дь думает, что дом пустой и забрел посмотреть, чем здесь можно
поживиться. Не оборачиваясь, я спрашиваю:
"Кто там?"
"Ха-ха-ха!", - раздается за моей спиной. - "Посмотри как они здесь живут!"
Я оборачиваюсь. В стеклянных створчатых дверях стоит Михаил Белявский, из-за его
плеча выглядывает белокурая головка Вали Гринчук. Оба покатываются со смеха,
глядя как я сижу за письменным столом в одних трусиках и сапогах на босу ногу.
Через несколько минут, одевшись, я снова вхожу в кабинет, где мои неожиданные
гости бесцеремонно разглядывают начатое мною письмо.
"Смотри, Валюша," - говорит Белявский. - "Мы там не знаем, как из Москвы
вырваться, а он тут по ней слезы проливает."
"Миша, каким образом вы сюда попали?" - спрашиваю я, еще не придя в себя от
неожиданности.
"Вчера приехали. Нас тут целая группа из Академии. Вам на помощь прислали."
"Ну, как там дела в Москве - что нового?" - спрашиваю я Белявского.
"Да что там может быть нового. Теперь Германия в моде. В Академии все только и
мечтают чтобы попасть сюда на работу."
Белявский оглядывается кругом по комнате: "Да, тут жить можно. Вы уже
попривыкли, не замечаете разницы."
"Расскажи что-нибудь о Москве," - прошу я.
"А-х, читай газеты!," - отмахивается Белявский, - "Я рад, что оттуда вырвался.
Лучше ты мне расскажи как здесь."
"Сам увидишь. Хочешь поедем сегодня в Берлин?" - предлагаю я. - "Нырнем в самую
гущу."
"Мы с Валей как-раз собирались. Для того за тобой и зашли."
"Ну так все в порядке!" - решаю я.
К полудню мы выбираемся из Карлсхорста и садимся в трамвай, идущий к центру
города.
Рейхстаг. Когда-то это массивное здание на фоне Бранденбургских Ворот было
символом Германской Империи. Здесь полыхали политические страсти, здесь
коричневый факел произвел свой первый поджог, впоследствии перекинувшийся на всю
Европу, здесь последние годы заседал театр марионеток, игравший роль германского
Парламента.
"Dem deutschen Volke" - поблескивают облезшей позолотой массивные буквы на
фронтоне серой громады. Сегодня эти слова звучат для немцев злой насмешкой.
Безжизненная пирамида позора тем, кто возомнил себя сверхчеловеком.
Окна замурованы кирпичом, стрелковые амбразуры, чернью языки копоти от пожаров
на стенах. Внутри груды битого обгорелого кирпича, лужи вонючей зеленоватой
воды, в проломленную дыру купола заглядывает голубое небо. Ветер носит шуршащие
вороха бумаг с черными орлами. Полурасстрелянные пулеметные ленты, снарядные
гильзы, противогазные маски.
Повсюду на стенах бесчисленные надписи: "Иван Сидорчук из Кущевки. 14/V-1945.",
"Simon Vaillant. Paris. 5.7.1945.", "John D. Willis. Chicago". 23-7-1945."
Надписи повсюду - на стенах, на потолке. Иногда при всем желании невозможно
догадаться каким путем обладатель подписи сумел добраться до явно недоступных
мест, чтобы оставить по себе историческую память. Надписи углем, сажей, куском
известки.
Как последний вопль утопающего, звучит надпись, выцарапанная штыком одного из
защитников Рейхстага: "Heil Hitler!" На противоположной стенке крупными буквами
масляной краской четко выведено: "Здесь с.... сержант Костя из Одессы."
Действительно, воздух напоминает известные строфы Генриха Гейне из поэмы
"Германия". Видно сегодня для многих Рейхстаг служит отхожим местом. Да,
поучительный исторический памятник!
Неподалеку лежит в руинах Новая Имперская Канцелярия. Здесь передо всеми
дипломатами мира бесновалось в истерике существо с чубом хулигана. Сотни и
тысячи рыцарей конъюнктуры увидели возможность выиграть, сделали на него ставку.
Миллионы и миллионы немцев последовали за "фюрером", ослепленные заманчивыми
обещаниями, оглушенные треском демагогических фраз.
И вот - сегодня конь пришел к барьеру!
Под ярким солнцем между зданием Рейхстага и Брандербургскими Воротами среди
обломков былого величия кипит новая жизнь. Здесь интернациональный черный рынок.
