сь, что с тобой удар сделается". Растянувшись в придорожной траве он, с
трудом переводя дыхание, пыхтел: "Конечно, твой самопал легче, чем мои удочки...
А то бы я тебя перегнал... Давай теперь поменяемся..."
Будучи уже студентом, Андрей нашел новое поле деятельности для своего
честолюбия. Теперь он с упоением изучал историю великих людей. Он просто рылся
по каталогам библиотек и выискивал книги, начинающиеся словом "Великие...",
вплоть до трехтомного труда "Великие куртизанки мира."
Придя ко мне, он усаживался верхом на стул, некоторое время молча барабанил
пальцами по столу, затем, вытянув вперед свою плоскую как у ящерицы физиономию,
тоном инквизитора спрашивал: "О Клеопатре ты, возможно, кое-что знаешь. А
скажи-ка мне- кто была Мессалина? Э!" Если я не мог ответить на его вопрос, то
он был чрезвычайно горд.
Я обычно не шел на его ловушки, а применял тактику контрвопросов. Если он
спрашивал меня каким камнем пользовался Нерон вместо очков, то я с презрительным
видом говорил: "Это чепуха. Скажи мне лучше - какая разница между когортой и
фалангой? Вот вопрос для мужчин."
Андрей смущенно ерзал по стулу, чувствуя, что ему еще далеко до Нерона. Он мог
безошибочно показать на карте место, где находился Карфаген, исчезнувший с лица
земли две тысячи лет тому назад, но когда я спрашивал его, где Мурманск, то он
попадал в затруднительное положение.
Нужно принять во внимание, что у нас в школе изучение истории начиналось с
Парижской коммуны. То, что творилось на свете до этого, по мнению советских
педагогов, вполне можно отнести к теории Дарвина - происходила эволюция от
обезьяны к человеку, а собственно человек появился только со времени первого
коммунистического восстания Парижской коммуны. Это считалось достаточным для
просвещения советской молодежи в области истории. По закону действия и
противодействия мы питали органическое отвращение к "шарманке", так мы называли
уроки истории, - и во время уроков истории предпочитали игру в футбол.
Поэтому знание древней и средней истории было явлением исключительным в нашей
среде. Для этого нужно было изучать эти вещи самостоятельно по книгам, достать
которые стоило большого труда. Я читал старые учебники по древней истории уже
будучи студентом университета в порядке отдыха от скучных дифференциалов и
интегралов. Не знаю что заставило Андрея заинтересоваться прахом Александра
Македонского, наверное тоже честолюбие. Он полагал, что только он один мог
додуматься до столь оригинальной вещи, и чрезвычайно удивлялся, когда я отвечал
на его каверзные вопросы.
Второй необычайной чертой характера Андрея была животная ненависть к советской
власти - он ненавидел ее как собака кошку.
Мне это часто было непонятно и просто неприятно. Я был более либерален. Отец
Андрея был сапожником-кустарем, по советской классификации он принадлежал к
разряду ликвидируемого класса собственников, хотя вся его собственность
заключалась в мозолистых руках да согнутой спине. Андрей наверное с колыбели
слышал немало горьких проклятий по адресу Сталина и всей "коммунистической
шатии". Я не находил себе другого объяснения, когда еще в школе он оттаскивал
меня в угол и шептал мне на ухо антисоветские частушки, которые обычно пишут в
уборных. Потом он испытывающе смотрел на меня своими черными глазами и
спрашивал: "Ну, как? Здорово - не правда ли?"
Я обычно не пускался на дискуссии и ограничивался молчанием. Нам было тогда по
шестнадцать лет, но я не забывал, что в соседней школе недавно арестовали трех
школьников по обвинению в антисоветской деятельности.
Когда мы уже были студентами, Андрей часто заходил ко мне. Мы не были
закадычными приятелями. Я думаю у него вообще не было близких друзей. Его дружба
выражалась главным образом в одностороннем соперничестве по всем вопросам. Он
постоянно хотел перещеголять меня в экзаменах, в общих гуманитарных знаниях,
даже в области успеха среди девушек. Я же только посмеивался над его
чудаковатыми манерами, спускал его с облаков на землю и доказывал необходимость
совершенствоваться. Для меня он был не столько товарищем, как любопытным типом.
