рукция Игоря Сикорского, пионера русской авиации
в первой империалистической войне и творца первых в мире многомоторных самолетов
"Илья Муромец"! - думаю я. Мне известно, что он вместе с Борисом Северским
работает в Америке в области самолетостроения, но летая на "Дугласах", я никогда
не думал, что это его детище. Интересно, почему еще "Правда" не подняла тарарам
по этому случаю!
Солдат показывает пальцем на часы, затем в небо. Описательно изобразив рукой
посадку самолета и наконец тыкнув пальцем в землю, - видимо он уже привык к
такому методу разговора с русскими, - произносит: "Генерал Эйзенхауэр!" Затем,
как будто речь идет о его ближайшем товарище, безмятежно добавляет: "0-кей!"
"Что, неужели сейчас должен прилететь генерал Эйзенхауэр?" - думаю я. - "Может
быть поэтому и затягивается наш отлет."
Пока мы разговаривали с солдатом позади нас опустился самолет и из него горохом
высыпала группа веселых старичков. Они, как дети выпущенные на прогулку, бойко
окружили оторопевшего генерала Шабалина и принялись трясти ему руки с таким
сердечным выражением радости на лице, как будто они специально за этим прилетели
из-за океана. Генерал тоже заразился этой беззаботной веселостью и захлопал
руками направо и налево. Позже выяснилось, что новоприбывшие по ошибке приняли
генерала Шабалина за маршала Жукова.
В это время бывший с нами подполковник Орлов уже разузнал где-то, что веселые
старички - это группа американских сенаторов, летящих в Москву. Он шепнул об
этом генералу, но было уже поздно. Генерал обменялся рукопожатиями с самыми
заклятыми врагами коммунистического строя. Наверно он позднее опасался, что у
него отсохнут руки.
На веселых старичках простенькие серые пальто не по последней моде, чищенные
ваксой скромные черные ботинки. В России американцы обычно появлялись в
патентованных ботинках на трехдюймовой резиновой подошве. А этих в Москве даже
не отличить, что они иностранцы. Просто симпатичные благообразные старички и
только. Причем очень хорошо сохранившиеся, бодрые и жизнерадостные. Седые, почти
белые, волосы резко выделяются на фоне здоровых румяных лиц. Не старички, а
прямо реклама страхового общества.
Кругом щелкают фотоаппараты. Сенаторы с удовольствием позируют держа генерала
Шабалина за руку. Генералу чертовски не хочется фотографироваться в столь
компрометирующей компании, но деваться некуда. Генерал твердо уверен, что все
эти фото пойдут в архивы соответствующих "иностранных разведок", часть из них,
как положено попадет попутно в архивы МВД и тогда неприятностей не оберешься.
После фотонабега начинается какая-то подозрительная торговля. Окружающие,
главным образом американский персонал аэропорта, суют сенаторам в руки новенькие
оккупационные банкноты. Мои сомнения в открытой коррупции американского сената
рассеивает мой новый знакомый - солдат в комбинезоне. Он подходит к нам, с
победным видом размахивая похрустывающей сине-красной бумажкой, вдоль и поперек
исчерканной различными подписями. Похвалившись вновь приобретенными трофеями, он
показывает нам подписи Трумана, Эйзенхауэра, маршала Жукова и многих других
знаменитых личностей. Оказывается это своеобразный способ собирания автографов.
Поскольку через Темпельтоф идет главная магистраль авиасообщений, то охотникам
за автографами попадает в руки богатая добыча.
Недавно здесь закончилась Потсдамская Конференция. Интересно было знать, достал
кто-нибудь подпись Сталина? Вряд-ли. Впрочем Сталин наверное и не был на
Темпельгофе. Авиацию он расхваливает, а сам на самолет еще ни разу в жизни не
сел.
В стороне майор Кузнецов недоверчиво спрашивает у подполковника Орлова: "Это что
- в самом деле сенаторы?"
"Да. К тому же самые заядлые - политическая комиссия сената", - отвечает тот.
"Что-то они мало на капиталистов похожи", - сомневается Кузнецов.
"Вид у них довольно безобидный, зато в карманах миллионы. Акулы!" - возражает
Орлов, для которого наличие денег в кармане - это, по-видимому смертный грех.
