язык с трудом шевелится между
искрошенными остатками зубов.
"Я хочу только облегчить твою участь", - говорит капитан. - "Укажи нам
остальных. Тогда я даю тебе честное слово коммуниста..."
"Слово коммуниста..." - безмерной ненавистью дышит кровавый хрип. - "Ты, гад,
под это честное слово... скольких уже расстрелял?" Терзаемый болезненным кашлем
человек на стуле переламывается пополам, сплевывает кровь на пол.
"Мое слово - это слово Партии. Сознайся - и ты будешь свободен", - усилием воли
сдерживается следователь.
"Свободу!?" - насмехается кровавая маска. - "Я эту свободу знаю... На небе
она..."
"Подпиши протокол!" - протягивает капитан через стол лист бумаги.
"Сам писал - сам и подписывай..." - звучит в ответ.
"Подписывай!" - угрожающе приказывает капитан. Он забывает о присутствии двух
безмолвных фигур на диване и, разражаясь проклятиями, вытаскивает из стола
пистолет.
"Давай... Подпишу..!" - хрипит заключенный. Он берет протокол допроса и полной
грудью харкает на бумагу кровавые сгустки. "На тебе... С коммунистической
печатью..!" - радостным торжеством вибрирует голос смертника. Окровавленная
фигура с трудом поднимается со стула, медленно наклоняется через стол навстречу
дулу пистолета: "Ну! Стреляй..!"
Искаженная судорогой кровавая маска ползет на дуло пистолета. Глаза заключенного
встречаются с глазами следователя: "Ну, палач, теперь стреляй...! Дай мне
свободу...!"
Капитан в бессильной злобе опускает пистолет и делает знак конвоирам, стоящим по
сторонам стола. Удар прикладом автомата бросает заключенного на пол. Щелкают
стальные браслеты.
"Так легко ты от нас не отделаешься", - цедит сквозь зубы капитан. - "Ты еще
смерть как родную мать звать будешь". Человек в наручниках лежит без движения на
полу. Конвоиры рывком ставят его на ноги. Он стоит пошатываясь, сдерживаемый
солдатами. "Поставить его к стойке!" - приказывает капитан и делает знак увести
заключенного. ("Стойка" - одна из пыток, применяемых МВД. Подследственного
ставят лицом к стенке и оставляют в таком положении, пока он не согласится
подписать протокол вымышленного обвинения. Если подследственный прислоняется к
стене или садится, его безжалостно избивают. После "стойки" подследственный
готов подписать любой протокол, даже означающий смертный приговор. Поэтому люди,
знакомые со стойкой, предпочитают умышленно вызвать на себя побои и, таким
образом, избежать "стойки".
Рекорд "стойки" побил бывший член японской секции Коминтерна, арестованный в
период "чисток" 1935-1937 г.г. Японец простоял по "стойке" 26 суток, после чего
умер в госпитале от паралича сердца.)
Неожиданно темная фигура отчаянным рывком освобождается из рук солдат. Скованный
заключенный бешеным ударом ноги с грохотом опрокидывает стол следователя. Тот
отскакивает в сторону, затем с ревом бросается вперед. Рукоятка пистолета глухо
опускается на голову человека, извивающегося в руках конвоиров. По заскорузлой
маске запекшейся крови торопливо растекаются горячие алые струи.
"Товарищ капитан!" - резко звучит голос Андрея Ковтун.
Когда заключенного волоком утаскивают из комнаты, капитан, тяжело переводя
дыхание, говорит: "Товарищ майор, прошу разрешения закончить следствие и
передать дело на рассмотрение Трибунала".
"Придерживайтесь тех инструкций, которые я Вам дал", - сухо отвечает Андрей и
направляется к двери.
Мы молча идем по коридору. За каждой дверью слышатся приглушенные звуки. Звуки,
обещающие соблазны жизни в обмен на предательство. Звуки, сулящие собственную
жизнь в обмен на жизнь других. Тех, кто сегодня еще смеется и наслаждается
жизнью, кто не знает, что на него уже пал жребий.
"Ты сам хотел видеть это", - мрачно говорит Андрей, когда за нами закрывается
дверь его кабинета. Он произносит эти слова торопливо, как-будто оправдываясь,
как-будто стараясь предупредить то, что должен сказать я.
"За что он арестован? - спрашиваю я.
