своей шумной молодежью. В городе на сто тысяч
жителей было пять Высших Учебных Заведений и студенчество было лицом города.
Теперь же, когда я в двенадцать часов дня проходил с вокзала по главной улице,
навстречу мне попалось только несколько дряхлых старух. Характерная картина
тыла. Кто попадает с фронта в тыл, того поражает эта мертвая тишина и безлюдье.
Зашел я под холодные своды своей бывшей alma mater. Воспоминания оказались
красивее, чем действительность. То-ли действительность настолько изменилась,
то-ли я, побродив по белу свету, обрел новые мерила ценностей.
По углам улиц сидели закутанные в тряпье бабки и продавали стаканами семячки и
самодельное монпансье. Как в 1923 году! Тогда это удовольствие стоило мне 5
копеек. Теперь же я дал своему маленькому кузену красную тридцатирублевку на
семячки. Что видят дети от этой жизни?
Кругом царила такая беспросветная нищета и оскудение, что даже скромные
довоенные условия казались людям золотым веком. То, что раньше считалось
нехваткой, сегодня считается зажиточной жизнью. Действительно, человек - это
самое совершенное из млекопитающихся. Другое существо в таких условиях уже давно
протянуло бы ноги, а человек, венец творения, все еще шевелится. Именно
шевелится! Иначе это трудно назвать.
Новочеркасск несколько месяцев был под немецкой оккупацией. Меня и здесь остро
интересовало услышать мнение о поведении немцев из уст людей, которые не боялись
бы сказать мне абсолютную и беспристрастную правду.
Поиски истины в данном вопросе мучили не только меня, это было массовое явление
среди русских солдат. До войны большинство русских смотрело на немцев, как и на
все по ту сторону рубежа, в какой-то мере, как на существ высшего порядка. Даже
когда разразилась война и люди столкнулись с обратным, они не хотели верить
этому. Люди не верили кремлевской пропаганде, наученные довоенным опытом
кремлевского слова и дела внутри страны. Но на этот раз пропаганда во многом
была права. Люди убеждались в этом своими глазами, не хотели верить даже своим
глазам, тщетно искали следы того миража, который был в их представлении о Западе
и который немцы с методичностью, достойной лучшего применения старательно
разрушали.
Как-раз те люди, которые раньше видели в немцах идеал культуры, а позже нашли
холодную маску зверя, как-раз они и были затем наиболее беспощадны к немцам.
Пусть эту маленькую деталь узнают те, кого русские убивали только лишь за то,
что он немец. Люди жестоко мстят богам, не оправдавшим себя.
Когда я вышел из поезда на московском вокзале и снова нырнул в водоворот
столичной спешки и суеты, я почувствовал такое же облегчение, как человек
вернувшийся домой с кладбища. В Москве кипела жизнь, бурлили надежды. Там же, на
всем протяжении огромной страны, люди чувствовали только костлявую руку голода и
полную беспросветность. После гнета немецкой оккупации пришел еще более тяжелый
гнет - страх ожидания расплаты. Люди не знали расплаты за что, но знали что эта
расплата неизбежна. Огромные территории Советского Союза, более половины всего
населения страны, временно перебывали под немецкой оккупацией. Теперь над каждым
из них висел призрак расплаты за "измену Родине".
В конце февраля все выпускники нашего курса были направлены на фронт в
действующую армию на полагающуюся перед Государственными Экзаменами боевую
стажировку. Я был прикомандирован к штабу 1-го Белорусского Фронта.
В эти дни части 1-го Белорусского и 1-го Украинского Фронтов вели ожесточенные
бои, ломая "зубы дракона" и другие новинки германской фортификационной техники.
После прорыва укреплений Восточного Вала шли бои за расширение Одерского
плацдарма. Наши войска, воодушевленные успехом, бешено рвались к сердцу
гитлеровской Германии - Берлину.
Стоит-ли вспоминать об этом? Для этого есть историографы и летописцы. Одни будут
старательно перекрашивать черное в белое, другие столь-же старательно будут
делать как-раз обратное. Было и то и другое.
