те
робил,  у  обжимочного молота.  А в те поры был управителем немец,  вот Заяц
согрубил немцу,  а его,  Зайца,  за задние ноги да в гору, в рудник, значит.
Думал,  что оттедова и  живой не  вылезу...  По пояс в  ледяной воде робили.
Ключи там из горы бегут, студеные ключи.
   От  выработки до вашгерда было сажен двести с  небольшим.  У  низенькой
плотины стоял деревянный ящик  длиной аршина два;  один бок  этого ящика был
вынут,  а  дно сделано покатым,  в несколько уступов.  Это была нижняя часть
вашгерда,  или  площадка;  сверху она  была прикрыта продырявленным железным
листом в  деревянной раме -  это грохот.  Площадка и  грохот составляли весь
нехитрый прибор,  на котором производилась промывка золотоносных песков,  на
ученом языке горных инженеров этот прибор называется вашгердом.
   - Тоже без снасти и клопа не убьешь, обязательно, - объяснял мне старый
Заяц. - Не больно хитро устроено, а в шапке золота не намоешь.
   У вашгерда работали три женщины.  Старшая,  Зайчиха,  высокая старуха в
темном платке,  набрасывала на  грохот пески,  которые Кузька сваливал около
вашгерда.  Две  молодых бабы  размешивали эти  пески  по  грохоту маленькими
железными лопаточками,  скребками.  По  деревянному желобу  из  прудка  была
проведена к  грохоту вода  и  падала на  песок  ровной струей.  Когда  песок
смешивался с водой,  частицы глины и мелкого песку относились струей, гальки
оставались на грохоте,  а золото вместе с черным песочком,  шлихами,  падало
сквозь отверстие грохота прямо на площадку,  где и  задерживалось маленькими
деревянными  валиками.   Ход  всей  операции  был  крайне  незамысловат,   и
достаточно было  посмотреть на  него  в  течение пяти  минут,  чтобы усвоить
вполне.
   - У меня и семья вся налажена для прииску, - хвалился Заяц, указывая на
баб.  -  Вот  молодайка с  Парашкой  как  поворачивают,  того  гляди  грохот
изломают.
   - Ну,  будет тебе зубы-то точить,  -  заворчала Зайчиха. - Пристали без
того...
   - Я правду говорю,  - оправдывался старик. - Ну, девоньки, еще маленько
навалитесь - и доводить.
   Молодая высокая девка с  румяным скуластым лицом,  которую Заяц  назвал
Парашкой,  по  всем приметам принадлежала к  семье Зайцев.  То  же  завидное
здоровье,  веселый взгляд больших карих глаз,  приветливая улыбка на красных
губах -  все говорило, что Парашка была дочь старого Зайца и его баловень. В
своем ситцевом розовом сарафане и в такой же рубашке она выглядела настоящей
приисковой щеголихой;  подвязанный под самые мышки передник плохо скрывал ее
могучие  юные  формы.   Неправильное  лицо  было  красиво  молодой  здоровой
красотой, выращенной прямо под открытым небом, как растут безымянные полевые
цветочки, которыми зеленая трава обрызнута точно драгоценными камнями.
   - Это невеста Фомки беспалого,  - говорил Заяц, указывая на дочь. - Вот
в   Филиппов  пост  свадьбу  будем  играть.   Фомка-то  давно  на  нее  губы
распустил...
   Молодайка,  жена Никиты, не принимала участия в общем разговоре, шутках
и  смехе;  как  только последние лопатки песку были промыты,  она  сейчас же
бегом  убежала  в  сторону  леса,  где  стоял  балаган  Зайца.  Бледное лицо
молодайки с  большими голубыми глазами мне показалось очень печальным;  губы
были сложены сосредоточенно и задумчиво.  Видно,  не весело доставалась этой
женщине приисковая жизнь.
   - Ишь,  как Лукерья побегла!  -  удивлялся добродушнейшим образом вслед
своей снохе старый Заяц.  -  Там у нас в балагане еще два зайчонка есть, так
вот матка и бегает к ним с работы. Старатели будут, как подрастут.
   - А велики?
   - Одному парнишку, старшенькому, около зимнего Николы два года будет, -
отвечала Зайчиха.  -  А  меньшенький еще  матку  сосет,  всего  по  третьему
месяцу... Здесь на прииске и родился.
   - С кем же ребенок остается в балагане, пока мать работает здесь?
   - С кем ему оставаться, барин... Лежит себе в зыбке, и все тут.
   - Да ведь его комары заедят?
   - Бывает и такой грех, - соглашался Заяц, вынимая из-под вашгерда щетку
и небольшую железную лопаточку:  -  И комару надо летом чем-нибудь питаться.