Подполковник Орлов сугубо партийный человек и не отклоняется ни на миллиметр от
линии партии.
"Ведь это собственно хозяева Америки, а держат себя просто. Наш какой-нибудь
министр..."
Размышления Кузнецова прерываются появлением на сцене новых персонажей. В ворота
аэропорта вкатывается вереница крытых лимузинов и направляется в нашу сторону.
Из машин выходит группа советских офицеров. По фуражкам с золотыми шнурами и
красным кантам на шинелях видно, что это генералы.
"Ну, попали мы, кажется, в театр", - бормочет Кузнецов. - "Ведь это маршал Жуков
со своим Штабом. Надо куда-нибудь в сторонку убраться".
Генерал Шабалин по-видимому того же мнения, но генеральская шинель не позволяет
ему запросто стушеваться за спинами людей, как это сделали мы. На весь этот
спектакль его не приглашали. А оказаться незваным гостем у маршала Жукова - это
довольно щекотливое положение.
Выручают те же жизнерадостные старички. С непринужденным "Халло!" и приятельским
хлопаньем рук сначала по рукам, а затем и по спинам своих новых знакомых, они
моментально преодолевают первую официальную фазу знакомства и создают
непринужденную дружескую атмосферу. Здесь даже последний меланхолик заулыбается
и завопит "Халло!", как янки с Бродвея.
"Ну и сенаторы!" - восхищается Кузнецов. - "Хлопают руками, как на ярмарке. Как
будто они всю жизнь конями торговали. Славные ребята!" Он облизывает губы, как
будто пил с сенаторами на брудершафт.
Маршал Жуков, небольшого роста, крепко сложенный, с сильно выступающим вперед
тяжелым волевым подбородком, держит себя исключительно просто. Он обращает мало
внимания на суету кругом, как будто ожидая, когда наконец перейдут к делу. В
противовес многим советским генералам, сделавшим карьеру за время войны, он всем
своим видом дает понять, что он только солдат. Во время войны при разборе
операций он не лез в карман за крепким словом и даже генералы получали от него
зуботычины. Потом он говорил, что ему жизнь тысяч солдат дороже одного
генеральского зуба. Очень характерно было то, что абсолютно без помощи
официальной кремлевской пропаганды, он считался в стране общепризнанным вторым
Кутузовым, спасителем Родины во Второй Отечественной Войне.
Аэродром заметно оживляется. Появляются одетые в парадную форму наряды военной
полиции. Засуетился дежурный персонал. Невдалеке приготовился батальон почетного
караула.
Совершенно бесшумно приземляется четырехмоторный самолет. Охотников за
автографами ожидает разочарование. Незаметно, но быстро вся территория
оказывается отрезанной для любопытных двойным кольцом охраны.
Майор Кузнецов оглядывается кругом и говорит: "Чисто работают. Посмотри только
на этих головорезов. Наверно из гангстеров навербовали".
Первое кольцо из здоровенных солдат военной полиции действительно представляет
внушительное зрелище. Выглядят они довольно угрюмо, хотя и чисто выбриты. Второе
кольцо тоже из боксеров и ковбоев в военной форме, но верхом на мотоциклах,
делающих шума значительно больше чем самолеты.
"Вот такие солдаты мне нравятся", - созерцательно замечает Кузнецов, - "у этого
пальцем пуговицы не потрогаешь".
Батальон почетного караула делает какие-то странные строевые упражнения. Подняв
руки на уровень плеч, солдаты размыкаются, как физкультурники на спортплощадке
по всем четырем сторонам. На наш взгляд - довольно неловко и не по-военному.
"Что-то пахнет опереткой", - говорит Кузнецов, обращаясь к Орлову. - "Чего они
вертятся?"
Подполковник только пренебрежительно махает рукой: "Какие сенаторы, такие и
солдаты. Шоколадные солдатики. Они все от черного хлеба заболеют".
"А ты что - в черный хлеб влюблен?" - язвительно спрашивает Кузнецов. - "Или ты
это как всегда - о других заботишься".
Орлов делает вид, что не слышал вопроса. Он летит с нами в качестве эксперта по
юридическим вопросам. Вообще же он военный прокурор и по своей должности хорошо
знает к чему приводят слишком откровенные разговоры или вообще многословие.