"Как раз за то, чем ты интересовался" - говорит Андрей и устало опускается в
кресло. - "Человек, который говорит открыто - да, я против. Прошел всю войну с
первого до последнего дня. Много раз ранен. Много раз награжден. Когда после
войны подошел срок его демобилизации, то добровольно остался на сверхсрочную
службу. А месяц тому назад арестован за антисоветскую пропаганду в Армии. После
ареста его окончательно прорвало. Рубашку на груди рвет и кричит: "Да! Я
против!"
"Ты его допрашивал? - спрашиваю я.
"Да..." - после некоторого колебания отвечает Андрей.
"Чем ты объясняешь все это?"
Недавно он был в отпуске в России. Приехал домой, а там - пусто. Старуху-мать
выслали в Сибирь... За коллаборацию. Во время оккупации, чтобы не умереть с
голоду, она мыла посуду у немцев. Младший брат в 1942 году был угнан немцами на
работу в Германию. После репатриации брата осудили на 10 лет рудников... Да и
вообще посмотрел он, что кругом творится. Когда вернулся в часть, то начал об
этом рассказывать. В результате... сам видишь."
"0 каких там сообщниках шла речь?" - спрашиваю я.
"У, как обычно", - пожимает плечами Андрей. - "Из одного человека нужно раздуть
целую контрреволюционную организацию".
"Вот тебе яркое доказательство того, что каждый - враг", - монотонным голосом
продолжает майор Государственной Безопасности. - "Внешне - образцовый советский
человек. Вот такие во время войны умирали с криком: "Да здравствует Сталин!" А
когда, копнешь глубже..."
"Так ты считаешь его идеологическим врагом?" - спрашиваю я.
"У него нет идеи", - отвечает майор. - "Но он уже пришел к отрицанию
существующего. Главная опасность в том, что он -- это миллионы. Брось сюда
направленную идею - и все это вспыхнет как пороховая бочка".
"Недаром идею в СТОН (СТОН - Сибирская Тюрьма Особого Назначения. Место изоляции
особо важных политических врагов СССР, приговоренных к пожизненному заключению.
Алексеевский равелин сталинской эпохи) загнали", - добавляет он беззвучно. -
"Хозяева в Кремле учитывают эту опасность".
Я молчу. Как будто угадывая мои мысли, Андрей беспомощно шепчет. "Что я могу
сделать?!" Затем с неожиданной злостью кричит: "Зачем ты хотел это видеть..?
Ведь я тебе говорил..."
В полусвете комнаты лицо Андрея выглядит усталым и постаревшим. Глаза его мутны
и лишены выражения. Он избегает встречаться со мной взглядом и вялыми пальцами
перебирает документы на столе.
"Андрей!" - громко окликаю я и поворачиваю абажур лампы так, что луч света
ударяет ему в лицо. Майор Государственной Безопасности вздрагивает, поднимает
голову и недоуменно смотрит на меня. Я пристально смотрю ему в глаза. Черные
глаза Андрея, не мигая, устремлены через стол. Зрачки не суживаются. Зрачки не
реагируют на свет. Затем я в первый раз вижу как в глазах Андрея мелькает страх.

"Ты знаешь, что такое реакция светом?" - по возможности мягко спрашиваю я.
"Знаю..." - отвечает Андрей и тихо опускает голову.
"Это значит, что ты уже дошел до ручки" - говорю я. - "Через пару лет от тебя
останется только живой труп".
"И это знаю..." - еще тише шепчет Андрей.
"Неужели у тебя нет другого пути, как морфий?" - спрашиваю я и кладу руку на
плечо моего школьного товарища.
"Нет пути, Гриша... Нет" - шепчут тубы майора Государственной Безопасности.
"Знаешь, иногда меня преследуют... Как это в медицине называется - навязчивые
представления", - голосом безо всякого выражения говорит Андрей. - Меня повсюду
преследует запах крови... Не просто крови... Свежей крови... Этот ковер. Эти
папки. Мои собственные руки... Потому я иногда и заезжаю к тебе так неожиданно.
Я бегу от этого запаха".
"Успокойся, Андрюша", - говорю я и поднимаюсь на ноги. Я беру с вешалки фуражку
и смотрю на часы: "Уже 6 часов утра. Поедем в город!"
Майор Государственной Безопасности подходит к металлическому шкафу, вделанному в
стену, и вынимает оттуда гражданский костюм. "У нас у всех обязательная
гражданская форма", - поясняет он в ответ на мой молчаливый взгляд. - "Теперь я
этим костюмом тоже пользуюсь, чтобы забыть проклятый запах".
