчиво качает головой директор.
Он встает и начинает ходить по комнате, обдумывая что-то. Затем он резко
останавливается напротив меня и говорит: "А почему бы тогда Вам не остаться
здесь?"
"Где - здесь?" - спрашиваю я равнодушно.
"Да поезжайте в другую зону!" - восклицает директор. Он разводит руками,
удивляясь, что я не могу додуматься до такой простой вещи.
"Разве это так просто?" - спрашиваю я, внутренне насторожившись, но сохраняя
безразличный вид.
Директор долгое время молчит. Затем, видимо решившись, он обращается ко мне,
слегка понизив голос: "Герр оберинженер, если только Вы захотите остаться в
Германии, то нет ничего проще, как перейти зеленую границу." Движением руки он
изображает всю легкость перехода границы.
Я еще более настораживаюсь и спрашиваю: "Да, но как на это посмотрят
американцы?"
Директор делает пренебрежительный жест: "А-а-а... Плюньте на этих свиней. Они
нисколько не лучше, чем..." Он прикусывает язык.
Я невольно улыбаюсь. Мне начинает казаться, что директор и член СЕД любыми
путями хочет уменьшить Советскую Армию на одну боевую единицу. Вместе с тем, я
хорошо знаю директора и у меня нет оснований опасаться провокации с его стороны.
Я сижу молча. Если ему так хочется соблазнить меня, пусть расскажет побольше.
"У меня много знакомых в Тюрингии," - продолжает директор. - "Если Вы пожелаете,
я могу дать Вам рекомендательные письма к надежным людям. Они помогут Вам
перейти на ту сторону."
"А как с документами?" - спрашиваю я.
Директор пожимает плечами: "Сегодня каждый третий человек живет по фальшивым
документам."
"А где достать такие документы?"
"У меня есть один знакомый человек. Он будет рад помочь Вам достать документы."
При этих словах директор слегка улыбается и добавляет: "Кстати, этот человек -
офицер народной полиции."
Наконец я решаюсь открыть свои карты. Я меняю тон. Мои слова звучат тяжело,
почти сурово. "Герр директор," - говорю я. - "Вы не осудите меня за мою
сдержанность! Дело, о котором мы говорим, уже давно решено. Если-бы я не
встретил Вас, мне не оставалось ничего другого, как идти на Запад своими
средствами."
Директор молчит некоторое время, затем говорит: "Уже и раньше, встречаясь с Вами
по деловым вопросам, я чувствовал что Вы не такой, как другие. Тем только одно -
давай, давай!" Последние слова он произносит по-русски.
Вспоминая наши предыдущие деловые встречи по вопросам демонтажа и репараций, я
не совсем уверен в искренности его слов.
Мы обсуждаем все подробности. На тот случай, если мне придется задержаться в
Берлине или на случай проверки в дороге, директор обещает достать мне немецкие
документы. Договорившись встретиться на другой день, я покидаю дом директора и
выхожу на улицу. Кругом так-же темно и так-же пронизывающе холодно, как и два
часа тому назад. Но теперь я не ощущаю холода и воздух напоен для меня
живительным ароматом.
На следующий день я снова встречаюсь с директором. С чисто немецкой точностью он
кладет передо мной на стол бланк немецкой кеннкарты. У окна стоит молодой
белокурый немец с военной выправкой. Директор представляет нас. Два человека в
гражданском пожимают друг-другу руки и по привычке щелкают каблуками.
Мы заполняем кеннкарту. У меня невольно появляется горькая усмешка, когда я
смотрю на мое новое имя. Так звали когда-то мою немецкую овчарку. В первый раз в
жизни я делаю дактилоскопический оттиск пальцев. На мою фотографию ложится
немецкая полицейская печать. Мне невольно кажется, что немец, положив печать,
смотрит на меня уже по другому.
Любезность офицера народной полиции простирается так далеко, что он готов ехать
вместе со мной до границы. Он уже взял на несколько дней отпуск. Одновременно он
хочет проведать своих родственников в Тюрингии.
