тахановцев колхозных
полей, требовалась сенсация. Мамлакат привезли в Москву на Съезд, наградили
орденом Ленина, сам Вождь подарил ей золотые часы браслет и, взяв на руки,
сфотографировался с ней в отеческой позе.
Прошло несколько лет. Мамлакат с тех пор не собирает хлопка, но по-прежнему
греется в лучах славы и милости Вождя. В Академии с улыбкой рассказывают о
мелких деталях ее карьеры. В роскошном апартаменте гостиницы "Москва",
разгоряченная славой и золотым подарком, она нырнула в ванну, забыв снять
драгоценные часы. Часы стали, а маленькая таджичка переполошила всю многоэтажную
гостиницу диким многочасовым воем. Выла она, по словам рассказчиков, как
каспийская белуга.
Теперь Мамлакат около двадцати лет. За этот короткий срок она стахановскими
темпами успела переменить четыре Института и приземлилась, наконец, в нашей
Академии. Менять учебные заведения ей приходится после каждой экзаменационной
сессии. Хотя ленинский орден и сталинские часы не улучшают деятельности мозговых
извилин, но зато с легкостью открывают любые двери. Говорят, что Мамлакат уже
собирается переходить куда-то в новое место. Таких дармоедов былой славы в
Академии несколько.
Где-то в окрестностях Москвы существует еще одно учебное заведение, аналогичное
нашей Академии. Там обучаются исключительно иностранцы по рекомендациям и
путевкам официально распущенного, но продолжающего свою деятельность,
Коминтерна. Это массовый питомник советских агентурных работников заграницей.
Они не обладают дипломатическими паспортами, но их работа важнее, и, во всяком
случае, активнее, чем официальных дипломатов.
Кроме того многие видные иностранные коммунисты, как Ракоши, Димитров, Анна
Паукер, прошли курс обучения в Коммунистическом Университете имени Сун Ять-сена
или в Политической Академии им. Ленина. Всего не узнаешь! О нашей Академии тоже
много не говорится, хотя деятельность ее совершенно легальная - готовить
персонал для советских военных представительств, заграницей. Профессия
интересная и безопасная. Если, в крайнем случае, и засыпешься, то только вышлют
обратно домой. Вот что дома будет - это уж другой вопрос!
Как это не странно, но в нашу Академию для евреев прием категорически закрыт.
Здесь я в первый раз сталкиваюсь с официальным подтверждением тех слухов,
которые с некоторого времени упорно циркулируют в стране. Кремль шагнул в
вопросах национальной политики в довольно неожиданном направлении. До последнего
времени евреи играли и играют важную роль в советской дипломатической и вообще
заграничной службе. Чем можно объяснить, что теперь для них закрыли двери
Дипломатической Академии? Может быть Сталин не может простить, что на московских
процессах 19351938 годов большая часть обвиняемых была евреями.
Невольно приходят в голову некоторые факты недавнего прошлого. В период
отступления 1941 года евреев не эвакуировали из оставляемых областей и умышленно
обрекали на истребление руками немцев. Москвичам очень хорошо памятны осенние
дни 1941 года. Почти никто из московских евреев не получил разрешения на
эвакуацию. Когда 16-го октября немцы одним прыжком вышли на подступы к Москве,
тысячи и тысячи людей искали спасения в паническом бегстве. Большинство были
евреи, т. к. партработники эвакуировались в плановом порядке, а рядовое
московское население не имело ни возможности, ни желания к бегству. Тогда Сталин
бросил на шоссе Москва-Горький-Чебокасы заградотряды НКВД и издал приказ
расстреливать на месте всех, бегущих без разрешения на эвакуацию. Приказ был
умышленно опубликован несколько позже, чем были пущены в дело заградотряды.
Результат - гекатомбы еврейских трупов по обочинам московского шоссе.
В годы войны единство народов Советского Союза подвергалось тяжелой пробе.
Национальные меньшинства не оправдали надежд Кремля. Сейчас в Армии на каждом
шагу слышишь новое незнакомое ругательство - "ялдаш!" На языках малоазиатских
народов это слово значит - "товарищ". Рожденное революцией как новое официальное
обращение, оно выродилось в презрительное ругательство.