Ну, гляди, барин, сколько у Зайца золота напрело!.. Сейчас доводить стану.
   Старик  уменьшил струю,  падавшую на  грохот,  и  присел на  корточки к
площадке.  По  дну площадки темными полосами расположились шлихи,  а  в  них
светлыми  искорками  желтели  крупинки  золота.  Старик,  осторожно  засучив
рукава,  повел щеткой вверх по дну площадки и взмутил воду; струя подхватила
часть черного песочка и  унесла его  с  площадки.  С  каждым движением щетки
шлихов оставалось все меньше и  меньше,  а  через десять минут работы в воде
блестело одно золото.  При  помощи лопаточки Заяц осторожно собрал его все и
проговорил:
   - Будет не будет ползолотника?
   - Мало?
   - Из-за хлеба на воду заробим. Потому считай: за золотник нам в конторе
дают рубь восемь гривен,  а за ползолотника приходится девять гривен... Так?
Ну, а мы робим сам-шесть, прикинь, сколько на брата придется в полдни.
   - По пятиалтынному.
   - А  мы  эту самую битву примаем с  самого солновсхода,  значит с  двух
часов по-вашему... Клади еще двух коней. Пробилось наше золото, видно, чтобы
ему пусто было семь раз.
   - А раньше лучше шло золото?
   - День на день не приходился...  В другой раз и два золотника падало за
день на грохот, а то и четь золотника.
   Старик высыпал золото в  сухую тряпочку,  высушил его в  ней,  а  потом
высыпал в круглую железную кружку с приисковой печатью.
   - Бабы, зовите паужинать Никиту. Барин, хлеба-соли кушать с нами.


III

   Мне часто доводилось бродить по  прииску,  и  я  быстро освоился с  его
пестрым населением.  Все  старательские артели были устроены,  как  одна,  и
носили  смешанный семейный характер,  сближавший их  с  кустарным промыслом.
Малосильные семьи соединялись по две и по три, а если для артели недоставало
одного человека -  его прихватывали "на стороне", из тех лишних людей, каких
набирается на  каждом прииске очень много.  Было несколько и  таких артелей,
члены которых не  были  связаны никакими родственными узами,  а  единственно
соединились для одной работы.  Но последний,  по-видимому,  самый чистый тип
артели  представлял на  прииске  исключение,  а  главным  правилом  являлось
все-таки артель-семья, как, например, Зайцы.
   Главную массу приисковых рабочих составляли горнозаводские мастеровые и
жители  лесных  деревень  гористой  части  Верхотурского  уезда,  где  почва
камениста и  неродима;  для  них  было  во  всех  отношениях прямым расчетом
работать  на  приисках семьями.  Труд  всех  членов  семьи  утилизировался с
замечательной последовательностью,  и  не  пропадала даром  ни  малейшая его
крупица.  Приисковая тяга не  миновала ни  чьей головы,  а  слабейшим членам
семьи,  как это случается всегда,  доставалось всех труднее: они выносили на
своих плечах главный гнет.
   - Прежде,  как за барином жили,  - рассуждал старый Заяц, - бывало, как
погонят мужиков на прииски,  так бабы, как коровы ревели... Потому известно,
каторжная наша приисковая жизнь!  Ну,  а тут, как объявили волю да зачали по
заводам рабочих сбавлять -  где робило сорок человек теперь ставят тридцать,
а то двадцать - вот мы тут и ухватились за прииски обеими руками... Все-таки
с голоду не помрешь.  Прежде один мужик маялся на прииске да примал битву, а
теперь  всей  семьей  страдуют...  И  выходит,  что  наша-то  мужицкая  воля
поровнялась,  прямо сказать, с волчьей! Много через это самое золото, барин,
наших мужицких слез льется.  Вон,  погляди,  бабы в брюхе еще тащат робят на
прииски,  да так и  пойдет с самого первого дня,  вроде как колесо:  в зыбке
старатель комаров кормит-кормит, потом чуть подрос - садись на тележку, вези
пески,  а  потом становись к  грохоту или  полезай в  выработку.  Еще мужику
туды-сюды -  оно тяжело,  чего говорить,  а все мужик,  мужик и есть - а вот
бабам, тем, пожалуй, и невмоготу в другой раз эти прииски...