Немцы, озираясь по сторонам, продают зонтики, ботинки, старую одежду. Русские
больше всего интересуются часами, суют в обмен пачки папирос, буханки хлеба,
яркие оккупационные банкноты.
Неподалеку от нас останавливается американский джип. Сидящие в нем солдаты -
негры, не вылезая из машины, открывают бойкую торговлю. Шоколад, сигареты, мыло.
Опорожнив свои мешки, негры улыбаются во весь рот и оглядываются по сторонам.
Увидев нас, один из них бормочет что-то своему партнеру. Затем, красочно
жестикулируя, он обращается ко мне, судя по всему предлагая что-то купить.
"What?" - спрашиваю я.
Негр вытаскивает из под сиденья огромный армейский кольт и показывает два пальца
- две тысячи. Я делаю знак отрицания. Тогда солдат, указывая пальцем на висящий
у меня на поясе пистолет, справляется о цене. К явному недоумению союзника я
объявляю, что пистолет не продается. Затем очередь доходит до "Лейки", висящей
через плечо у Белявского.
"Что же вы продаете?" - деловито интересуется негр.
"Ничего" - отвечаю я.
"А что вы покупаете? Джип покупаете?" - он хлопает ладонью по боку своего
экипажа.
Я только смеюсь в ответ.
Удовлетворив таким образом свою любознательность к восточным союзникам, солдат
переглядывается с товарищем и так нажимает педаль газа, что джип срывается с
места, как скаковая лошадь под шпорами.
Мимо проходит советский комендантский патруль - два солдата с автоматами и
красными нарукавными повязками. Неподалеку продает газеты дряхлый старик-немец.
У него на ногах огромные, похожие на колодки ботинки. Он с трудом передвигает
ноги - то-ли от слабости, то-ли от непомерных ботинок. Когда патрульные солдаты
приближаются к нему, он делает рукой просительный жест и чмокает сморщенными
губами: "Камрад, папирос?" Один из солдат, которому видимо надоело
попрошайничество, неторопливо берет старика за воротник и толкает в сторону.
Грубая молодая сила не рассчитала сопротивления. Старик, как беспомощный мешок
лохмотьев, летит врастяжку на мостовую, гигантские калоши остаются где-то
позади, газеты веером рассыпаются по камням. Жалкая картина старческого
бессилия.
Белявский только раскрыл рот, чтобы призвать солдата к порядку, как тот уже
снова схватил старика за шиворот и тянет кверху, пытаясь поставить его на ноги.
Делает он это грубо, но беззлобно. В его движениях смесь брезгливости и досады.
Видимо он не ожидал, что его толчок будет иметь такие последствия. Старик
безжизненным кулем висит на руке солдата, не в состоянии стоять на ногах.
"Брось! Пойдем," - говорит второй патрульный.
"Погоди... Вот чортов Фриц," - грубо бормочет первый, за грубостью стараясь
скрыть свое смущение. "Du, Fritz! Hunger?" - пинает он носком сапога старика,
бессильно опустившегося на кучу камней. Тот молчит и бессмысленно смотрит в
землю.
"Еще помрет здесь... " - ругается солдат и оглядывается кругом, как-будто ища
что-то.
Мимо проходит русская девушка-сержант, держа в руках сумку. В сумке несколько
десятков пачек сигарет вперемешку с каким-то тряпьем. Под рукой у нее торчит
буханка хлеба - тоже на менку.
Патрульный протягивает руку к буханке: "Ты что - не знаешь, что здесь торговать
запрещено?!"
Девушка-сержант испуганно исчезает в толпе, буханка остается в руках солдата. Он
возвращается к старику, все еще безжизненно сидящему на камнях. Окружающие
собрали газеты и сложили у его ног.
"Du Fritz!" солдат сует старику хлеб. Тот бессмысленно, как слепой, моргает
глазами.
"Эх, мать твою", - снова ругается патрульный, засовывает буханку в висящую на
животе у старика сумку для газет и шагает дальше.
Нас поражает обилие стариков и старух в трамваях и на улицах. Пожилые люди
прилично одеты, окружающие относятся к ним с уважением, уступая место в
трамваях, помогая переходить через улицу.
"Эх, божьи старушки," - вздыхает Белявский, глядя на двух старух в аккуратных
черных платьях с белыми воротничками, которые, поддерживая друг-друга, вылезают
из трамвая. - "У нас они все уже Богу душу отдали. В порядке естественного
отбора".
