ни этим писателям не
позволяла писать собственная совесть - там нужно было или лгать или молчать.
Мы имеем свою прекрасную национальную литературу, принятую и признанную
культурой Запада. Но нам самим наше собственное творчество преподносится с
большим отбором - чистка культурного наследия прошлого и искусственное
направление современного творчества в желаемое для диктатуры русло.
Даже Пушкину, в первые после революции годы, пришлось ожидать долгое время на
задворках Гослитиздата, пока сталинские цензоры признали его политически
безвредным. Рассказывает там какието сказки про золотых петушков. Какая от этого
польза для мировой революции? То-ли дело Маяковский - тот прямо во все горло
горланит:
"Кто там шатает правой?
Левой, левой!
Такие петухи нам нужны!
"Бей пар-р-рабелум
по ор-р-робелым,
пули погущ-щ-ще
в гущ-щ-щу бегу-щ-щ-щим!"
Жаль только, что Маяковский пустил себе пулю в лоб, когда убедился, что кричал
он и надрывал глотку попусту. По его собственному выражению - "захлебнулся
коммунистической блевотиной". В предсмертной записке он перефразировал слова
своего великого предшественника - "И дернул же меня черт родиться в СССР с душой
и талантом..." Трудно быть советским писателем - подлинный талант не может
творить в клетке. Даже сапожники от пера типа Демьяна Бедного и те в
конце-концов ломают шею.
На советских писателей нельзя обижаться. Человек создан из плоти, а плоть
слабее, чем свинец и колючая проволока. Кроме того заманчивое искушение: с одной
стороны - смерть творческая и физическая, с другой - все блага
привилегированного положения. Может быть многим покажется странным, что в стране
коммунизма существуют миллионеры? Да, самые настоящие миллионеры, у которых счет
в Госбанке и стоимость имущества превышают миллион рублей. Примером является
Алексей Толстой, автор фальсификаций "Петра I" и сценариев к "Ивану Грозному".
Кто может обвинить человека поставленного перед таким выбором?! Поставьте себя
на их место, прежде чем бросить камень.
Советские писатели - это птички в позолоченной клетке. Они могут петь или
молчать, но улетать им некуда. Сложнее обстоит дело с писателями Запада.
Западным писателям доверять нельзя. Даже мертвым нельзя. Когда-то Джон Рид
руководил американской секцией Коминтерна. Жил он, правда, в Москве, но это в
порядке вещей. Добросовестно написал солидную книгу. "10 дней, которые потрясли
мир". Сам Народный Комиссар Просвещения - Луначарский и жена Ленина - Надежда
Константиновна Крупская в предисловии к этой книге подтвердили, что сие есть
самое правдивое описание коммунистического переворота в России. Джон Рид
догадался своевременно сыграть в ящик, а его бренные останки были замурованы в
кремлевскую стену - почетная квартира для особо отличившихся коммунистов.
А потом скандал! Не предусмотрел Джон Рид, что история в сталинской России
задним числом выворачивается наизнанку. Умудрился во всей революции уделить
великому Сталину только две строчки, да и то попутно. Превознес до небес
Троцкого и других делателей революции, которые после смерти Ленина начали
наперебой умирать от насморка и прочих подобных болезней.
Пришлось посмертно вытрушивать честного Джона из кремлевской стенки.
Можно было-бы указать на десятки людей с мировой известностью, которые в поисках
новых путей увлекались коммунизмом. Познакомившись с советской
действительностью, эти люди навсегда излечились от своих про-советских
увлечений. Достаточно назвать одного из последних в этой категории.
Теодор Пливье, - автор "Сталинграда", немецкий писатель и коммунист, долгие годы
проживший в Москве, - бежал из Советской зоны в Западную Германию. В интервью,
данном представителям печати, он заявил, что в сталинской России нет и следа
коммунизма, что все коммунистические идеи там задушены, что все социалистические
институты превращены в орудия тоталитарного режима Кремля. Он понял это вскоре
после своего прибытия в Москву, но должен был молчать и мириться с окружающей
действительностью поскольку фактически он был пленником.