   Мастеровые -  народ обтертый,  разговорчивый,  одним словом,  заводская
косточка.  Присутствие постороннего человека не только не стесняло заводских
артелей,  а,  напротив, доставляло им большое удовольствие... Это и понятно,
потому что  к  барину,  в  лице  своих  служащих и  приказчиков,  мастеровые
привыкли  с  малых  лет.  Исключение  представляли раскольники,  которые  на
прииске занимали совсем отдельный угол и выглядели особнячком. Познакомиться
с  жизнью  раскольничьих  артелей  являлось  делом  очень  трудным.   Мужики
отмалчивались,   бабы  косились  и  отплевывались.  На  самой  работе  около
раскольничьих  вашгердов  лежала  печать  какого-то  тяжелого  отчуждения  и
подавленной,  скрытой печали;  не  было  слышно песен,  не  сыпались шутки и
прибаутки,  без  которых  не  работается русскому  человеку.  Раскольники из
лесных деревень,  с реки Чусовой и из Чердынского уезда особенно бросались в
глаза  и  своим  костюмом,  и  полной неприступностью.  Мне  очень  хотелось
познакомиться поближе с жизнью этих именно артелей, и счастливый случай свел
меня с одной из них.
   - Ты чего это к кержакам к нашим повадился?  - фамильярно спросила меня
однажды  наша  приисковая стряпка  Аксинья,  разбитная  черноглазая бабенка,
вечно щеголявшая в кумачных сарафанах и козловых ботинках.
   - Да так... Посмотреть, как работают.
   Аксинья молча посмотрела на  меня и,  показав два  ряда,  как  слоновая
кость, зубов, проговорила:
   - А  они  тебя  боятся...   Думают,   что  ты  не  на  счет  ли  золота
досматриваешь.  Право...  Чистые дураки! Я им сколько говорю: барин простой,
хороший...  Ей-богу,  вот сейчас с  места не сойти,  так и  сказала.  Ну,  а
брат-то мой... Видал, чай?
   - Это с рыжей бородой?..
   Аксинья  взглянула  на  меня  исподлобья  и,   улыбнувшись,   кокетливо
проговорила:
   - Нет, это так... кум. Черт его знает, зачем шатается...
   Кум,   плотный  старик  с  рыжей  бородой,  являлся  к  нам  в  контору
периодически через каждые два дня; он обыкновенно усаживался на пороге кухни
и  терпеливо дожидался,  пока  щеголиха-кума освободится от  своей суеты.  Я
замечал,  что  таинственное появление этого  рыжего кума  всегда совпадало с
самым скверным расположением духа  Бучинского.  Этот  почтенный человек раза
два  совсем  утратил  свое  обычное  душевное равновесие и  даже  вступил  с
Аксиньей в  жестокую перепалку.  Нужно сознаться,  что победа осталась не на
стороне Фомы Осипыча.  Аксинья принялась так неистово голосить и так трещала
языком,  точно свежий блин на каленой сковороде, что Бучинский счел за самое
лучшее отступить, хотя долго ругался на террасе и в конторе, посылая кума ко
всем  чертям и  желая ему  "четырнадцать раз  сдохнуть".  Очевидно,  Аксинья
крепко  держала  в  своих  руках  женолюбивое  сердце  Бучинского  и  вполне
рассчитывала на свои силы;  высокая грудь,  румянец во всю щеку,  белая, как
молоко,  шея и  неистощимый запас злого веселья заставляли Бучинского сладко
жмурить глаза,  и  он приговаривал в веселую минуту:  "От-то пышная бабенка,
возьми ее черт!"  Кум не жмурил глаза и  не считал нужным обнаруживать своих
ощущений,  но,  кажется,  на его долю выпала львиная часть в сердце коварной
красавицы.
   - Ужо вот придет как-нибудь брат,  так я скажу ему,  - обещала Аксинья,
когда я просил ее познакомить меня с кержаками, т.е. с раскольниками.
   Брат Аксиньи, который на прииске был известен под уменьшительным именем
Гараськи,  совсем не походил на свою красивую сестру.  Его хилая и тщедушная
фигура с вялыми движениями и каким-то серым лицом, рядом с сестрой, казалась
просто жалкой;  только в иззелена-серых глазах загорался иногда насмешливый,
злой  огонек  да  широкие  губы  складывались в  неопределенную,  вызывающую
улыбку. В моих глазах Гараська был просто бросовый парень, которому нечего и
думать тянуться за настоящим мужиком.
   - Это Гараська-то бросовый?!  -  удивился Бучинский,  когда у нас зашла
речь о нем.  -  Да я вам скажу,  дайте мне десять старателей,  за них одного
Гараську не отдам. Да-с.
   - Да ведь он же не может работать, как другие старатели?
   - Работать...  что  такое  работать...  пхэ!  Лошадь  работает,  машина
работает,  вода работает... так? А Гараська - золотой человек. У него голова
на плечах,  а не капустный вилок,  как у других.  Знаете, что я вам скажу, -
задумчиво прибавил Бучинский:  -  я не желал бы одной ночи провести вместе с
этим Гараськой где-нибудь в лесу...
   - Почему так?