На всякий случай я решаю взять с собой в дорогу одно из моих прежних
командировочных удостоверений в Тюрингию - для выполнения специальных заданий
маршала Соколовского. Кроме того у меня есть мои офицерские документы. Если по
дороге будет проверять немецкая полиция, они увидят советские документы - это
действует на немцев, как змея на кролика. Если будет проверять советский патруль
- в машине будет сидеть человек, потерявший лицо.
Мы договариваемся, что завтра в час дня мой новый знакомый подъедет к
Карлсхорсту на автомашине и позвонит мне по телефону.
Когда я прощаюсь с директором, он спрашивает меня: "А почему, все-таки, Вы,
советский офицер решили покинуть Советский Союз?"
"Потому-же, почему Вы, член СЕД, решили помочь мне, советскому офицеру," -
отвечаю я и крепко жму ему руку.
6.
Утром следующего дня я вскочил на ноги еще в полутьме. Я ощущал необычную
энергию и прилив сил. Сегодня я во что-бы то ни стало должен покинуть
Карлсхорст. Уже двадцать дней прошло с того дня, как я получил роковой приказ.
Дата пограничного пропуска помечена сегодняшним днем. В этот день я должен быть
в Брест-Литовске. Если меня сегодня застанут в Карлсхорсте, мне трудно будет
объяснить причины моего пребывания здесь. Каждая лишняя минута в Карлсхорсте
увеличивает висящую надо мной опасность.
На сегодня я заказал билет и место в московском поезде. Перед тем как покинуть
Берлин, я остановлюсь на Силезском вокзале и зарегистрирую свой отъезд у
военного коменданта. Теперь мне необходимо оставить квартиру в таком состоянии,
как это соответствует человеку, уезжающему в Москву. Я начинаю последние
приготовления.
Я разжигаю печь и уничтожаю содержимое письменного стола. Мною владеет
необъяснимое чувство внутреннего освобождения. Летят в печь пачки документов и
удостоверений с печатями СВА. Тают в огне фотографии - на фоне разрушенного
рейхстага, среди мраморных статуй аллеи победы в Тиргартене, вместе с маршалом
Жуковым и генералом Эйзенхауэр на взлетном поле Темпельгофа. Рассыпаются черным
пеплом письма дорогих и близких людей. Дымом разлетаются последние духовные
связи с прошлым.
Я охвачен жаждой уничтожения. Чувство отречения ото всей своей жизни и
абсолютная пустота в будущем оставляют во мне лишь одно болезненное желание -
уничтожить все своими собственными руками. Мне не приходит в голову, что
когда-нибудь эти документы могут понадобиться мне, что лучше было-бы оставить их
где-нибудь на хранение. Мне абсолютно безразлично, что будет со мной в будущем.
Сегодня я человек, потерявший лицо - без прошлого, без имени, без родины.
"Ну, так - похороны викинга считать законченными!" - говорю я сам себе, бросая в
огонь последние бумаги.
Я сажусь за письменный стол и пишу последние письма, которые я брошу в почтовый
ящик Карлсхорста. Вероятно никогда в жизни я не буду больше иметь возможность
писать этим людям. В письмах всего одна короткая строчка - "Сегодня выезжаю в
Москву," последний привет и подпись. По моей подписи в частных письмах всегда
можно судить о моем настроении в данный момент. Сегодня подпись ясна, тяжела и
сурова, как приговор. Люди поймут все по подписи.
Я рассчитал в уме все возможные варианты провала и все, что нужно будет делать в
каждом случае. Оружия и патронов у меня достаточно. Единственное, что я твердо
знаю - живым я в руки не дамся.
Этим утром я особенно тщательно выбрился и оделся, даже надушил носовой платок.
В этот день мне понятен обычай моряков, одевающих чистое белье и лучшую форуму,
идя в последний бой. Я вспоминаю фронтовые дни - там я был грубым закаленным
солдатом, не знающим что такое нервы. Сегодня, в первый раз в жизни, я чувствую
внутри что-то, что называется душой.