Теодор Пливье не отрекается от коммунизма, но его признание для Сталина более
опасно, чем прямая критика коммунизма. Судьба Теодора Пливье - это судьба
значительной части коммунистической интеллигенции Запада, увидевшей сталинскую
Россию собственными глазами. Не все имеют физическую возможность или моральную
честность совершить подобное признание, многие предпочитают служить Кремлю за
счет своей совести. Совесть - это понятие абстрактное, а есть много вещей и
понятий более реальных.
Кремлевских адвокатов трудно обвинить в прямой лжи. Существует утонченная форма
лжи - односторонее освещение предмета. На этом поприще кремлевские фокусники и
их коммивояжеры достигли особенного искусства. Абсолютно замалчивать или
остервенело ругать одно, одновременно превозносить до небес другое. На языке
шулеров это называется "передергивать".
Здесь в Берлине нам попадают в руки забавные книжонки. Очень забавные. Они
написаны заграничными авторами и изданы заграничными издательствами, они истошно
восхваляют Сталина и сталинскую Россию. Очень характерно, что эти книги или
вообще не издаются на русском языке или издаются ничтожным тиражом, который не
поступает в обращение. Эти книги предназначены только для внешнего употребления.
Кремль предпочитает не показывать подобные книги русским - ложь слишком
наглядна.
Недалеко от Бранденбургских Ворот есть магазин "Международная Книга". Это
советский магазин, специально торгующий литературой на иностранных языках и
рассчитанный на заграничных покупателей. Мы часто бывали там. Конечно, мы
покупали не труды Ленина, а обычные граммофонные пластинки. То, что ни за какие
деньги невозможно достать в Москве, - в избытке предлагается иностранцам. Вот в
этом то магазине и торгуют книгами типа писаний декана Кентерберийского.
Что могло побудить "красного декана" писать подобные вещи? Может быть декан
задним умом думает, что в случае если Сталин доберется до Британских островов,
то он своими заблаговременными "социальными" молитвами спасет свою шкуру от
Сибири? Или назначит архиепископом Всея Английской ССР? Советский человек не
может дать другого объяснения этим слугам кремлевской пропаганды.
Пропаганда! Только советский человек понимает что это такое. Говорят что
"Кока-Кола" стоит 5 центов: два цента стоит само месиво, а три цента - реклама.
Американцы убеждены, что на свете нет ничего вкуснее, полезнее и благодатнее.
Людей убедили с помощью рекламы.
Подобно этому обстоит дело с коммунизмом для советских людей. Их убеждали и
убеждают, что коммунизм - это самое лучшее, самое непревзойд„нное достижение.
Смесь более сложная, чем "Кока-кола". Она насквозь пронизывает человека со дня
его рождения. То, что в Америке делает реклама, в СССР делает пропаганда.
Человек ходит голый, голодный, поставленный на уровень безмолвного робота. При
этом его уверяют как раз в обратном. И что самое удивительное - он верит. Вернее
- пытается верить. Так легче переносить трудности, когда нет возможности
избавиться от них или бороться с ними.
Кремль знает чудовищную силу пропаганды на души людей, он знает опасность, если
мираж будет разрушен. В тоталитарной гитлеровской Германии слушание вражеских
радиостанций во время войны было запрещено, но радиоприемники не были отобраны.
То-ли Гитлер считал, что его государственную систему бесполезно критиковать для
немцев, то-ли он больше доверял своим подданным. Во всяком случае его
кремлевский партнер поступил иначе. В СССР все абсолютно радиоприемники были
конфискованы в первые дни войны. Кремль прекрасно знает свое уязвимое место.
Если тридцатилетние труды кремлевской пропаганды будут поколеблены, - эфемерное
духовное единство Кремля и народа распадется как карточный домик от первого
порыва ветра.
Советских людей поражала примитивность немецкой пропаганды во время войны. Они
говорили на русском языке, но не для русских. От их передач пахло нафталином или
чужим немецким духом. Пропаганда - это пища для души, тут нужно знать рецепты и
формулы, необходимые для русской души. Они ничего не говорили о будущем, они не
могли дать разумной критики кремлевской диктатуры. Они надеялись на грубую силу
- прусская тупость, известная уже раньше. Для души нужно искусство психиатра, а
не крик фельдфебеля.