"Второе азиатское слово, которым обогатился армейский словарь в годы войны, это
- "бельмейды!" Нацмены сначала массами перебегали к немцам, самострельничали,
затем перешли к пассивному - "бельмейды!" Не понимаю! С чисто азиатским
спокойствием туркмен или таджик, призванный в Армию, на все вопросы коротко
отвечал - "бельмейды!" Когда ему командуют "на-лево", он поворачивается
на-право.
Следующее, с легкой руки Председателя Всеславянского Комитета генерала
Гундорова, лексическое словообразование это - "братья славяне". Часто, когда в
Армии рассказывают или наблюдают следы какого-нибудь безобразия, грабежа или
бессмысленной глупости, то добавляют "Это уж братья-славяне!" Это оценка самих
солдат некоторым вещам, которые поощряются верховным руководством и развязывают
руки темным инстинктам и побуждениям наиболее безответственной части Армии.
Когда очередная "кампания" изживает себя, то то-же верховное руководство
сваливает всю вину на исполнителей, издает негодующий приказ, производятся
расстрелы козлов отпущения.
Несмешливое "братья-славяне" слышится часто по адресу польских и балтийских
формирований в Красной Армии. Об эстонцах и других балтийцах, бившихся на
стороне немцев, солдаты отзывались с большим уважением. Советские солдаты не
знают, какую "независимость" дадут балтийцам их немецкие хозяева, но хорошо
знают что за "независимость" они получили в 1940 году от советской власти.
Русские солдаты, которых до последнего времени старательно воспитывали в духе
абстрактного интернационализма, в годы войны снова получив возможность
национального восприятия событий, умеют подсознательно ценить стремление к
национальной свободе даже у своих врагов.
"Крепко стоят, черти!" - слышались замечания, где было больше скрытого уважения,
чем злобы.
Через пару месяцев после начала войны я встречал на постройке второго кольца
аэродромов вокруг города Горького тысячи и тысячи иностранцев, работающих на
земляных работах с лопатами и тачками в руках. Их сразу можно было отличить по
одежде. Физиономии у них были довольно кислые. Это были в свое время
присосавшиеся к новой власти граждане Эстонской, Латвийской и Литовской ССР.
Пользуясь конъюнктурой они заделались милиционерами, партийными и советскими
пастухами в новых советских республиках. Бежав от наступающих гитлеровских
полчищ на родину всемирного пролетариата, они получили лопату в руки и узнали,
что это такое быть пролетарием.
Марионетки были полезны у себя дома, здесь же их использовали как рабочий скот.
Позже их всех включили в состав нормальных рабочих концлагерей НКВД. Когда
созрела необходимость создания национальных воинских частей, то их из
концлагерей перевели в эстонскую и прочие национальные бригады, где большинство
и легло костьми. Такова карьера мелких рыцарей конъюнктуры! Не всем положено
теплое местечко в Коминтерне, титул вождя или опереточный мундир маршала. Это
следует учесть тем, кто в дальнейшем вздумал бы соблазниться.
Идут дни. На фронтах гремят бои, а над Москвой полыхают салюты. Подходит
сентябрь, а с ним и начало регулярных занятий. Я все еще не могу примириться с
мыслью, что я обречен к карьере японского дипломата. Когда я говорю об этом
кому-нибудь из знакомых, то они смеются как веселой шутке. Неужели судьба не
улыбнется мне?
Однажды, проходя по двору Академии, я с разбега наскочил на женщину в военной
форме. Машинально я отдал честь и извинился. В среде военных первым делом
смотрят на погонь. Удивленный редким для женщины чином майора, я посмотрел на
лицо.
"Ольга Ивановна!?" - воскликнул я радостно, пораженный неожиданной встречей.
Передо мной стояла Ольга Ивановна Москальская - доктор филологических наук,
профессор и декан Немецкого Факультета I МПИИЯ. Когда-то я встречался с ней.
Тогда она была приятно тронута моим интересом к языкам, исключительно любезна и
внимательна ко мне. Это был человек высокой культуры и исключительной личной
обаятельности. Неудивительно, что у меня вырвался возглас радостного изумления,
когда я неожиданно увидел ее перед собой.
"Товарищ Климов?!" - также изумленно окинула она меня взором с ног до головы, -
"В форме! Что Вы здесь делаете?"
"Ах, лучше не спрашивайте, Ольга Ивановна", - смущенно ответил я.