Он едва-ли мог быть хорошим другом, в его душе было что-то неприятное. Хотя он
никогда не сделал мне никакой гадости, но я подсознательно сохранял в наших
отношениях некоторую дистанцию. Он же слегка снисходительно удостаивал меня
своей дружбой-соперничеством, говоря что я хоть немного разбираюсь в "высоких
материях".
Андрей считал себя непревзойденным и неотразимым. В нашей кампании это служило
источником веселых шуток по его адресу. Достоинством Андрея было, что он,
несмотря на честолюбие, никогда не обижался. Если и обижался, то никогда не
подавал вида. Просто исчезал на некоторое время, а затем, переварив обиду, снова
появлялся в моей комнате как ни в чем не бывало.
Однажды в начале учебного года, когда мы были уже на третьем курсе
Индустриального института, Андрей пришел ко мне и по привычке оседлал стул. Я,
согнувшись над столом, чертил курсовой проект, и не обращал на него никакого
внимания - он был у меня слишком частым гостем.
На этот раз у Андрея была особенно важная новость. Он напустил на себя
чрезвычайно таинственный вид и вертелся как уж. В то же время он старательно
молчал, пытаясь разжечь этим мое любопытство. Я чувствовал, что он почти
лопается от потребности поразить меня своей тайной, но не подавал вида.
"Ты ничего не знаешь?" - наконец не выдержал он.
Я продолжал чертить.
"Ну, конечно, ты ничего не знаешь," - Андрей понизил голос до шепота. - "В этом
году на первом курсе исключительно интересные девушки. Я специально
интересовался проблемой нового набора".
"Я был вчера в общежитии Химфака (химический факультет). Ах, какие девочки. А
одну я там нашел - настоящая принцесса, в полном смысле слова принцесса. Я даже
ее имя узнал - Галина! Я разработал детальный план и пришел теперь
посоветоваться с тобой. Да брось ты свои чертовы чертежи. Слушай сюда!"
Андрей говорил так, как будто сердце принцессы уже лежало в его кармане.
"Я чертовски умно придумал. Посмотрел в какой комнате Галина живет - это раз.
Посмотрел кто с ней еще в комнате живет, их там четверо, - это два. Выбрал самую
уродливую изо всех и очаровывал ее целый вечер, как Мефистофель. Теперь эта жаба
воображает, что я в нее по уши влюблен, даже пригласила меня к себе в комнату.
Понимаешь? А в комнате-то Галина. А-ах! Видишь как дела делаются". Андрей
подскочил на стуле и издал какой-то нечленораздельный звук в восторге от своего
собственного острого ума.
Потом он снова зашептал: "Дело наполовину сделано. Мне только неудобно ходить
туда одному. Нужен компаньон. Пойдем со мной!"
"Ты все равно конкурент не опасный," - добавил он с чувством собственного
превосходства.
Слова Андрея меня удивили - он считался среди студентов самым отъявленным
женоненавистником. Благодаря своей угловатой внешности он не пользовался успехом
у студенток. За неимением других доказательств он с апломбом говорил: "Женщины
все равно ни черта не понимают. Им нужна внешняя оболочка, а не душа."
Затем, видимо, чтобы утешить себя, он бормотал: "К тому же все великие люди до
самой смерти были холостяками".
Итак что-то случилось, если Андрей заговорил о женских прелестях. До сего
времени его интересовали женщины не моложе Екатерины Великой.
Вскоре я сам встретил принцессу, вокруг которой Андрей плел свои хитроумные
сети. Остается еще добавить, что в результате наша с Андреем
дружба-соперничество распространилась также и на Галину.
Весной 1941 года мы с Андреем защитили перед Государственной Экзаменационной
Комиссией наши дипломные работы и стали молодыми инженерами, перед которыми
раскрывался мир.
Студенческая жизнь, несмотря на все ее прелести, была не легкой. Больше половины
выпускников нашего курса заплатили за высшее образование дорогой ценой -
туберкулез, катар желудка, неврастения. Но мы боролись за наше будущее. Теперь
оно раскрывало перед нами свои заманчивые дали. Теперь мы имели солидную
профессию, перспективы на лучшее материальное обеспечение, возможность
осуществить свои планы в жизни. Путевка в жизнь лежала в нашем кармане.