Долгие дни внутренней борьбы, мучительные поиски выхода, сознание постоянной
опасности не прошли бесследно. Сегодня я чувствую что мои нервы на грани, что
это последняя вспышка. Я знаю, что в определенный момент последует разрядка и
реакция. Только-бы дотянуть до границы - а там лечь и закрыть глаза. Там мне
будет все безразлично. Так или иначе - там я буду живым трупом.
Я смотрю на часы и у меня мелькает тревожная мысль - что если мой проводник
передумает или испугается ехать в берлинский Кремль. Тогда мне не остается
ничего другого, как выйти из дома и, засунув руки в карманы, идти на Запад по
карте. Так или иначе, сегодня все должно решиться. Это сознание успокаивает
меня.
В накинутом пальто я хожу из угла в угол. В комнате пусто и холодно. Звук шагов
раздается непривычно громко по голому полу. Часы бьют двенадцать. До телефонного
звонка остался еще час. Теперь я не думаю ни о чем. Я только жду телефонного
звонка.
Внезапно в напряженную тишину врывается резкий звонок в передней. Я
останавливаюсь и слушаю. Я уже несколько дней не отзываюсь на звонки и не
открываю двери. Звонок снова звучит - долго и требовательно. Значит кто-то
знает, что я дома.
Я опускаю правую руку в карман пальто и опять слушаю. Звонок звучит еще резче,
еще требовательнее. Деланно неторопливым шагом, не вынимая руки из кармана, я
выхожу в переднюю. Левой рукой я открываю дверь - и моя правая рука крепче
охватывает рукоять пистолета.
В сером полусвете зимнего дня передо мной стоит человек в форме МВД. Я смотрю на
него невидящими глазами и чувствую как дуло пистолета поднимает подкладку
кармана. Человек стоит молча и не шевелится. Я делаю над собой усилие и смотрю в
лицо человека. До моего сознания медленно доходит, что передо мной Андрей
Ковтун. Он не заходит, как обычно, а стоит неподвижно, словно не решаясь. Так
проходит несколько мгновений.
"Можно к тебе?" - говорит, наконец, Андрей.
Я молчу. Откуда он узнал, что я еще здесь? Зачем он пришел? Я не хочу чтобы
кто-нибудь видел сейчас мою квартиру. Здесь много мелочей, несоответствующих для
человека, уезжающего в Москву. Я еще раз смотрю на Андрея. Во всей его фигуре
застыла необычайная молчаливая просьба.
"Заходи!" - говорю я коротко.
Я отступаю в сторону так, что ему можно пройти только в кабинет. Он идет вперед
и старается не смотреть по сторонам. Походка у него вялая и неуверенная. Бросив
взгляд на лестницу, я закрываю дверь, поворачиваю ключ в замке и кладу его в
карман. Тяжелый пистолет бьет меня по бедру. Я перекладываю его во внутренний
боковой карман.
Андрей грузно опускается в свое обычное кресло. Я не знаю о чем нам говорить и,
чтобы делать что-то, включаю электрический камин. При этом я бросаю взгляд за
окно и убеждаюсь, что машина Андрея пуста.
"Так ты уезжаешь?" - чужим голосом оговорит Андрей.
"Да."
"Когда?"
"Сегодня."
"Значит ты не хотел проститься со мной?!"
Наступает неловкая пауза. Андрей не ожидает моего ответа. Он закидывает голову
на спинку кресла, смотрит в потолок, потом закрывает глаза. Он сидит в шинели и
фуражке, даже не сняв перчаток. Только теперь мне приходит в голову, что мы не
пожали друг другу руки.
Я бросаю взгляд на часы, на телефон, затем снова смотрю на Андрея. После нашей
поездки в Москву я очень редко встречался с ним. Мне казалось, что он сам
избегает этих встреч. Теперь мне бросается в глаза как изменился Андрей за это
время. Лицо его осунулось, постарело, скулы обтянуты блестящей кожей. На лице
застыло выражение, какое бывает у неизлечимо больных людей. На всей его фигуре
лежит печать безнадежной усталости.