"Да, но все-таки... Опять учите немецкий?"
"Нет, Ольга Ивановна. Еще хуже... Японский!" - печально ответил я.
"Что-о-о ?! Японский?! Не может быть! Вы шутите".
"Не до шуток, Ольга Ивановна".
"Ага, та-а-ак!" - понимающе покачала головой Москальская, - "Пойдемте-ка в мой
кабинет поговорим".
На двери комнаты, куда мы вошли, я прочел табличку "Начальник Западного Сектора"
и ее имя. Следовательно Ольга Ивановна теперь служит в Академии.
"Так что за идиот засунул Вас на японское отделение??" - спрашивает Москальская.
Она и без моих объяснений хорошо знакома с порядками в Академии.
"Не идиот, а полковник Горохов", - отвечаю я.
"Согласны Вы быть переведенным на Немецкое Отделение?" - коротко по деловому
спрашивает Москальская.
"Сейчас я занята набором последнего курса и ломаю себе голову, где я должна
искать людей," - говорит она в ответ на мое утверждение. - Если Вы не
возражаете, то сегодня же дам рапорт генералу с просьбой о Вашем переводе. Как
Вы смотрите на это?"
"Только, ради Бога, чтобы полковник Горохов не заподозрил за этим мое личное
желание... Иначе я не ручаюсь за последствия", - говорю я и с благодарностью жму
ее протянутую руку.
"Об этом не беспокойтесь. До скорой встречи!" - смеется Москальская, когда я
выхожу из кабинета.
На другой день меня вызывает начальник подготовительного японского курса и
встречает подозрительным вопросом, как-будто он меня в первый раз видит:
"Так это Вы - Климов?"
"Так точно, товарищ майор!" - отвечаю я.
"Тут от генерала пришел приказ перевести какого-то Климова", - майор смотрит в
бумаги,- "На какой-то четвертый курс Западного Факультета".
Он скептически смотрит то на меня, то на бумагу.
Условия в Академии довольно своеобразные. Те, кто принят на Подготовительный
Курс, - плавают в блаженстве. Слушатели 1-го Курса, - в особенности "солидных"
наций, - полны самосознания. II Курс - рассматривается как уже "сделанные люди".
О слушателях III-го Курса шепчут как о людях, имеющих какие-то особенно сильные
протекции. О существовании IV Курса мало что известно - это считается обиталищем
богов. Этим и объясняются странные взгляды и вопросы начальника
Подготовительного Курса. Жалкий червяк, приготовишка - и вдруг летит куда-то в
небеса.
"Вам что-нибудь известно об этом?" - подозрительно спрашивает он.
"Никак нет, товарищ майор", - отвечаю я.
"Ну, так вот! Нате Вам этот приказ, - пока другого капитана Климова у нас нет, -
и отправляйтесь на Западный. Я думаю что это ошибка и мы с Вами скоро
встретимся", - заканчивает он.
"Слушаюсь, товарищ майор!" - козыряю я.
Итак - я на последнем курсе Немецкого Отделения Академии. В довершение всех благ
оттуда всегда открыты ворота на фронт. Нет, свет действительно не без добрых
людей! Судьба мне все-таки улыбнулась.



   Глава 2. СОЛДАТ И ГРАЖДАНИН

На фронтах идут бои, а над Москвой полыхают салюты. Внешне война мало заметна в
Москве. Тот, кто читал о ожесточенных воздушных боях в московском небе, попав в
Москву, удивится отсутствию следов бомбардировки. По улице Горького только один
дом разрушен попаданием авиабомбы. Я несколько раз проходил по этому месту, но
заметил развалину только, когда мне указали на нее пальцем. Отсутствующие части
стен заделаны фанерой, окрашенной и разрисованной как макет на кино-фабрике.
Попадания бомб - единичные явления. Нельзя говорить о какой-то планомерной
бомбардировке.
Подобная-же картина в Ленинграде. На Ленинградских домах множество царапин от
артиллерийского обстрела, почти все деревянные дома на окраинах разобраны и
сожжены самими жителями во время блокады в качестве топлива, но значительных
следов воздушных бомбардировок опять-таки не заметно.