То, что мы видим кругом, для нас не ново. Мы знаем, что стариков надо уважать.
Ведь это - будущее каждого из нас. Мы не только знаем это, у каждого из нас есть
эта потребность. И вместе с тем, надо признаться, что мы огрубели, отвыкли от
вежливости и предупредительности по отношению к другим. Бытие определяет
сознание - такова догма диалектического материализма. Советское бытие превращает
стариков в обузу и вводит соответствующие диалектические поправки в наше
сознание.
Насмешкой звучат слова советской песни: "Молодым везде у нас дорога, старикам
везде у нас почет." Стыдно говорить об этом подробнее. Тем более стыдно, когда
находясь первые дни и месяцы среди побежденных врагов, которых вполне понятно
рассматриваешь как существ достойных теперь если уж и не ненависти, то во всяком
случае презрения, вдруг обнаруживаешь здесь то, что естественно для культурного
человека, в чем ощущаешь потребность - и чего не имеешь. С одной стороны, это
заставляет лучше думать о побежденном враге, с другой стороны, это будит в душе
неприятные ощущения, которые нет никакой охоты анализировать. В конце-концов, мы
- победители.
Позже, когда мы ближе ознакомились с условиями в Германии, мы убедились, что
социальное обеспечение в Германии, в форме пенсий или ренты, как бы оно не
казалось малым, все же обеспечивает людям прожиточный минимум, позволяет им
провести закат своей жизни в достойных человека условиях. Пенсии по старости
являются в СССР абсолютно фиктивным понятием. Человек может прожить только
работая до самой смерти или получая помощь от своих детей. А как могут помочь
дети, когда они сами ничего не имеют? Что может быть гнуснее чувства твоей
беспомощности и невозможности помочь тем, кто дал тебе жизнь.
Кругом бродят выздоравливающие из госпиталей. Они в полосатых похожих на
арестантские, костюмах и халатах. Многие из них занимаются торговлей, некоторые
не брезгуют и грабежом среди бела дня. Один схватит что-нибудь и удирает в
развалины, а его сообщники прикрывают тыл, размахивая костылями и палками.
Инвалиды до крайности озлоблены, многие из них навеселе и только ищут повода
затеять драку. Немцы сторонятся их, как чумы, да и сами русские стараются
держаться подальше.
С пенсиями для инвалидов та-же история, что и с пенсиями по старости. И умереть
не умрешь - и жить не будешь. И за все это еще благодарить надо: "Наше счастье
взором не окинешь..." В побежденной Германии немцы-инвалиды проигранной войны
получают пенсию более высокую, чем инвалиды-победители. Нелепо, но факт.
Тут начинаешь понимать почему безногие инвалиды носятся по Александерплацу, как
стаи озлобленных взбудораженных ос. Хотят водкой залить, дракой и руганью
облегчить свою безысходную тоску и злобу. Будут герои, бряцая орденами,
торговать махоркой или просить милостыню по базарам. Эх, ты, страна родная,
вожди любимые...
На улицах Берлина много детей. В период 1-ой мировой войны и в последней войне
немцы придавали большое значение коэффициенту рождаемости. В свое время
Людендорф, а затем Гитлер, всячески старались предотвратить понижение
коэффициента рождаемости в военное время. В основном этим, а не соображениями
гуманности, объяснялись регулярные отпуска солдат в немецкой армии. Результаты у
нас перед глазами.
Для нас это странно, так-как в СССР в военные годы мы отвыкли от вида грудных
детей. Во время войны в Красной Армии отпусков не существовало. Спустя ряд лет,
советским вождям придется столкнуться с проблемой - кривая рождаемости 1941-1945
годов упала почти до нуля. Это будет чувствоваться, когда подойдет срок
призывных возрастов этих лет.
Берлин лежит в руинах. И несмотря на это из под руин пробивается новая жизнь.
Именно на фоне мертвых развалин эта жизнь особенно ярко бросается в глаза. Воля
человека к жизни сильнее сил зла и разрушения.
Нас поражает обилие цветочных магазинов на мертвых улицах Берлина. На углу
смотрит в небо обгорелый каркас дома, кругом сплошное море развалин. И вот на
фоне этого безрадостного пейзажа из нижнего этажа дома навстречу нам улыбаются
яркими красками невинные лепестки цветов.