"Печать - это самое сильное оружие нашей партии," - сказал Сталин. Иными
словами: пропаганда - это самое сильное оружие Кремля. Пропаганда цементирует
внутренние силы и разлагает внешние. Тем лучше для Сталина, если его противники
не уяснили себе всей правоты и значения этих слов.



   Глава 14. ДИАЛЕКТИЧЕСКИЙ ЦИКЛ

1.
Лето 1946 года клонилось к концу. Над Берлином изо дня в день стояло в небе
солнце. Как раскаленный шар мерцало оно сквозь дымку висящей над городом
известковой пыли. Эта же пыль густым слоем лежала на траве и листьях деревьев.
В мареве лета Карлсхорст жил своей обычной жизнью. Около комендатуры деловито
сновали немцы, добивающиеся пропуска в Главный Штаб. В Управлениях и Отделах
Главного Штаба СВА кипела лихорадочная работа. В водовороте работы люди с
золотыми погонами на плечах подчас забывали, что Карлсхорст это лишь далекий
остров, окруженный чужой и враждебной стихией. Зато когда подходил день отпуска
и поездки на родину они с удвоенной остротой ощущали, что далеко на Востоке
лежит огромная страна, их страна, интересы которой они призваны защищать за ее
пределами.
Письма из Советского Союза сообщали о необычайной засухе на всей территории
европейской части СССР. Откровенно высказывались опасения за судьбу будущего
урожая. Хлеб, еще не созрев, осыпался на корню. Мелкие огороды, которыми жила
основная масса народа, выгорели от солнца. Люди с тоской смотрели в безоблачное
небо и опасались наступления голода еще худшего, чем они перенесли за годы
войны. Письма с родины дышали безнадежностью и отчаянием.
Незаметно прошел год с того времени, как я прибыл в Берлин на работу в Советскую
Военную Администрацию. Начинался второй. В конце лета подошел, наконец, срок и
моего отпуска. На полтора месяца я мог отряхнуть с моих ног прах Берлина и
отдохнуть на родине.
Андрей Ковтун взял отпуск одновременно со мной и мы договорились ехать вместе.
Мы решили сначала остановиться в Москве, затем съездить навестить наш родной
город на Юге и, наконец, отдохнуть где-нибудь на побережье Черного моря. Андрею
обязательно хотелось организовать отпуск так, чтобы мы могли провести время
среди воспоминаний нашего юношества.
На Силезском Вокзале Берлина толкотня и давка. Около воинской кассы оживленная
торговля - меняют оккупационные марки на рубли. Приехавшие из СССР стремятся
обменять пачки бесполезных червонцев на заманчивые марки. Уезжающие в СССР рады
избавиться от марок, чтобы иметь советскую валюту на дорожные расходы.
Полагаясь на свою форму офицера МВД, Андрей отправился к военному коменданту
вокзала и вскоре вернулся с двумя плацкартами в мягкий вагон. Его
предусмотрительность оказалась очень кстати. Все вагоны переполнены до отказа. У
большинства пассажиров масса багажа, с которым они ни в коем случае не желают
расстаться, не доверяя услугам багажных вагонов. У нас с Андреем тоже по два
чемодана, наполненных главным образом подарками родным и знакомым.
До Бреста наш поезд дошел без всяких приключений, хотя советские воинские
поезда, курсирующие на линии Берлин-Москва, нередко являются объектом обстрела и
даже нападений со стороны скрывающихся в лесах польских националистов. На
советском погранично-пропускном пункте в Бресте производится первая проверка
документов и багажа. Все пассажиры переходят в другой поезд. Погранохрана МВД
особенно тщательно обыскивает багаж демобилизованных военнослужащих в поисках
оружия, которое кто-либо вздумал бы провезти с собой домой в качестве трофеев.
Лейтенант погранохраны МВД в зеленой фуражке, проверявший документы стоящего
впереди нас капитана, обращается к нему с вопросом:
"Почему Вы, товарищ капитан, не оставили личное оружие по месту службы?"
"Я не получил на это соответствующего приказа," -отвечает тот, с досадой пожимая
плечами.
"По прибытии в место назначения Вам придется сдать пистолет в местной
комендатуре, где Вы будете регистрироваться," - говорит лейтенант МВД, возвращая
документы.