Мне часто приходили в голову мысли о преступлении и наказании, о критерии вины и
возмездия, где кончается справедливость и начинается преступление. Кому приятно
смотреть на труп молодой женщины, валяющейся в придорожной канаве? Нижняя часть
тела обнажена, между ног ударом приклада загнана пивная бутылка. Войска
бесконечной лентой идут по шоссе. Все видят этот труп в канаве, большинство
отворачивается, но никому не придет в голову убрать его в сторону. Труп лежит у
дороги, как символ. Символ чего?
Тяжело судить обо всем этом! Ведь это варварство, заслуживающее наказания. Да!
Но если вы поставите виновника под суд, то окажется, что его семья, жена, дети,
дом - все убито, сожжено, превращено в пепел теми, кому мстит он теперь. Пепел
убитых стучит в его... сердце! Он будет в истерике рвать гимнастерку на груди и
с обезумевшими глазами кричать: "Убей меня, если веришь, что я не прав!.." Он до
глубины души верит, что он выполняет свой долг перед мертвыми, перед Высшей
Справедливостью. Он верит, что он прав. У меня несколько раз поднимался
пистолет... и опускался. Где критерий справедливости? Что хуже - вина или
возмездие?
Кругом много жестокости, бессмысленной жестокости. Немцы впоследствии будут
возмущаться этими жестокостями. Пусть спросят у Бога! Там что-то сказано о
наказанной гордыне.
Если немцам напомнить о миллионах, да миллионах, русских военнопленных,
замученных в Германии, то они найдут массу отговорок, объяснят это объективными
причинами. Но факт - это было? Было. Миллионы русских работали в Германии на
положении рабов - было это? Было! Некоторые пытаются объяснить это войной и
правом победителя. Но сегодня тоже война и победители мы. Да - мы!
Кто серьезно задумается о преступлении и наказании, пусть бросит на одну чашу
весов истории сумму русского горя и страдания, а на другую - немецкого горя и
страдания. Без сомнения, чаша русского горя перетянет. Попытайтесь
беспристрастно решить кто развязал эту эпопею горя и ужаса, имя которому война.
Простой русский солдат до глубины души уверен, что начали войну немцы. Он не
политик с сигарой в зубах и он не думает о кознях Коминтерна или о борьбе
Германии за мировые рынки и "лебенсраум". Он думает о своем сожженном доме,
уведенной в немецкую неволю жене, об умерших с голода детях...
Я охотно хотел бы видеть в каждом немце честного человека, каким он был для меня
до войны, которому я мог-бы пожать руку. Но факты, проклятые факты! Надо иметь
гражданское мужество смотреть фактам в лицо. У меня десятки раз обливалось
кровью сердце, когда я смотрел на эти факты. К сожалению, я бессилен вынести
свой приговор или оправдание. Пусть судит об этом Бог!
В последних числах апреля, в разгар уличных боев в центре Берлина, я был
неожиданно откомандирован в Москву.



   Глава 3. ПЕСНЬ ПОБЕДИТЕЛЯ

1.
В мягкой полутьме зала, под огромными хрустальными люстрами, плывут убаюкивающие
волны музыки. Воздух в пролете мраморных колонн напоен теплом человеческого
тела, возбуждающим ароматом тонких духов, характерным дыханием жизни столицы. Я
засовываю пальцы за тугую кожаную портупею и жадно оглядываюсь по сторонам.
Мне не верится, что еще вчера под моими сапогами дрожали от взрывов камни
берлинских мостовых, что кругом меня падали, чтобы больше не подняться, люди в
серых шинелях. Мне кажется, что мой китель еще сохранил едкий запах Берлина -
смесь гари, известковой пыли и порохового дыма.
С эстрады льются знакомые слова фронтовой песенки - такие простые,
проникновенные и родные. Где я их слыхал в последний раз? Да, водитель танка
старший сержант Петренко! Молодой отчаянный парень, он часто пел эту песенку под
аккомпанемент аккордеона. Хороший был парень! Немного не дошел Петренко до
Берлина, сгорел заживо в танке в песках Бранденбурга.
Рядом со мной откинулся в кресле старший лейтенант Белявский. Встретив меня в
Академии, он сообщил мне, что у него на вечер есть билеты на концерт Заслуженных
Артистов СССР. "Пойдем, пойдем! Тебе немного провериться надо", - сказал он,
хлопнув меня по плечу. Таким образом на второй день после возвращения в Москву я
очутился в Колонном Зале Дома Союзов.