22 июня 1941 года...
Многие из нас никогда не забудут эту дату. Война пришла как гром среди ясного
неба. Она разрушала все наши планы на будущее. На долгие годы мы должны были
отказаться от личной жизни, шагнуть в неизвестность. Несмотря на это, мы
восприняли войну до странности спокойно. Германия олицетворяла для нас Европу, а
Европа была для большинства молодой мыслящей интеллигенции запретным идеалом.
Абсолютный запрет всякого контакта с внешним миром имеет свои отрицательные
стороны - многие из советской молодежи видели в Европе преувеличенное до абсурда
воплощение своих духовных и материальных стремлений.
Многие в первую минуту полагали, что это означает начало коммунистической
мировой революции, что война инсценирована Сталиным, что это очередной
эволюционный маневр Коминтерна - и они испугались. Но когда через несколько дней
пришли первые известия об ошеломляющих успехах немецких войск, о
катастрофических поражениях Красной Армии - люди успокоились. Многие в принципе,
в глубине души, даже радовались войне. Именно такой войне. Они внутренне
воспринимали эту войну, как крестовый поход Европы против большевизма. Это
парадокс, о котором мало кто подозревает в Европе, а русские люди стараются не
вспоминать об этом - слишком горько было разочарование потом.
Гитлер сыграл в руки Сталина крупнейший козырь - доверие народа. Если до войны
большинство молодой интеллигенции принципиально не хотело верить советской
пропаганде или относилось к ней очень критически, то в годы войны эти люди
получили кровавый урок, который они никогда не забудут.
Встретив меня где-нибудь, Андрей взволнованно тащил меня в сторону и сообщал
последние сводки с фронта. Немецкие сводки. С немецкого фронта, где он был
душой. Когда немецкие войска были еще далеко от Киева, он клялся что Киев уже
пал. Каждое поражение советских войск он воспринимал не только с радостью, но
прямо-таки с животным злорадством. В своем воображении он уже командовал
какой-то террористической бандой и в уме подсчитывал количество повешенных его
рукой коммунистов.
Вскоре война разбросала нас с Андреем в разные стороны.
В конце 1941 года я получил от него первое письмо. Написанное на грязном обрывке
бумаги, оно было пронизано безысходной тоской. Это было не письмо, а волчий вой
на луну. Он находился где-то в тылу, в какой-то учебной части. В довершение
всего это была часть специального назначения - по окончании обучения их должны
были перебросить в немецкий тыл в качестве партизан. Он был
инженером-строителем, теперь стал офицером-сапером. Это определяло его будущую
специальность - диверсионная работа в тылу неприятеля.
Прочитав письмо, я был уверен, что на следующий день Андрей перебежит к немцам.
Второе письмо я получил от него не скоро, почти через год. Диковинный конверт,
бумага носила гриф немецкого штаба, крест-накрест перечеркнутый рукой Андрея.
Когда я прочел письмо, то был немало удивлен до чего человек может лицемерить.
Письмо было написано в напыщенном стиле гомилетики, это был сплошной хвалебный
гимн Родине, партии и правительству. Написать имя Сталина у Андрея все-таки рука
не повернулась.
Он писал: "Только здесь, в тылу врага, я понял что такое Родина - Родина с
большой буквы. Теперь это для меня не отвлеченное понятие, а живое существо,
родное существо, Родина-Мать. Я нашел то, что тщетно искал - смысл в жизни. Или
грудь в крестах, или голова в кустах. Если уж жить, так жить с лапстосом
(мастерской удар в бильярде). Теперь я член Коммунистической партии, награжден
тремя орденами и представлен к повышению. Командую партизанским отрядом по
численности равным полку, а по его боевому балансу еще больше. Я сделал
глупость, когда пошел учиться на инженера. Теперь я твердо решил - после
победного окончания войны пойду работать в органы НКВД, переменю фамилию на
Орлов."
Маленький Нерон уже не сомневался в исходе войны. Он хотел переквалифицироваться
в работника НКВД, поскольку считал это учреждение квинтэссенцией советской
власти. Он подробно перечислял в письме количество взорванных мостов, пущенных
под откос поездов и уничтоженной живой силы противника.