Многих москвичей интересует один пикантный вопрос. Неужели немцы не имели сил и
возможностей бросить хотя-бы пару бомб на Кремль? Просто так, для смеха - чтобы
напугать его обитателей. Вреда им все равно не причинишь, так как расположенная
поблизости от Кремля самая глубокая станция метро "Кировская" переделана в
правительственное бомбоубежище и связана с Кремлем подземным ходом. Москвичи
уверяют, что эти работы были произведены еще задолго до начала войны.
В 1942 году правительство было эвакуировано из Москвы в город Куйбышев. При этом
в газетах торжественно подчеркивалось, что Сталин остается в Москве. Москвичи от
себя добавляли, что спешно роется подземный ход от Кремля до Волги.
Теперь большинство правительственных учреждений вернулось из Куйбышева в Москву.
Москва снова ожила и бурлит почти мирной жизнью. Привязные аэростаты
заграждения, каждый вечер поднимающиеся в небо, кажутся чем-то отжившим и
ненужным.. Главное, что напоминает о войне, это обилие людей в военной форме на
московских улицах. Военных больше, чем гражданских.
К началу учебных занятий с опозданием на десять дней вернулась из санатория
Женя. Я даже не знал, где она находилась. Ее квартира была просто замкнута и
никто из соседей не знал где она. Это было в характере Жени. Она всегда делала,
что ей вздумается и никого не посвящала в свои планы.
Однажды я по привычке зашел потрогать знакомую дверь. На этот раз дверь
оказалась не запертой. Я открыл английский замок ключом, сохранившимся в моем
кармане и осторожно вошел внутрь.
На огромном диване, свернувшись калачиком под меховым пальто, сладко спала Женя.
Она по детски причмокивала во сне губами и чему-то улыбалась. Я присел на край
дивана, дрожащими руками достал портсигар и закурил папиросу.
В комнате тот же милый беспорядок студенческой богемы. На столе разбросаны
книжки вперемежку с частями женского туалета. Из-под стола выглядывает одна из
жениных туфель. Второй туфель можно искать на шкафу или за диваном. Когда Женя
хочет спать, то просто взбрыкивает ногами и туфли летят во все стороны.
Налюбовавшись знакомой картиной, я глубоко затянулся и осторожно пустил дым от
папиросы в розовые ноздри Жени. Она поморщилась, на секунду приоткрыла глаза и,
мечтательно вздохнув, перевернулась на другой бок.
Подождав несколько минут я повторил то-же самое. На этот раз Женя сладко
потянулась и, открыв глаза, как ни в чем не бывало промурлыкала: "А-а-а-х, это
ты! Я думала мне просто снится..."
Она, как большой котенок, начала ворочаться под мехом. Теплый аромат пахнул мне
в лицо.
"Как ты сюда попал?" - спрашивает Женя.
"Через дверь" - отвечаю я, вертя в пальцах ключ.
Все происходящее для меня так-же неожиданно и нереально, как и для Жени. Я еще
не могу поверить что, спустя столько времени, я снова сижу на этом диване, что
Женя снова рядом со мной.
Девушка освобождает обнаженные руки из-под меха, с последним сладостным вздохом
пробуждения потягивается в стороны как птица, расправляющая крылья. Одна рука
чертит по ковру на стене, другая бессильно спадает к полу. Затем я чувствую как
два теплых крыла быстро и крепко смыкаются вокруг моей шеи.
"Неужели это не сон", - шепчет голос нам моим ухом, - "Неужели это ты".
Я ласкаю моими грубыми руками бархатистую кожу девушки, вдыхаю пьянящий аромат
разгоряченного сном тела. Я молчу и не отрываясь смотрю в глаза Жени. Я еще раз
переживаю в душе все дни нашей дружбы.
Когда-то бесконечно давно я открыл дверь в одну из аудиторий Московского
Энергетического Института, где в этот день производились экзамены. В открытую
дверь навстречу мне стремительно выпорхнуло ликующее нечто. Свет солнца из
высоких окон аудиторий пронизывал летящие складки легкого платья, золотистой
вспышкой светились кудри волос, торжеством победителя смеялись широко открытые
лучистые глаза. У меня тоскливо заныло сердце. Я не мог даже понять почему.
Наверное подсознательное чувство безнадежной мечты, где наперед знаешь тщетность
всех желаний. "Из нового набора. Сдала первый экзамен", - подумал я только
Позже мы познакомились. Это было лишь внешнее знакомство, так как все студенты
знают друг-друга. Иногда она, проходя мимо, не замечала меня. Иногда я отвечал
тем-же самым.