Люди окружающего мира может быть удивятся - вот дикарь цветов не видал! Ничего
удивительного. Цветы в Советском Союзе - это своего рода социально-чуждый
элемент. Какая от них польза для построения коммунизма? Никакой. Тогда выбросить
их в помойную яму истории, как буржуазный пережиток. Исключение составляют
похороны вождей и некоторые особые случаи - встречи иностранных делегаций и
фотомонтажи счастливой жизни.
Иногда самому становится досадно, когда обращаешь внимание и думаешь о таких
мелочах. Ведь мы победители!
Усталые и запыленные, мы вернулись в Карлсхорст поздно вечером.
С этого дня я часто встречался с Белявским и Валей. Белявский получил назначение
на работу в Военно-Воздушном Директорате Контрольного Совета. Валя же работала в
личной канцелярии Главноначальствующего СВА маршала Жукова. Оба были очень
довольны что остались на работе в Главном Штабе, а не попали в СВА провинций.
В Москве я знал Валю только лишь как товарища по учебе. Здесь же, вдалеке от
привычного круга знакомых, она неожиданно стала для меня родной и близкой,
частью того, по чем я бессознательно тосковал, частью Москвы и всего, что с ней
связано. Вскоре я обнаружил у Вали одно редкое качество, которое заставило меня
еще больше ценить ее дружбу. Валя подлинное дитя природы, нетронутое грязным
налетом жизни - она говорит то, что думает, и делает то, что говорит.
В одно из следующих воскресений Белявский снова зашел ко мне вместе с Валей.
Увидев Белявского, я был немало изумлен. Передо мной стоял щеголеватый молодой
человек в безупречном гражданском костюме светло-кофейного цвета. Яркий галстук
и светлая фетровая шляпа дополняли картину. До этого я знал Белявского только в
форме.
"Фи-фи! Куда это ты так вырядился?" - свистнул я, осматривая приятеля со всех
сторон.
"Я собрался в Оперу, а Валя не хочет. Так я решил оставить ее на твое
иждивение."
"Ей Богу, Миша, чем я тебя больше знаю, тем больше убеждаюсь, что ты
замечательный парень," - не могу я удержаться от похвалы. - "И Валю привел, и
сам испаряешься. Посмотри, Валя, - видела-ли ты еще такого бескорыстного друга?"

Как я не уговариваю Белявского поехать с нами покататься по городу, он остается
непоколебимым как скала. "У меня еще от прошлого воскресенья ноги болят," -
заявляет он.
День выдался на редкость солнечный и теплый. Ссадив Белявского на
Фридрихштрассе, мы с Валей решаем ехать за город.
Справа и слева, как музейные реквизиты, мимо нас проходят исторические понятия
прошлого. Унтер ден Линден - громкое имя, окруженное развалинами, даже без
намека на растительность. Расщепленные снарядами и авиабомбами деревья
Тиргартена, где валяются искареженные фюзеляжи сбитых самолетов. Колонна Победы
с потускневшим золотым ангелом, символизирующим былую победу и славу 1871 года.
Перед нами широкая и прямая как стрела магистраль Ост-Вест Аксе, рассекающая
Берлин с востока на запад.
Берлин имеет свое особенное лицо. Лицо столицы. Здесь есть характерная
перспектива большого города. Камни Берлина дышат историей. Германия подарила
миру десятки людей, имя которых дорого каждому цивилизованному человеку. Об этом
наглядно говорят простреленные пулями и изуродованные осколками снарядов таблицы
с наименованиями улиц - Моцартштрассе, Гумбольтштрассе, Кантштрассе.
Мы сворачиваем на Авус. Позади остается Функтурм, Дейтшляндхалле, гоночный
стадион. Вокруг нас раскинулось, шумя листьями, зеленое море Грюнвальда.
Валя озирается кругом. Запрокинув голову на кожаную спинку сиденья, она смотрит
в небо, голубым куполом раскинувшееся над нами, затем говорит:
"Знаешь что, Гриша?"
"Что?"
"Здесь солнце светит как-то то другому..."
"Как-же?"
"Сама не пойму. Тут себя чувствуешь по другому. Скажи - у тебя нет этого
странного ощущения?"
"Это чувство победителя, Валюша. Потому здесь и солнце по-другому светит."
"Хорошо здесь," мечтательно говорит Валя. - "Я так соскучилась по мирной жизни.
Иногда хочется сбросить эту форму и жить просто так - просто ради жизни..."
"Что тебе мешает?"
"Иногда у меня появляется сожаление, что я в форме. Во время войны это было
необходимо, а теперь... хочется быть свободной... Как это объяснить..."