Перед тем, как покинуть кабинет, Андрей достает из ящика стола книгу и говорит,
протягивая ее мне: "Возьми почитай. Я таких книг не много встречал".
На полотняной обложке я вижу заглавие по-немецки "Lasst alle Hoffnungen
fahren..." и имя автора - Ирена Кордес.
"У меня мало времени для чтения", - говорю я, листая книгу и по беглому взгляду
убеждаюсь, что речь идет о СССР. - "Я уже достаточно подобных глупостей читал.
Тем более 1942 год издания".
"Поэтому я ее тебе и даю", - произносит Андрей. - "Это единственная немецкая
книга о СССР, которую нужно прочитать каждому немцу. Для меня лично она имеет
еще свою особенную ценность. Эта женщина провела четыре года под следствием
НКВД".
"Ведь это антисоветская книга. Как она к тебе попала?" - спрашиваю я.
"У нас есть специальная библиотека. Вся антисоветская литература, которая
когда-либо издавалась на немецком языке", - звучит ответ Майора Государственной
Безопасности. "Своего рода справочный материал для работников МВД" - поясняет
он.
Позже я прочитал книгу, которую мне дал Андрей Ковтун. Автор, Ирена Кордес,
вместе со своим мужем жила в Москве. Оба были арестованы в период "ежовщины"
просто за то, что говорили на улице по-немецки. Этого было для НКВД достаточно,
чтобы обвинить обоих немцев в шпионаже. Затем следуют четыре года хождения по
мукам, по следственным камерам зловещей памяти Лубянки, Бутырок и других тюрем
Советского Союза. Четыре года, вполне оправдывающие заглавие книги, снятое с
ворот Дантевского ада. После подписания договора о дружбе с гитлеровской
Германией, Ирена Кордес была освобождена и выслана в Германию. Ее муж так и
пропал без вести в стенах НКВД.
Характерно то, что книга была издана в 1942 году. Может быть, этим и объясняется
ничтожный тираж книги. Истинное величие души человека показала маленькая
немецкая женщина. Проведя четыре года в таких условиях, в которых любой человек
проклянет и режим и страну и сам народ, вольно или невольно являющийся
виновником советской системы, Ирена Кордес на всем протяжении книги не проронила
ни одного слова упрека или обвинения по адресу народа. Я тщетно выискивал
подобные места. В крови и муках рождается человек, в крови и муках люди познают
друг-друга. Проведя четыре года в аду вместе с десятками и сотнями русских
людей, разделявших ее судьбу, Ирена Кордес познала русский народ, как его знают
немногие иностранцы.
Прочитав книгу, я согласился со словами майора Государственной Безопасности
Андрея Ковтун: "Такой женщине руку поцеловать надо! Ведь за моим столом много
немцев сидело. Может быть у них была такая-же душа, как у этой женщины..." В
голосе майора слышалось колебание.
Первые лучи восходящего солнца золотили верхушки деревьев когда мы вышли с
Андреем из дверей здания в глубине сада. В лицо пахнуло утренней свежестью.
Здесь в лучах солнца просыпалась жизнь. Там за нашей спиной, между ночью и днем,
жизнь билась в судорогах, исходила струйками крови, хрипела в предсмертных
судорогах. Меня охватило непреодолимое желание ускорить шаги, уйти подальше от
места, где человека преследует запах дымящейся крови.
Наш автомобиль выезжает на автостраду. Андрей молча сидит за рулем. В
расплывчатом свете зарождающегося утра лицо его кажется серым и безжизненным. Он
ведет машину судорожными рывками. Мотор ревет и дает перебои. Стальное сердце не
имеет нервов и не может понять почему дрожит нога на педали.
Когда автомобиль приближается к Ваннзее, Андрей отпускает педаль газа и взглянув
на часы предлагает: "Тебе на работу к десяти. Давай заедем к озеру? Полежим
часок на песке".
"Давай", - соглашаюсь я.
По широкому простору озера ходят мелкие волны. Обивая крылом капли воды над
волнами носятся чайки. Свежий ветер разгоняет свинцовую усталость бессонной
ночи, освежает отяжелевшую голову. Мы раздеваемся и бросаемся в воду. Чем дальше
удаляется от нас берег, тем больше охватывает меня чувство свободы, простора,
необъяснимое чувство потребности плыть все дальше и дальше. Я испытываю странное
внутреннее облегчение. Как будто встречные волны смывают с нас кровь этой ночи.