Проходят минуты. Андрей сидит не шевелясь и не открывая глаз. Я смотрю через
окно на улицу и бесцельно выстукиваю по полу.
"Может быть я мешаю тебе?" - спрашивает Андрей тихо. В первый раз я слышу в его
голосе неуверенность, почти беспомощность.
Меня охватывает чувство жалости. Я вижу что от Андрея осталась одна оболочка. И,
вместе с тем, я не доверяю ему, мне не дает покоя его форма МВД. Я щупаю ключ в
кармане и мельком гляжу на улицу. Если в этот момент за мной придут - я выпущу
первую пулю в Андрея.
В этот момент в передней снова раздается звонок. Звонок короткий и
нерешительный. Так неуверенно может звонить лишь незнакомый. Я иду в переднюю и
открываю дверь. Передо мной стоят на пороге две маленьких безмолвных фигурки. Я
вижу бледные детские лица и синие замерзшие ручонки. Это дети беженцев.
"Клепа..." - непривычно звучит русское слово из уст немецких детей. "Клепа..." -
еще тише повторяет вторая фигурка. В глазах детей нет ни просьбы, ни ожидания -
только детская беспомощность. Судорога перехватывает мне горло. Жалкие фигурки
кажутся мне видением того мира, куда я иду.
Я молча делаю детям знак войти, нахожу на кухне мой старый солдатский мешок и
набиваю его тем, что оставалось в доме. Взявшись за лямки, дети с трудом тащат
мешок к двери. Я провожаю их.
Закрывая дверь, я слышу за моей спиной невнятное бормотание Андрея: "Это не
спроста... Это знамение..." Я удивленно смотрю на него. Он опускает голову и,
избегая встречаться со мной взглядом, шепчет: "Их Бог послал."
Дети уходят. Андрей снова опускается в свое кресло. Стрелки часов показывают
половину первого.
Я вспоминаю, что я еще ничего не ел сегодня. Я должен иметь силы на дорогу. Я
делаю несколько бутербродов и, преодолевая чувство тошноты, заставляю себя есть.
Вторую тарелку я ставлю перед Андреем.
Перегибаясь через стол, я замечаю что глаза Андрея устремлены на меня со
странным выражением. Они устремлены в одну точку. Я следую его взору. Пола моего
пальто распахнулась и из внутреннего кармана выглядывает рукоять парабеллума. Я
ощущаю как во рту у меня становится сухо.
Советские офицеры при демобилизации в Советский Союз обязаны сдавать все
имеющееся у них оружие. Попытка провезти оружие через границу карается самыми
суровыми наказаниями. Поэтому никто не едет домой с пистолетом в кармане. Майор
Государственной Безопасности должен знать это лучше, чем кто другой.
Незаметным движением я запахиваю пальто и искоса смотрю на Андрея. В его зрачках
нет удивления и лицо совершенно спокойно. По комнате ползет гнетущая тишина и
холод. Стрелки часов приближаются к назначенному часу.
"Мы, наверное, не увидимся с тобой больше," - нарушает тишину голос Андрея. Его
слова звучат не как вопрос, а как ответ собственным мыслям.
"...и ты не хотел проститься со мной," - говорит Андрей и в его голосе слышится
грусть.
Я молчу и делаю вид, что не слышу его слов.
"Всю жизнь я не доверял тебе," - медленно и тихо звучат слова моего друга
детства. - "Когда я поверил тебе - ты не доверяешь мне..."
Его слова режут мне по сердцу, но я не могу ничего ответить. Я знаю только одно
- сейчас будет телефонный звонок и если кто станет мне на пути - я буду
стрелять. Если это будет Андрей - я убью его.
На секунду мой мозг пронизывает мысль - откуда Андрей узнал, что я здесь, что я
уезжаю сегодня. За эти долгие дни было много возможностей... Может быть он узнал
это по своей служебной линии? Может быть у него в кармане ордер на арест?