Во время антракта после первого отделения концерта мы выходим в фойе. Пробыв два
месяца на передовой, я опять смотрю на Москву изголодавшимися глазами. После
кратковременного отсутствия резко бросается в глаза то, чего не замечаешь,
постоянно живя в столице.
Основная масса зрителей это офицеры - работники Наркомата Обороны и частей
Московского Гарнизона, слушатели Военных Академий, фронтовики очутившиеся на
несколько дней в Москве и пользующиеся случаем попасть на концерт. Практически
вся физически здоровая часть мужского пола носит военную форму. На человека в
гражданском смотрят или как на безнадежного калеку или как на подозрительного
человека. Много инвалидов войны - в той же военной форме, но без погон. Многие
из мужчин, даже в гражданском платье, имеют ордена или колодки боевых орденов.
Авторитет военного звания за годы войны поднялся на невиданную высоту. До войны
офицерское звание было мало популярным, на офицеров смотрели как на лодырей и
дармоедов. В годы войны офицерский корпус пополнился массой офицеров запаса.
Армия стола неотъемлемой частью каждой семьи. На военную службу стали смотреть
как на необходимую и почетную обязанность. Внешние и внутренние реформы в Армии
и в стране заставили всех пересмотреть свои взгляды на военное звание. Сегодня
боевой офицер был самым почетным человеком.
Если до войны гражданские с некоторым пренебрежением смотрели на военных, то
теперь картина как-раз обратная. Люди в темно-синих шевиотовых костюмах кажутся
существами второго порядка. Большинство из них выглядит измученными и бледными.
Лихорадочная ненормированная работа не прошла бесследно. На лицах и одежде
большинства женщин та-же серая обезличивающая печать хронического недоедания,
повседневных забот и тревог. Голод и холод, напряженная одуряющая работа,
нехватка во всем элементарно-необходимом разучили этих людей радоваться и
улыбаться. Лица у всех безразличные, бледные, усталые. Даже молодежь потеряла
свою былую непринужденность и всепобеждающую юношескую беззаботность довоенных
лет.
Усталость войны видна в тылу гораздо яснее, чем на фронте.
Отдельную группу составляют так называемые "наркоматчики", - хорошо одетые,
сытые и самодовольные до тошноты. В городе их можно безошибочно узнать по
светло-коричневым кожаным пальто, в которые они все неожиданно облачились в одну
ночь. В 1943 году американцы вместе с сотнями тысяч автомашин, поставляемых по
ленд-лизу, в качестве спецодежды для шоферов прислали эти кожанки. Автомашины
пошли по назначению на фронт, а кожаные пальто застряли в Москве в качестве
спецодежды для ведущих работников Наркоматов. Для фронтовых шоферов это излишняя
роскошь, а у советских ответработников еще со времен революции детская слабость
ко всякого рода кожанкам.
По Москве ходит слух, что американцы не мало удивляются, встречая советских
деловых представителей выряженными в шоферские спецовки. Может быть по наивности
они считают это пролетарской скромностью советских боссов.
Бесцельно побродив по фойе среди блеска орденов и бледных голодных лиц, мы с
лейтенантом Белявским подходим к стеклянной витрине буфета. За стеклом навстречу
нам сверкают астрономическими ценами самые изысканные деликатесы, какие только
были в Москве в лучшие довоенные годы. Но цены! Стыдно смотреть, как люди,
покрутившись у буфета как у музейной витрины, облизывая губы и глотая слюну,
поворачивают назад с пустыми руками.
"Хорошо хоть мы без дам", - стоически замечает Белявский, - "И на черта все это
выставлено?! Уж лучше бы не раздражали воображение."
Во втором отделении концерта коронным номером выступает Государственный джаз под
руководством Заслуженного Артиста РСФСР Леонида Утесова. Утесов - популярнейший
в Советском Союзе руководитель джаза, на которого возложена щекотливая задача
подогнать западноевропейскую джазовую музыку к часто меняющимся потребностям
социального заказа. Его интерпретация джаза попеременно воодушевляет аудиторию
то фокстротом на стахановские мотивы, то маршем, громящим зарвавшихся
империалистов. Сегодня он с помощью тромбонов и саксофонов вколачивает осиновый
кол в могилу фашистской Германии.