Однажды, возвращаясь домой в метро, я поднял глаза и увидел рядом с собой Женю.
Я был один, она тоже была одна. Среди незнакомых людей мы почувствовали себя
более близко. Завязался разговор. Я соврал, что я тоже студент, но со старшего
курса. Мне не хотелось признаваться Жене, что я научный сотрудник в этом же
Институте.
Научный работник в глазах студентов - это нечто вроде знака дифференциала, нечто
неопределенное и непонятное.
"Что вы сейчас собираетесь делать?" - после пяти минут разговора неожиданно
спросила Женя.
Я пожал плечами. Не буду-же я говорить, что дома меня ждут чертежи и таблицы, от
которых у нее пробежит мороз по коже.
"Тогда поехали со мной", - безапелляционно заявила Женя, - "Помогите мне сделать
кое-что дома. Я теперь одна и не могу со всем справится".
Я подумал, что Женя заставит меня решать какие-либо задачки. Я был в восторге и
представил себя в полное ее распоряжение.
"Там работы хватит", - утешила меня моя новая знакомая.
Так я впервые попал в Женину квартиру. Жила она одна. Это не было удивительно в
военное время. Больше меня удивило, что жила она одна в трех комнатах. Это было
довольно странно для одинокой студентки. По московским обычаям здесь должно было
бы жить три семьи.
Вместо задачек Женя заставила меня переставлять мебель. Через час она
разговаривала со мной на ты и угощала меня папиросами, как хозяйка дома угощает
поденщика. То, что казалось мне межзвездной мечтой стало бесконечно близким и
простым.
С первого-же дня меня поразил образ жизни Жени. Ей было восемнадцать лет, но
самостоятельна она была не по летам. Позже из обрывков слов я понял, что отец ее
кадровый военный. Говорила она об этом неохотно и вскользь. С большой теплотой
она отзывалась о маме, которая работает военным врачем на фронте. Было заметно,
что она чувствует себя покинутой и одинокой. "Как цыганка..." - с легким налетом
горечи невольно вырвалось у Жени однажды. Более подробно говорить о своих
семейных делах она не захотела.
Женя казалась мне покинутым ребенком и я старался помочь ей чем мог. Она чутко
отвечала на мое внимание. Как-то вечером, с обычной для нее непосредственностью,
она обвила мне руки вокруг шеи, откинула назад свою встрепанную головку, и
заглянув мне в глаза просто сказала: "Знаешь, Гриша, я так привыкла к тебе...
Поцелуй меня! Только крепко - крепко!"
Жизнь Жени так я осталась для меня загадкой. Часто она отправляла меня получать
для нее тяжелые посылки. Там были в изобилии вещи, которые трудно достать в
военное время. Это иногда вызывало мое подозрение, граничащее с ревностью. Но
Женя только смеялась: "Хоть отец и бродяга, но все-же заботится обо мне!"
Однажды я встретил в ее квартире пожилого седого человека. Когда он ушел, Женя
мельком показала мне несколько исписанных бланков с печатями. На бланках под
красным гербом стояло: "Военная Коллегия Государственной Прокуратуры Союза СОР".

"Это один знакомый отца. Эти бумажки мне нужны, чтобы оправдаться за прогулы в
Институте", - небрежно бросила Женя бланки в ящик стола.
Я только покачал головой. Ведь это верховная судебная инстанция НКВД! Такие
бланки опасно даже в руках держать, а этой девчонке люди приносят их на дом,
чтобы она оправдалась за прогулы. Видимо у нее были какие-то сильные связи.
Женя была непревзойденным сорванцом. Как-то раз она собиралась в театр со своей
подругой Лорой, студенткой Института Кинематографии. Лора славилась своим
птичьим умом и хорошенькой мордашкой. По каким-то соображениям я в театр не
приглашался.
"Мы идем в театр по делам", - объяснила мне Женя, - Ты посиди здесь и почитай.
Не смей уходить! Я скоро вернусь".
Затем она начала переодеваться. Когда Лора вопросительно посмотрела на нее, то
она со смехом успокоила подругу: "Гриша свой человек. Можешь не стесняться.
Переодевайся!"
Я инстинктивно зап