Искупавшись, мы ложимся на песок. Андрей наблюдает редких утренних купальщиков.
Я смотрю в небо, по которому бегут барашки облаков.
"Ну, что? Помог я тебе в твоем желании стать подлинным коммунистом?" -
спрашивает Андрей деревянным голосом и пытается улыбнуться.
"Нового ты мне ничего не открыл", - отвечаю я и не узнаю свой собственный голос.
Он мне кажется чужим и идущим откуда-то издалека. "Многие вещи при ближайшем
рассмотрении неприятны", - добавляю я.
"Так ты что - оправдываешь все это?"
"Нужно стараться охватить не часть, а целое", - продолжаю я. - "Не средство, а
цель".
"Так..! Цель оправдывает средства", - с горечью говорит Андрей. - "Из тебя
выйдет пожалуй лучший большевик, чем я".
"Я - питомец сталинской эпохи..." - отвечаю я.
"Так значит, по-твоему, все в порядке?"
"Я хотел-бы этого..."
"Что тебе еще не хватает?"
"Я боюсь, что у меня не хватает кругозора", - медленно говорю я .- "Когда я решу
проблему целесообразности или нецелесообразности конечной цели, тогда мне будет
легко... В обоих случаях будет легко... Вот тебе мой последний ответ, Андрюша. А
до того времени оставим разговоры на подобные темы".
Две девушки играют неподалеку, перебрасываясь мячом. Одна из них в пылу игры,
как молодая козочка, с разбегу перескакивает через нас и шаловливо смеется.
Андрей стряхивает с волосатой груди песчинки, делает попытку улыбнуться, но
улыбка быстро исчезает с его лица, уступая место выражению безразличия и
усталости.
"Посмотри!" - произносит он, кивая головой на девушек. - "В них бурлит жизнь. А
мы уже неспособны радоваться. Старики мы..."
"Тебе нужно взять отпуск и отдохнуть", - говорю я.
"Это не поможет", - уныло вздыхает Андрей. - "Мне нужно что-то другое".
"Тебе нужно или найти веру, которая оправдывала-бы твою работу, или..." Я не
знаю, что говорить дальше.
"Мне поздно уже искать, Гриша", - качает головой Андрей и смотрит в песок. -
"Опалил я крылья... Теперь ползай..."
2.
Маленькая Лиза была очаровательным ребенком. Когда она со старухой-гувернанткой
выходила гулять на Гоголевский Бульвар, люди, отдыхающие с детьми на скамейках,
говорили назидательно своим малышам: "Вот смотрите какая хорошая девочка! Видите
как она себя хорошо ведет". И, обращаясь к соседям по скамейке, завистливо
качали головами: "Эх! Есть счастливые дети! Вырастет - человек будет..."
Маленькая Лиза слышала эти слова, горделиво одергивала бархатное платьице и
подчеркнуто громко обращалась к гувернантке по-немецки. Люди удивленно шептали
вслед: "Это наверное иностранцы..."
Отец Лизы был одним из тех людей, которые умеют приспосабливаться к жизни. Он
вовремя поступил в партию, умел говорить то что надо и где надо, а еще лучше
умел держать язык за зубами. Таким образом он оказался в управлении одного из
крупных торговых трестов Москвы. Достаточно высоко, чтобы использовать
материальные возможности своего служебного положения, и достаточно низко, чтобы
не подвергаться риску ответственности за судьбу предприятия. Сыновей он
предусмотрительно воспитал в духе своей карьеры. Зато дочерей сумел выдать замуж
за людей, которые обеспечивали бы семье не только материальное благополучие, но
и светский лоск. Лиза была младшей дочерью и любимицей отца. С раннего детства
она привыкла к шумным выражениям восторга со стороны родственников и знакомых, к
наивной детской зависти своих подруг-однолеток.
Так шли года. Опадали листья на Гоголевском Бульваре осенью, набухали сладким
ароматом почки деревьев весной. Лиза окончила школу и стала взрослой девушкой.