Генерал Эйзенхауэр, в армейской курточке и с обычной широкой улыбкой на лице,
здоровается с маршалом Жуковым. Великие люди в действительной жизни всегда
проще, чем на страницах газет и журналов. Эйзенхауэр, подписав пару автографов,
запросто осведомляется, где здесь можно позавтракать и приглашает с собой
Жукова.
"Ну, так. Генералы пошли принимать калории, а для нас по-видимому стульев не
хватило", - резюмирует Кузнецов. - "Как-никак, а мы Эйзенхауэра дольше всех
дожидались". Оглянувшись по сторонам в поисках ресторана, он утешает себя: "Все
таки хоть за руку с нами поздоровался. Наш генерал теперь наверное руки
карболкой мыть будет. Попал бедняга в историю!"
Как только удалились высокие гости, появляется диспетчер и докладывает, что наш
самолет готов к отлету. Теперь нам понятно, почему затягивался наш отлет.
К генералу Шабалину подходит человек в форме американского бригадного генерала и
обращается к нему на чистейшем русском языке. Видимо он узнал, что мы летим во
Франкфурт и предлагает нам свои услуги. Американец говорит по-русски лучше, если
можно так выразиться, чем мы сами. Видимо он покинул Россию тридцать лет назад и
его речь осталась абсолютно без изменений - такой, как говорили раньше в России
в аристократических кругах. Наш же язык изменялся вместе с ломкой жизненного и
социального укладов в СовРоссии, он засорен жаргоном и пересыпан неологизмами.
Американец говорит заспиртованным языком мертвой России. На нас пахнуло тонкими
духами и чуть-чуть нафталином. Интересно чем пахнуло на него.
Неизвестно зачем Эйзенхауэр и Жуков летали в Москву. В советских газетах, во
всяком случае, не было никакого официального коммюнике. Когда, неделю спустя, я
был в кабинете у генерала Шабалина, он после моего доклада спросил: "Знаете
зачем Эйзенхауэр летал в Москву?"
"Наверно как почетный гость на недавнем параде", - ответил я.
"У нас гостей принимать умеют", - сказал генерал, - Эйзенхауэра там такой водкой
угостили, что он потом всю ночь песни распевал в обнимку с Буденным. Буденного
всегда для декорации подсунут".
Это было по-видимому все, что знал генерал о московском визите. Потом он
приложил палец к губам и погрозил этим же пальцем мне.
Из этих маленьких эпизодов видно, в каком положении находился Заместитель
Главноначальствующего СВА - он был мальчиком на побегушках и только по слухам
знал о том, что творится наверху.
2.
К старшему адъютанту подходит американский офицер. Засунув пилотку в задний
карман брюк, он отдает честь, четко рванув руку к непокрытой голове. Затем он
представляется на чистейшем русском языке: "Капитан американской армии - Джон
Яблоков".
Майор Кузнецов - человек исключительно интеллигентный, но это не мешает ему быть
большим весельчаком и балагуром. Он здоровается с американцем, искоса
посматривая на торчащую сзади пилотку. "Здравия желаю, Джон Иванович! Хау ду ю
ду?"
Американский Джон Иванович видно уже стрелянный воробей. Заметив улыбку майора
он, ни мало не смущаясь, отвечает: "Я знаю - у Вас в таких случаях говорят: "К
пустой голове - руку не прикладывай. - У нас порядок другой".
Позже выяснилось, что Джон Яблоков действительно душа-парень. Видимо желая
доставить нам удовольствие или стараясь показать, что хотя он и американец, но
все же идет в ногу с эпохой, он в показательном порядке услаждал наши уши такой
многоэтажной русской матерщиной... наверно повыше Эмпайер Стэйтс Бильдинг.
Матершил он так гладко и без запинок, как хороший проповедник Евангелие.
Но это было позже. Сегодня капитан Яблоков явился с официальной миссией передать
генералу Шабалину приглашение на первое организационное заседание Экономического
Директората в Контрольном Совете. Генерал Шабалин вертит в руках текст
приглашения и повестку дня заседания. Стараясь не показать, что это для него
китайская грамота, он спрашивает: "Ну, что у Вас нового?"
Второй американский офицер, сопровождающий капитана Яблокова, отвечает
по-русски: "Наш начальник, генерал Дрейпер, имеет честь пригласить Вас на..."