Толстенький развязный человечек паясничает на эстраде. На нем традиционный
артистический фрак с крахмальной грудью. В петлице вместо хризантемы
поблескивает орден "Трудового Красного Знамени". Потрясая руками в припадке
патриотической лихорадки, Утесов выжимает из потеющего оркестра последние капли
"Ленинградских волн".
Самые большие симпатии публики Утесов стяжал себе своим знаменитым конферансом:
"Живет моя семья богато и зажиточно! Сам я зарабатываю так тысяч двадцать...
Дочка немного подрабатывает, тысяч пять... Ну, конечно, и муж-инженер
помогает... Целых шестьсот целковых!" Аплодировали ему бешено, но этот конферанс
он довольно скоро прекратил. Говорят, что его потом порядком таскали по НКВД.
В зале наступает минутная тишина. В оркестре какая-то заминка, шепот, суетня.
Неожиданно за спинами зрителей вспыхивают дуговые лампы и перекрещиваются ярким
трепещущим пятном на эстраде. В кресте дуговых ламп стоит Утесов, в руке он
держит листок бумаги, рассыпавшиеся пряди волос падают на потный лоб. Маска
паяца сброшена и вся фигура толстенького человека дышит неподдельным
воодушевлением.
- "Товарищи! Друзья!" - раздается его голос.
Зал насторожился в ожидании. Затаили дыхание люди. Слышно как кто-то скрипит
креслом в задних рядах.
Чеканя слова, срывающимся голосом Утесов бросает медленно и с расстановкой в
настороженную тишину зала: "Приказ... Верховного... Главнокомандующего..!"
Замерли в томительном ожидании люди. Я слышу как стучит сердце в моей груди, как
судорожно сжал ручку кресла старший лейтенант Белявский. Приказ мог быть только
один.
"Сегодня, 2-го мая 1945 года, войска 1-го Украинского Фронта во взаимодействии с
войсками..." - звучит вибрирующий голос с эстрады.
Я не вижу откуда идет этот голос. Он трепещет в моей груди, он поднимается к
горлу как мой собственный голос. Вот она - Победа! Право, в содрогающихся
каменных шахтах берлинских улиц, в броневом колпаке, штабного танка, в
повседневной жизни солдата пафос боев и победы кажется куда проще и обыденнее,
чем среди мраморных колонн этого зала. Там - это только решение боевой задачи,
сводки с квадрата, движение цифр, металла, человеческих жизней. Здесь - это годы
напряженного ожидания, безграничная радость и гордость народа. Каждый шаг Армии
вперед воспринимается с болезненным трепетом как шаг к победе не ради самой
победы, а как конец дням страха за жизнь мужа, отца, брата. Сердца трепещут в
ожидании этого конца дням обезличивающего голода, беспросветной работы тыла для
фронта. У всех в сердцах одно - скорей бы конец. Скорей!
Люди тыла больны хроническим психозом. Они непоколебимо уверены, что день
победы, день окончания войны, мгновенно, как в детской сказке, не только
принесет с собой избавление ото всех кошмаров военного времени, но и даст что-то
большее, лучшее, чем они знали до войны. Этот массовый психоз последних дней
войны пульсирует в глазах каждого. Это невидимый и неощутимый флюид, заполняющий
надеждой опустошенные души людей. Стиснув челюсти, они идут к победе как бегун к
финишу, отдавая последние силы, видя только заветную черту. Коснуться в
последнем рывке грудью этой черты - и упасть замертво. Там будет хорошо. Там
сладкий отдых, там заслуженная награда за самоотверженный труд, за пот, за
кровь.
Я закрываю глаза, чтобы не видеть человека на эстраде.
Голос в тишине зала поднимается и крепнет: "Сегодня наши войска, после
ожесточенных и кровопролитных боев, овладели сердцем гитлеровской Германии -
городом Берлин..." Голос Утесова захлебывается в хриплом торжествующем вопле.
Движимый единым внутренним порывом зал, как один человек, поднимается на ноги.