Я не поверил перерождению Андрея. Я просто подумал, что он пишет, учитывая
наличие военной цензуры. Морально-политическая характеристика и повышение
офицеров во многом зависит от их писем. Я подумал, что честолюбие и жажда
карьеры взяли верх надо всеми другими чувствами его горячей души.
Я порядком обозлился и написал в ответ: "Боюсь как бы мы не очутились с Вами по
разные стороны стола, гражданин Орлов." Это было по адресу будущего следователя
НКВД.
Последнее письмо я получил от Андрея еще через год. Это были уравновешенные
строки взрослого человека. Он сообщал, что командует соединением регулярных
партизанских отрядов, что равняется по численности армейской дивизии.
Деятельность его подразделений охватывала по карте район, равный по величине
среднему европейскому государству. О боевых делах его частей сообщалось в
сводках Совинформбюро. Он уже не перечислял своих орденов, а только коротко
упомянул, что ему присвоено звание Героя Советского Союза.
Мой друг-соперник действительно сделал карьеру. Андрей любил похвастаться, но
никогда не врал. К тому времени в русской душе произошли большие перемены и я
искренне гордился подвигами Андрея. В конце письма он сообщал, что передвигается
вместе с наступающим фронтом на запад в район Прибалтики, что работа там трудная
и возможен перерыв в нашей переписке.
С тех пор я ничего не слышал об Андрее Ковтун. Я с грустью подумал, что его
голова все-таки оказалась в кустах, и мысленно поставил крест над его именем.
3.
И вот теперь Андрей снова передо мной живой и невредимый, воскресший из мертвых.
В моем представлении умер чудаковатый парень, мечтавший о великих подвигах.
Сейчас передо мной стоит мужчина в расцвете лет. На его груди поверх несколько
рядов орденских лент поблескивает золотом пятиконечная граненая звезда - высший
знак воинской доблести Советского Союза. Его фигура дышит спокойной уверенностью
человека, привыкшего командовать, черты лица потеряли юношескую угловатость и
приобрели своеобразную мужественную красоту. Только характер у Андрея не
изменился. Выдумал сюрприз, от которого у меня сердце в пятки опустилось.
"Давно мы с тобой, братик, не видались. Принимай дорогого гостя!" - говорит
Андрей незнакомым для меня голосом. В его тоне налет покровительственности, как
будто он привык говорить с людьми сверху вниз.
Злые годы мчатся вскачь, так и не видишь как летит время. Только вот
встретившись со старым приятелем, чувствуешь сколько воды утекло с тех
беззаботных студенческих лет.
"Гость ты действительно редкий," - говорю я. - "Только чего ты меня раньше не
предупредил. Сейчас я даже и не соображу как нам отпраздновать твое воскресение
из мертвых. Почему ты не писал?"
"Знаешь что такое - спецзадание? Я два года даже матери писать не мог. Ну, а ты
как живешь? Женился - или все еще на подножном корму."
Андрей ходит по комнате, твердо ступая сапогами по ковру и засунув руки в
карманы синих галифе. Жизнь научила маленького утенка крепко стоять на
собственных ногах. Раньше на стуле рядом с моим чертежным столом он чувствовал
себя не так уверенно.
"Ну, а теперь рассказывай все по порядку", - говорит Андрей, усаживаясь в кресло
между письменным столом и книжным шкафом.
"Как воевал?"
"Как и все", - отвечаю я.
Я еще не пришел в себя от неожиданности и чувствую некоторую неловкость. Андрей
так изменился за эти годы, найдем ли мы теперь общий язык.
"Люди воевали по разному," - звучит голос Андрея, - "Знаешь - умный наживается,
а дурак навоюется. Впрочем, это уже дело прошлого. Какие у тебя планы на
будущее?"
"Завтра встаю к десяти часам на работу," - говорю я.
"Это похвально. Значит ты по-прежнему реалист."
Наш разговор натянут и неестественен. Странно как время стирает былую
задушевность и близость юношеских лет.
"Эх, хорошее было время - студенческие годы. Кажется тысячу лет с того времени
прошло," - говорит задумчиво Андрей, как бы угадывая мои мысли. - "Скажи - чем
кончилось дело с Галиной? Я был уверен, что встречу ее твоей женой."