Американец видимо не слишком сведущ в лексиконе партсобраний или встреч за
красным столом. Подумав немного в поисках подходящего выражения, он говорит
дословно то, что написано на бумаге - "meeting" "Э-э... на митинг, господин
генерал".
Тут уж генерал чувствует себя в своем седле. С английским он не знаком, но зато
сталинский словарь он знает наизусть. Посмотрев на американцев так, как в свою
бытность секретарем Обкома он смотрел на низовых партработников, он поучительно
произносит: "Работать надо, а не митинговать".
Это трафаретная сталинская фраза, служившая в свое время кнутом в устах всех
партработников, звучит здесь довольно неуклюже. Но генерал руководствуется
правилом: каши маслом не испортишь лишнее повторение сталинских слов никогда не
повредит.
Я сижу в углу и от души забавляюсь. Сейчас генерал начнет читать американцам
лекцию по партийному просвещению. У генерала, как это повсеместно принято при
общении с иностранцами, неписанный закон - никогда не доверять одному
переводчику. Всегда перекрестный метод. Тем более, если переводчик принадлежит
противной стороне. Я должен попутно слушать нет-ли какого подвоха со стороны
американцев.
Генерал так вошел в свою роль партийного наставника, что даже американцам
пытается доказать, что митинговать он принципиально не собирается - только
работать. Пока американцы стараются описательно объяснить генералу, что такое
"meeting", я пытаюсь сгладить положение. Подсказок генерал не любит, но потом
всегда ворчит: "А чего же Вы молчали?" Я деликатно замечаю: "Не беда, товарищ
генерал. Они будут митинговать, а мы будем работать".
После того, как урегулирован ряд второстепенных вопросов, американцы садятся в
свой оливковый "Шевролет" и катят домой. Майор Кузнецов говорит: "А здорово они
по-русски чешут. Только усики, как у Дугласа Фербенкса". Генерал призывает к
порядку: "Сразу видно, что за птицы. Китайские молодчики. Шпионы!"
Генерал, несмотря на занятость, исключительно хорошо осведомлен о персональных
данных своих будущих коллег. Действительно однажды капитан Яблоков в беседе
совершенно открыто сказал мне, что он раньше служил в американской разведке в
Китае. Для него это, конечно, не было разоблачением служебной тайны. Открыто
сказать такую вещь для советского офицера было бы служебным преступлением.
Через несколько дней мы едем на заседание Контрольного Совета. Итак - работать,
а не митинговать. Держитесь союзнички!
Союзный Контрольный Совет расположен в здании б. Дворца Правосудия по улице
Эльсхольцштрассе. В зале заседаний почти пусто. Члены делегаций только
собираются. Я откровенно опасаюсь, что мне придется туго, т.к. переводчиков с
нами нет, а в английском я не силен. Когда я предупредил об этом генерала, он
коротко ответил: "Должны знать". Опять партийный лозунг, но мне от этого не
легче.
До начала заседания выручает немецкий язык, ставший для союзников чем-то вроде
эсперанто. Все в какой-то мере немного объясняются по-немецки.
Видя как я разговариваю по-немецки с французами и англичанами генерал на ходу
буркнул мне: "Погодите, майор, я отучу Вас от симуляции. Рассказывали мне
сказочки, что не знаете английского. Вы и с французами балакаете, а мне
умолчали, что знаете французский". Оправдываться бесполезно. Теперь генерал
будет наверно садить меня в угол, чтобы я проверял французских переводчиков.
Опять-таки последствие партийной практики генерала. В Сов. Союзе довольно часты
явления, когда специалисты увиливают от ответственных должностей. Талантливые
инженеры, бывшие директорами крупных трестов и комбинатов, идут работать
"техническими руководителями" в какую-нибудь артель инвалидов "Пух и Перо" с
количеством рабочих в 5-6 человек. Здесь хоть меньше шансов, что посадят, -
думают они и скрывают свои способности и дипломы. Партработники знают об этом и
охотятся за симулянтами. Таким путем тоже можно заработать статью... за
пассивный саботаж.
Я облегченно вздыхаю увидев, что американская и английская делегации имеют
прекрасных русских переводчиков.