"Вот оно - порядки мирного времени," - ворчит капитан вполголоса, когда мы
выходим из помещения контрольного пункта. - "Все чего-то боятся."
В ожидании отхода московского поезда мы с Андреем сидим в зале вокзала. Кругом
нас много офицеров в польской форме с квадратными конфедератками на головах. Все
они разговаривают между собой по-русски и польским языком пользуются лишь в
случае ругательств. Это офицеры советских войск маршала Рокоссовского,
стационированные в Польше и переодетые в польскую форму. Вскоре к ним
присоединяется несколько офицеров, возвращающихся в Советский Союз из Германии.
Завязывается разговор на местные темы.
"Ну, как там у вас в Германии," - спрашивает офицер с безошибочным сибирским
акцентом и польским орлом на фуражке, обращаясь к лейтенанту из Дрездена. -
"Пошаливают немцы?"
"И - куда там!" - безмятежно отвечает лейтенант. - "Дисциплинированный народ. Им
сказано - нельзя, значит нельзя. Мы сначала сами ожидали, что будут беспорядки
или покушения. Ничего подобного!"
"Да неужели!" - удивляется сибиряк и качает головой. - "Зато наши паны жизни
дают. Что ни ночь - или зарежут, или подстрелят кого-нибудь. И эта курица не
помогает." Он показывает на орла на своей конфедератке.
"Не умеете вы с ними обращаться," - с видом превосходства говорит лейтенант.
"Не так это просто," - вмешивается в разговор еще один советский офицер в
польской форме. - "Рокоссовский во время войны от Сталина шестнадцать
благодарностей в приказах получил, а за последний год в Польше - двадцать
выговоров. Все из-за поляков! Они в тебя из-за угла стреляют, а ты их не имеешь
права пальцем тронуть - иначе Трибунал. Политика!" Офицер тяжело вздыхает.
"Вот недавно в Гдыне дело было," - говорит сибиряк в конфедератке. - "Там в
порту стояла флотилия наших канонерок. Ну, моряки пошли себе погулять. Тут-же
прямо на пристани к ним привязались поляки и давай задираться. Через пять минут
сбежалась целая толпа. Тут тебе и ножи, и стрельба - что хочешь. В общем
зарезали нескольких моряков прямо на глазах у остальной флотилии."
"Ну, и как-же?" - интересуется лейтенант из Дрездена.
"Моряки-братишки, сам знаешь, что за народ," - подмигивает сибиряк. - Не долго
думая, развернули скорострельные пушки по борту и - всей флотилией ураганный
огонь по набережной. Дали полякам перцу! Потом целую неделю панские потроха по
крышам собирали."
"Зато весь командный состав флотилии под Трибунал попал," - скептически
добавляет второй псевдо-поляк. - "А Рокоссовский еще один выговор получил."
Разговор заканчивается, так-как проезжие офицеры встают, намереваясь идти в
город. "Смотрите не задерживайтесь в городе после темноты," - советуют им вслед
офицеры в польской форме.
Вскоре после того, как наш поезд отошел от Бреста, по вагонам была произведена
повторная проверка документов. Не проехали мы нескольких часов, как эта
процедура повторилась еще раз.
За окном вагона медленно бежит чахлый пейзаж Белоруссии. По-прежнему, как и в
годы войны, лежат в развалинах вокзалы. Уныло чернеют трубы печей на месте
сожженных дотла деревень. Безжизненно смотрят в небо журавли над заброшенными
колодцами. Редко где виднеются фигуры людей. Люди такие-же оборванные и жалкие,
как и год тому назад. Как и десять лет тому назад. Безрадостна ты, серая и
печальная, родная сторона!
Андрей сидит молча, прислонившись в угол. Он не обращает внимания на
происходящее кругом и погружен в свои мысли. Время от времени дверь купе
стремительно распахивается. Новый пассажир заглядывает внутрь. Увидев форму
офицера МВД, человек делает вид что ошибся дверью и идет искать место в другом
купе. Даже в мягком вагоне, где у каждого пассажира в кармане партбилет, люди
предпочитают держаться подальше от МВД.