Она трезво смотрела на жизнь. Когда подошел ее срок выбирать свой жизненный
путь, она, посовещавшись с отцом, решила поступить в Московский Институт
Иностранных Языков - МИЯ. Это обеспечивало сравнительно легкую учебу и по
окончании возможность столь-же легкой работы. Кроме того МИЯ был известен тем,
что часто он служит путем во многие заманчивые области - в Министерство
Иностранных Дел, Министерство Внешней Торговли и другие места, о которых говорят
шепотом. Среди московских девушек ходит много таинственных слухов о массивном
желтом здании по Метростроевской Улице. Здесь доносятся шорохи далекой и
загадочной заграницы, здесь сладко дурманят голову ароматы Коти, здесь на
студенческих балах танцуют принцы девичьих грез, одетые по последней заграничной
моде. Двери МИЯ казались Лизе вратами в Terra incognita.
Благодаря хорошим знаниям немецкого языка, полученным в детстве от гувернантки,
и связям отца Лиза без труда поступила в Институт. В первый-же год учебы она
обратила внимание профессоров своим острым умом и прекрасными успехами. Успехи в
учебе были для Лизы делом чести. В детстве она привыкла к всеобщему восхищению и
преклонению перед ее длинными локонами, кружевными платьицами и дорогими
игрушками. С годами это чувство стало для нее болезненной потребностью. Теперь
она старалась снискать восторги и зависть окружающих другими путями. Она во всем
старалась перещеголять других студентов - в отметках, в манерах, в одежде. И
Лиза добилась своего. Профессора ставили ее в пример прилежания. Подруги
морщились от ее эксцентричных выходок. Молодые люди провожали взглядом ее
стройную фигуру, удивляясь вызывающим манерам и туалету.
Так прошел первый год учебы. Начался второй. По Метростроевской улице мел
холодный осенний ветер, когда однажды утром Лиза привычно взбежала по ступеням
Института. В коридорах было холодно. Засунув руки в рукава пальто, Лиза
торопливо шла к своей аудитории, надеясь до начала лекций поделиться новостями с
подругами. Не успела она подойти к кучке студентов, шумно толпившихся у дверей
лекционного зала, как староста группы отозвал ее в сторону. "Лиза, тебя вызывают
в Спецотдел", - произнес он строгим шепотом. - "Явиться немедленно!"
Институтский Спецотдел помещался в комнате рядом с кабинетом ректора Института.
Никому из студентов не были известны функции Спецотдела. О них можно было только
догадываться. Двери этой комнаты открывались редко. Люди оттуда не выходили, а
выскальзывали, стараясь открывать двери поменьше, а закрывать потише.
Предварительно постучав, Лиза робко приоткрыла дверь в таинственную комнату. За
столом сидела женщина с подчеркнуто самоуверенными манерами, какие бывают у
женщин, исполняющих мужскую работу. По слухам Лиза знала, что это начальник
Спецотдела. Не вынимая изо рта папиросы, женщина извлекла из стоящего за ее
спиной железного шкафа папку, держа ее так, чтобы Лиза не могла видеть
содержимое. Затем она метнула на Лизу испытывающий взгляд, сверяясь с
фотографией в папке. Минуты тянулись бесконечно долго. Лиза тоскливо глядела на
крыши домов за окном и думала: - "Или арестуют, или выгонят из Института..."
Наконец, женщина с манерами мужчины протянула через стол запечатанный конверт и
сказала: "Сегодня вечером к 9 часам явитесь по этому адресу".
Лиза взглянула на конверт и буквы запрыгали у нее перед глазами. На конверте
значилось: "Лубянская площадь. Подъезд 8. Комната 207".
"В комендатуре скажите свою фамилию", - пояснила начальник Спецотдела. - "Там
Вас будут ждать".
В этот день Лиза была необычайно рассеянна. Она почти не слушала профессоров и
не могла сосредоточиться на конспектах. В голове у нее неотступно колотились
слова: "Лубянская площадь... Девять часов вечера..." Она осторожно открывала
портфель и заглядывала внутрь. Серый конверт с зловещим адресом лежал на своем
месте.
Ровно без пяти минут девять Лиза вошла в окованные бронзой створчатые двери
Главного Управления НКВД на Лубянской площади. Дежурный лейтенант НКВД позвонил
по телефону, затем вручил Лизе пропуск. Теперь восьмой подъезд, клетки этажей,
наконец дверь с табличкой "207". С замирающим сердцем Лиза почти неслышно
прикоснулась к двери костяшками пальцев.
"Вы так точны. Это хороший признак!" - с приветливой улыбкой произнес молодой
человек в гражданском костюме, открывая дверь. - "Прошу Вас!" Он вежливо указал
рукой на мягкое кресло напротив письменного стола. Лиза машинально опустила