Усилием воли я гоню от себя эти мысли, встаю и хожу по комнате.
Словно в ответ моим мыслям слышится голос майора Государственной Безопасности:
"Не сердись, что я пришел к тебе..."
Как капли воды тикают часы.
И тихо, едва слышно, звучат слова Андрея: "Если-бы не пришел я, к тебе пришли бы
другие..."
Я хожу по комнате, время от времени бросая взгляд на часы.
"Может быть тебе нужна моя машина?" - спрашивает Андрей.
"Нет. Спасибо..."
"Так ты, значит, уходишь, а я остаюсь," - звучит голос майора Государственной
Безопасности. - "Я принесу больше пользы, оставаясь на своем посту... Если когда
будешь меня вспоминать, Гриша, помни... я делаю, что могу."
Снова в холодной комнате повисает тишина. В окно смотрит пасмурный зимний день.
Ясно слышно тиканье часов.
"Может быть ты оставишь мне что-нибудь на память?" - нарушает тишину голос
Андрея. Он звучит до странности неуверенно, почти жалобно.
Я оглядываюсь кругом в пустой комнате. Мой взгляд останавливается на черной
обезьяне, скорчившейся на письменном столе. Я пристально смотрю на нее, словно
ожидая, что она пошевелится.
"Возьми это!" - киваю я головой на бронзовую фигуру.
"Над миром сидит черная обезьяна," - бормочет Андрей. - "Так вот стремишься к
хорошему, чистому... А потом видишь, что все это грязь..."
Как выстрел пистолета звенит телефон на столе. Я сдерживаю свою руку и не
торопясь снимаю трубку. Издалека слышится голос:
"Der Wagen ist da!"
"Jawohl!" - отвечаю я коротко.
"Ну... Я должен ехать!" - говорю я Андрею.
Он с трудом поднимается с кресла, деревянным шагом идет в переднюю. Я следую за
ним. С усилием, как-будто он смертельно устал, Андрей оправляет измятую шинель.
Воротник шинели зацепился за золотой погон кителя и не дает натянуть рукав.
Андрей смотрит на погон. Затем он с такой силой рвет шинель, что погон с треском
ломается.
"Крылья... холопа!" - медленно и тяжело падают в тишине слова Андрея. Он
произносит их с такой непередаваемой горечью, что я невольно содрогаюсь.
"Желаю тебе счастливого пути!" - говорит Андрей и протягивает мне на прощанье
руку. Я пожимаю его руку. Он смотрит мне в глаза, хочет сказать что-то, затем
только еще раз крепко встряхивает мою руку и спускается по ступенькам. Я смотрю
ему вслед, но он не оборачивается.
Я стою и слушаю, как замирает вдалеке шум автомашины. Проходит несколько минут.
Время идти мне. Я уже раньше отдал ключи от квартиры и мне остается только
захлопнуть дверь. Я немного задерживаюсь на пороге, затем с силой хлопаю дверью.
Пробую ручку. Дверь закрыта накрепко. Пути назад нет.
Я поворачиваюсь и иду навстречу будущему...



   Цена свободы

Дополнение ко 2-му изданию книги "Берлинский Кремль"
Многие читатели "Берлинского Кремля" интересовались: "А что же было потом?"
Когда я это им рассказывал, они восклицали: "Боже, ведь это ж так интересно!
Почему же вы этого не описали?"
Вот я и решил теперь описать то "интересное", чего я не описывал раньше.
Если сегодня, в 1971 году, какой-нибудь советский турист, матрос или кагэбэшник
спрыгнет с поезда или парохода, то его сразу тащат в Америку. Чтобы в порядке
психологической войны покричать в прессе, что он избрал американскую свободу.
Этак даже дочку Сталина в Америку притащили.
Это потому, что сейчас США и СССР официально враги. А когда я избирал свободу, в
1947 году, они были официально друзья и союзники. И ника