К вечеру Андрей, до того сохранявший молчание, немного оживает. Под впечатлением
пейзажа за окном завязывается разговор о прошлом. Постепенно Андрей переходит к
воспоминаниям о Галине. Он увлекается все больше и больше. Я с удивлением
наблюдаю за ним. Видимо он все время вращался мыслями вокруг Галины, но только
теперь решился заговорить на эту тему. Время и расстояние притупляли чувства.
Теперь-же его сердце снова горит старым огнем.
История отношений Галины и Андрея была довольно своеобразной. Галина была на
редкость красивой девушкой. В ея красоте было что-то возвышенное и чистое. И что
самое главное - ее внутреннее содержание полностью соответствовало ее внешности.
Она имела трепетную душу и благородное сердце настоящей женщины. Андрей
боготворил девушку и служил ей как жрице. Долгое время Галина была холодна к
ухаживаниям Андрея и не замечала его раболепные знаки внимания. Затем между ними
установилась крепкая дружба. Может быть девушку покорили незнающие границ
жертвенность и преданность Андрея, может быть она чувствовала, что любовь Андрея
не похожа на ухаживания других молодых людей.
Для окружающих эта дружба казалась странной. Слишком бросалось в глаза
противоречие между угловатой фигурой Андрея и подчеркнуто одухотворенной
внешностью Галины. Никто не мог понять что связывало их. Подруги Галины доводили
ее до слез, подчеркивая при каждой возможности недостатки Андрея. Приятели
Андрея откровенно поздравляли его с незаслуженным, по их мнению, счастьем.
Несколько раз это служило поводом к кратковременным расхождениям. Тогда Андрей
не находил себе места и бродил как тень по следам Галины, не решаясь
приблизиться и не имея сил расстаться. Так или иначе - до самого начала войны
они были неразлучной парой. Война забросила Андрея в трущобы партизанских лесов,
дала иной ход его необузданным чувствам. Город, где осталась Галина, был вскоре
занят немецкими войсками и всякая связь оборвалась.
В окно вагона смотрит душная сентябрьская ночь. Андрей расстегнул пуговицы
кителя, подставил открытую грудь врывающемуся в окно встречному ветру. Он
как-будто переродился и с оживлением рассказывает о своих делах в годы войны.
"В жизни мы все время стремимся к чему-то," - говорит он - "Стремимся к власти,
славе, орденам. Но все это внешнее. Когда дойдешь до определенной черты, то
чувствуешь что ты все время только давал от себя. Задаешься вопросом - что ты
получил за все это?"
"Сейчас у меня странное ощущение," - продолжает он. - "Если отбросить в сторону
все внешние причины и думать только о себе, то мне начинает казаться, что все
что я делал, стремясь вверх, я делал ради Галины. Говоря откровенно, сейчас я
несу эту форму и эти ордена к ногам Галины."
Андрей окидывает взором свою подчеркнуто аккуратную форму, стряхивает пылинку с
синих галифе и говорит мечтательно: "Теперь Галина инженер. Живет в Москве.
Имеет достойную работу, уютную квартиру. Разве это не предел, которого может
сегодня достигнуть женщина? И вот, в довершение всего, перед ней появляется
некий майор Государственной Безопасности - защитник и страж ее благополучия.
Разве это не логичный конец?!"
"Вот здесь, дружок, я и надеюсь, что жизнь мне отплатит с процентами за все!"
Андрей крепко стучит мне ладонью по колену, встает и смотрит вперед из окна
вагона, как будто надеясь увидеть в бегущей навстречу темноте то, чем
вознаградит его судьба.
Уже и раньше я часто замечал, что Андрей как-то странно рассуждает о Галине.
Вложив всю свою горячую душу в честолюбивые стремления и в обмен не получив от
жизни никакого удовлетворения, больше того, мучаясь своим положением человека,
вынужденного действовать вопреки своим убеждениям, он подсознательно стал искать
какой-то компромисс с жизнью. Он стал убеждать себя, что старая любовь и
семейное счастье заполнят пустоту в душе и примирят его с мучительной
действительностью. Постепенно встреча с Галиной стала для него навязчивой идеей.
Он, как маниак, убегал в мечты, убеждая себя, что встреча