Второй тяжелой для меня проблемой была моя экипировка. Глядя на меня, можно было
подумать, что я прополз на животе от Сталинграда до Берлина. На мне было
выцветшее до бела, стиранное во всех речках России и Европы фронтовое
обмундирование и солдатские сапоги. Критически осматривая меня перед отъездом на
заседание, генерал только хмыкнул: "Вы никакой рвани похуже найти не могли?" Тут
уж мы оба поняли друг друга. Он прекрасно знал, что я, улетая из Москвы,
просто-напросто оставил все хорошее обмундирование "про запас".
Многие из нас рассуждали так: "Армия - не театр, а дома дети голые бегают. У
кого сестренки, у кого племянницы. Перешьют им из твоего шерстяного кителя
теплые платьица или штанишки - детям радость. "Дядя Гриша в этом воевал!" - и
показывают с гордостью на дырки от орденов". Так и я оставил несколько
комплектов шерстяного обмундирования в Москве, а сам надел что похуже. Все равно
по приезде выдадут заграничную экипировку. Только я немного не предусмотрел, что
окажусь в Контрольном Совете раньше, чем придет экипировка.
Я стою у окна и разговариваю с главой французской делегации генералом Сержен.
Разговор абсолютно отвлеченный. Я старательно придерживаюсь темы о погоде,
твердо помня заповеди генерала Шабалина. Хотя я и не принимаю их всерьез, но
генерал определенно поглядывает за движениями моего рта. Лучше быть осторожней.
Может быть этот француз в душе коммунист? Или по простоте душевной он передаст
мой разговор дальше и в конце-концов это дойдет до... По опыту я слишком хорошо
знаю, насколько наша разведка в курсе дел того, что творится среди союзников.
Позже, когда мы, советские офицеры, работающие в Контрольном Совете,
разговаривали о своих впечатлениях, я понял причину общей сдержанности всех нас
в разговорах с иностранцами. Капитан Д. как-то сказал: "Все эти сказки о шпионах
- только для того, чтобы заставить нас держать язык за зубами. Это для того,
чтобы мы не рассказывали другие тайны..." Капитан Д. замолчал. Эти тайны мы не
говорим даже друг-другу.
Генерал Сержен истинный потомок галантного века. Внешне он чем-то напоминает
генерала де Голля - то-ли высокий рост, то-ли тот же самый мундир. Его
вежливость и чувство такта делают излишней мою подозрительность. Дело не заходит
дальше обычных любезных фраз, да взаимного обмена сигаретами, причем я
убеждаюсь, что французские сигареты нисколько не лучше немецких, которые курим
мы. Да простит мне генерал Сержен это непатриотическое сравнение! Во всяком
случае мы оба тогда согласились, что победа стоит отказа от хороших папирос.
К нам подходит еще один участник заседания и здоровается с нами. Я вижу молодое
лицо и роговые очки. Я не вижу продолжения, но чувствую, что там что-то не в
порядке.
Когда наш новый знакомый, по чину капитан, переходит к другой группе, я имею
возможность рассмотреть его туалет подробней. Начинается с синего берета с
красным помпоном наверху. Затем идет военная курточка с нормальными пестрыми
нашивками и даже орденскими лентами. Затем начинается что-то странное - на
животе у бравого офицера висит кондукторская кожаная сумка с солидным медным
замком и ремнем вокруг шеи. Как раз в этот момент капитан хладнокровно извлекает
из сумки трубку, затем набивает ее табаком из того-же хранилища, затем на свет
божий появляются спички.
Дальше... Дальше, как говорится в анекдотах, дело принимает пикантный оборот.
Мужественные чресла капитана украшает прекрасная, цветастая, мягкая и теплая
даже издалека - клетчатая юбка. Будучи мальчишкой, я мечтал иметь
рубашку-ковбойку из такого материала. Капитан недаром заслужил свои ордена.
Нужно иметь незаурядное мужество и чисто шотландское хладнокровие, чтобы
щеголять в 1945 году по Берлину в таком наряде.
Меня до сегодняшнего дня интересует вопрос: по примеру какого пола разрешил
капитан проблему нижнего белья. Тогда же я только в душе посочувствовал ему:
"Холодно наверно бедняге, когда ветерок поддувает!"
Пониже юбки у капитана, как у каждого истинного сына Адама, выглядыва