Гром стихийных оглушительных аплодисментов потрясает мраморные колонны. Едва-ли
эти стены слыхали что-либо подобное. Старший лейтенант Белявский и я до боли
бьем в ладоши и смотрим в глаза другу-другу. При всяких других аплодисментах
официального порядка советские люди предпочитают не встречаться взглядами. Здесь
нам нечему стыдиться, нечего кривить душой.
Я оглядываюсь кругом. Это не искусственно подстроенная овация вождям Партии и
Правительства, когда каждый углом глаз наблюдает, усердно ли аплодирует его
сосед и в душе ожидает когда окончится снисходительное похлопывание ладоней
председателя президиума, - дирижера балагана, - официальный знак к окончанию
оваций. Это настоящая овация. В первый раз в моей жизни я не стыжусь
аплодировать. В первый раз в моей жизни я вижу столь искреннее и горячее
проявление чувств многолюдной аудитории. Гремят, не смолкают аплодисменты. Это
русский народ стоя благодарит русского солдата за тяжелый боевой труд, за
пролитую кровь.
Откуда-то издалека, заглушаемые бурей аплодисментов, доносятся слова: "В
ознаменование победы над Берлином приказываю: сегодня, 2 мая 1945 года, в 22
часа по московскому времени произвести 20 орудийных салютов из 220 орудий в
городе Москве и в городах-героях Сталинграде, Ленинграде, Одессе..."
Покинув концертный зал, мы выходим на площадь Свердлова. Еще не потухла
малиновая полоса на закате. Светло небо над потонувшим в вечерних сумерках
городом-победителем. Чернеют причудливыми силуэтами крыши домов на фоне
угасающей лазури. Чудно прекрасны московские вечера в мае. Сказочны они,
озаренные огнями победы, в победном венце военной славы.
Где-то далеко на Западе лежит в мертвой темноте другой город. Город, поверженный
на колени. Не весело тому городу и его жителям. Еще дымятся развалины, бывшие
когда-то уютными домами, где кипела тихая мирная жизнь. Еще валяются по улицам
трупы, еще вчера не думавшие о смерти. Живые сидят запершись в своих квартирах
без света и без огня, дрожа от каждого шороха за дверью. Могильным холодом дышит
на них будущее. Они едва-ли и думают о будущем. Они еще не могут понять всей
глубины той бездны, куда привела их человеческая гордыня.
"Да! Иногда и Москва может быть красивой", - непроизвольно вырывается из груди
старшего лейтенанта Белявского, всегда критикующего Москву в пользу Ленинграда.
Гаснут огни последнего салюта. В наступившей тишине в моих ушах звучат
заключительные слова приказа: "Честь и слава героям, павшим в борьбе за свободу
и независимость нашей Родины!"
Да будет кровь, пролитая вами, пролита не напрасно...
2.
Каждый москвич знает памятник Минину и Пожарскому. Долгие годы стоят бронзовые
русские патриоты на Красной площади у стен Кремля. Их моют хмурые осенние дожди,
колючим снегом чешут им бороды декабрьские ветры, теплым дыханием ласкает
весеннее солнце. Так проходят над ними годы, как облака в небе. Рождаются, чтобы
умереть люди. Приходят и уходят цари и правители за кремлевской стеной, а
бронзовые великаны все стоят на своем старом месте.
Московские старухи, украдкой крестясь, шепотом передают из уст в уста, что
иногда бронзовые великаны опускают свои тяжелые ресницы и закрывают свои хладные
очи, чтобы не видеть того что творится кругом.
Но вот однажды, только один-единственный раз за все долгие годы, бронзовые
великаны вздохнули полной грудью, встали во весь свой рост, посмотрели в глаза
друг-другу, крепко обнялись и поцеловались. Старухи клянутся, что плакала тогда
холодная бронза. Плакала слезами радости бронза, и мы - люди земли русской.
Этому я верю сам и это подтвердит вам каждый русский человек, бывший в Москве в
то солнечное утро Девятого Мая Тысяча Девятьсот Сорок Пятого года.
Уже за несколько дней до этого по Москве ползли неопределенные слухи о каких-то
секретных переговорах между Союзниками и представителями Германского Главного
Командования. Никто ничего толком не знал, но напряжение еще больше усилилось,
атмосфера ожидания накалилась до предела.
В Советском Союзе так и не были оглашены истинные обстоятельства капитуляции.
Капитуляция Германии произошла в Штаб-кварт