"Это ты объясни кому-нибудь другому," - улыбаюсь я. - "А потом я тебе посоветую
- не забывай, что здесь штаб СВА. Этот лес потемнее и поопаснее, чем
партизанские трущобы. Иначе скушают тебя серые волки. Понимаешь?"
Валя пристально смотрит на меня, молчит некоторое время, потом говорит тихим и
серьезным голосом:
"Видишь ли, Гриша, иногда я чувствую себя такой одинокой, а поделиться ни с кем
не могу. Я так люблю все хорошее, а его так мало крутом."
Шуршит бетон автострады под колесами. Серая стрела Авуса режет золотой убор
Грюнвальда. Я отпускаю педаль газа, машина сбавляет ход. Вокруг нас в ленивой
истоме раскинулась золотая осень. Мерцает растекающаяся в лучах солнца даль.
Даль бежит нам навстречу.
"Скажи - о чем ты думаешь?" - шепчет Валя.
"Я думаю куда нам сворачивать - направо или налево. Тут где-то должно быть
Ваннзее."
Ваннзее - одно из самых крупных озер в окрестностях Берлина. По берегам озера
лежат красивые и богатые виллы - раньше здесь жили наиболее состоятельные люди
германской столицы. Здесь же самый большой, и современный купальный пляж
Берлина.
Мы объезжаем озеро кругом. Здесь тихо, почти пустынно. Дорога выложена диким
булыжником, обсажена развесистыми старыми кленами. Камня почти не видно под
толстым, переливающимся красками, ковром из опавшей листвы.
По сторонам тянутся обвитые зеленью изгороди, все ворота распахнуты настежь,
виллы стоят пустые, покинутые своими владельцами. Одни бежали на Запад при
наступлении Красной Армии, другие переселены сейчас в новые квартиры здесь-же
поблизости - бывшие деревянные бараки для иностранных рабочих.
Я поворачиваю машину в открытые ворота одной особенно красивой виллы. Посреди
гравиевой дорожки валяются оленьи рога, когда-то украшавшие кабинет хозяина
дома, по ступенькам парадной лестницы ветер метет сморщенные от недавнего дождя
листки бумаги.
Внизу у воды маленькая, выложенная квадратными плитами, набережная, мостики для
рыбной ловли и причалы для лодок. Тут-же рядом ржавеет волнистым железом ангар
для моторного катера.
"Неплохо жили люди," - задумчиво говорит Валя, осматривая пристань.
"Да. Захотели еще лучше жить - и споткнулись," - отвечаю я.
Мы выходим из машины и бродим по парку. Высоко над головой шумят столетние
деревья. Между деревьями виднеются начинающие осыпаться окопы, спутанные мотки
колючей проволоки, стрелянные гильзы. Вверху, одетая в красный осенний убор
дикого винограда, вилла под черепичной крышей.
"Пойдем посмотрим дом," - предлагаю я.
По комнатам гуляет ветер. Скрипят под ногами половицы. Валяются противогазные
маски, обломки мебели, консервные банки. На втором этаже когда-то находился
кабинет хозяина дома. По полу шуршат груды выцветших фотографий. Из под наших
сапог смотрят лица усатых людей в стоячих крахмальных воротничках. Не думали эти
люди, что когда-то их портреты окажутся под сапогом русского офицера.
"Пойдем отсюда, Гриша," - тянет меня Валя за рукав. - "Нехорошо в чужом доме
ходить."
После полутьмы внутри дома на балконе ослепительно светит солнце. Внизу
распростерлась, подернутая легкой дымкой, гладь огромного озера. Качается, уходя
в воду, тростник под дуновением легкого бриза. Дыхание воздуха шумит в кронах
деревьев. Мертвая картина крушения человеческого успеха за нашей спиной - и
вечная неугасающая жизнь у наших ног.
Нельзя не любить осеннюю природу. В ней много общего с нашей жизнью. Листья
опадают, как наши дни. Облака проходят, как наши мечты. Летающая паутина щекочет
нас, как наши надежды. Воздух становится прозрачен и ясен, как наш рассудок.
Мы долго стоим с Валей на балконе. Терпкий пьянящий аромат волнами поднимается
от разгоряченной земли. Красными лапами ползет дикий виноград через каменную
баллюстраду. Нас ласкают лучи солнца, солнца такого яркого, каким оно бывает
только осенью.
После каменного хаоса Берлина девственная тишина и пок