Андрей не забыл нашу принцессу студенческих лет. Да и мне приятно это
воспоминание безоблачных дней. Так полу-заметенные ветром следы маленькой ножки
на прибрежном песке будят в нашем сердце милые расплывчатые образы. След на
песке дарит нам сладкий, как дым опиума, сон улетевшей мечты. След на песке,
далекое море, солнечный ветер. Лечь бы на этом песке и смотреть в голубое ничто.

Некоторое время мы сидим молча. Я предлагаю Андрею сигарету, он отказывается.
"Ты что - так и не научился курить?" - спрашиваю я.
"Нет, пробовал в лесах со скуки, но не прививается," - отвечает он.
Я знаю, что раньше Андрей органически не переносил спиртных напитков. Когда я
поставил перед ним бутылку с яркой этикеткой, он начал изучать ее со всех
сторон, как будто это было лекарство.
"Мой главный недостаток - не могу пить," - говорит он. - "Дома у меня лежат
коллекционные вина из подвалов Геринга - так и не трогаю. А часто трудно
приходится. Другие пососут бутылку и забываются, мне же это не помогает."
"Что у тебя - угрызения совести начинаются?" - спрашиваю я - "Ведь ты же сам,
если не ошибаюсь, в Робеспьеры лез. Да, кстати, как твоя фамилия - Орлов?" Я
напоминаю ему о письмах из партизанского тыла.
"Нет. То было просто опьянение... Своеобразное опьянение", - отвечает Андрей, и
мне слышится неуверенность в его голосе.
"Скажи, Андрей, зачем ты мне писал всякие глупости в письмах. Просто учитывал
цензуру?"
"Возможно ты не поверишь этому," - отвечает он. - "но эта была правда. Сейчас
мне это самому кажется глупым. Если сказать тебе по совести, годы войны были и
наверное останутся самыми счастливыми в моей жизни. В них я нашел себя. Тогда я
купался в крови, но до последнего фибра моей души был убежден, что я прав, что я
делаю великое и нужное дело. Тогда все казалось мне ясным и чистым, как
безбрежное снежное поле. Я чувствовал себя хозяином русской земли и готов был
умереть за нее. Вот просто так - раскинув руки в снегу".
Слова Андрея выходят с трудом, он говорит их с каким-то едва уловимым
колебанием, в них нет его обычной самоуверенности и героического пафоса.
"Ну так в чем же дело?" - спрашиваю я.
"Теперь же у меня иногда нет такой уверенности," - продолжает он, как будто не
слыша моего вопроса и глядя в одну точку. - "Раньше я убивал немцев. Смотри!" -
он протягивает вперед свои узловатые загорелые руки. - "Этими руками я перебил
столько немцев. Просто убивал, ведь партизаны в плен не берут. Убивал и
чувствовал себя хорошо. Потому что был уверен в своей правоте."
"А знаешь, что я сейчас делаю?" - Лицо Андрея передергивает нервная судорога, в
его голосе слышится затаенная злоба. Странная злоба - как будто он сердится на
самого себя. - "Теперь я убиваю немецкую душу и мозг. Геббельс когда-то сказал:
"Если хочешь покорить нацию, то нужно вырвать у нее мозги." Вот этим я сейчас и
занимаюсь. Плохо только что своя голова трещит."
"Мы должны быть заинтересованы в Германии постольку, поскольку это необходимо
для обеспечения наших интересов. Правильно! Но дело заходит слишком далеко. Да
это и не главное. Как тебе это сказать..."
Некоторое время он молчит. Потом говорит медленно, подбирая слова: "У меня
проклятое сомнение. Мне кажется... то, что мы здесь убиваем... это лучше того,
что за нашей собственной спиной. Мне не жалко немцев, но мне жалко самого себя,
нас самих. Вот в этом суть вопроса. Мы разрушаем стройную систему культуры,
реорганизуем по нашему образцу, а этот образец - плюнуть хочется. Помнишь нашу
жизнь там?"
"Послушайте, майор Госбезопасности, чем Вы сейчас, собственно, занимаетесь?" -
спрашиваю я. - "Потом говорите немного потише. В немецких домах стены тонкие."
Вот тебе и эволюция! Майор МВД начинает говорить интересные вещи.
"Что