   Бучинский насосал свою трубку, исчез в облаках дыма и засмеялся:
   - Вот вы живете неделю на прииске и еще год проживете и все-таки ничего
не узнаете,  -  заговорил он.  - На приисках всякий народ есть; разбойник на
разбойнике... Да. Вы посмотрите только на ихние рожи: нож в руки и сейчас на
большую дорогу.  Ей-богу...  А  Гараська...  Одним словом,  я пятнадцать лет
служу на приисках, а такого разбойника еще не видал. Он вас среди белого дня
зарежет за двугривенный,  да еще и зарежет не так,  как другие:  и концов не
найти.
   Бучинский любил прибавить для  красного словца,  и  в  его словах можно
было верить любой половине, но эта характеристика Гараськи произвела на меня
впечатление против  всякого желания.  При  каждой встрече с  Гараськой слова
Бучинского вставали живыми,  и  мне  начинало казаться,  что действительно в
этом изможденном теле жило что-то особенное,  чему не приберешь названия, но
что  заставляло себя  чувствовать.  Когда  Гараська  улыбался,  я  испытывал
неприятное чувство.
   - А  вам что смотреть у  нас?  -  как-то равнодушно спрашивал Гараська,
когда мы от контроля шли к его вашгерду. - Робим, как все другие...
   Объяснить прямую цель своих посещений я  не желал,  а только постарался
уверить загадочного парня в полной чистоте своих намерений.
   Из выработки подозрительно глянуло на нас широкое и суровое лицо рыжего
кума,  а около вашгерда молча работали две женщины.  Они даже не взглянули в
нашу сторону.  Одна,  помоложе,  со  следами недавней красоты на помертвелом
бледном лице,  глухо  кашляла;  это  была,  как  я  узнал  после,  любовница
Гараськи, попавшая на прииски откуда-то из глубины Чердынского уезда. Другая
женщина,  некрасивая и  рябая,  с  тупым  равнодушным лицом,  служила  живым
олицетворением одной  мускульной силы,  без  всяких  признаков  той  сложной
внутренней жизни, которая отпечатывается на человеческом лице.
   - Ну,  теперь видел?  - коротко проговорил Гараська, когда мы осмотрели
выработку и  вашгерд;  кум  молчал,  как затравленный волк,  бабы смотрели в
сторону.
   - Отчего вас работает всего четверо? - спросил я. - Ведь неудобно...
   - Кому как, а нам и так хорошо.
   Я  заходил несколько раз к  Гараське,  и  эти посещения не привели ни к
чему, за исключением того, разве, что кум, наконец, расступился и заговорил.
Поводом для нашего сближения послужила охота. Кум снизошел даже до того, что
обещал когда-нибудь в  праздник сводить меня под какую-то Мохнатенькую гору,
где дичи водилось видимо-невидимо.  Однажды, когда я сидел в выработке кума,
до  меня донеслись странные звуки:  в  первую минуту я  подумал,  что кто-то
причитает по покойнику, но потом уже расслышал, что это была песня.
   - Ишь,   развылась!  -  строго  заметил  кум,  не  страдавший  излишней
словоохотливостью и болтливостью.
   - Кто это поет?
   - Да  Гараськина Марфутка каку-то  плачу все  воет...  Слышь,  в  ихней
стороне на свадьбе такие песни играют.  Марфутка-то, чердынская выходит, так
к ненастью и тоскует...
   - А другая девка - заводская?
   - Это   Ховря-то?   А   черт  ее   знает,   откудова  она...   Какая-то
бесчувственная, Христос с ней!
   Я долго вслушивался в "плачу" Марфутки. Голос у нее был хороший, хотя и
надсаженный.  Но в  словах и в самом мотиве "плачи" было столько безысходной
тоски, глухой жалобы и нежной печали!..

   Мне ночесь, молодешеньке,
   Не спалось да много виделось:
   . . . . . . . . . . . . . . . .
   С по лугам, лугам зеленыим
   Разлилася вода вешняя,
   По крутым красным бережкам,
   По желтым песочкам.
   Отнесло, отлелеяло
   Милу дочь да от матери;
   Шла по бережку родна матушка,
   С-покруту родимая...
   "Воротись, мое дитятко!
   Воротись, мое родимое!"


IV


   Кум угадал;  действительно, Марфутка не даром разливалась в своем плаче
- вечером же  небо  обложилось со  всех сторон серыми низкими тучами,  точно
войлоком,  и  "заморосил" мелкий  дождь  "сеночной".  Утром  картина прииска
изменилась до того,  что ее трудно было даже узнать сразу.  А  через три дня
все  кругом  покрылось мутноватой водою  и  липкой приисковой грязью;  песни
смолкли,  самые веселые лица вытянулись, и все смотрели друг на друга как-то
неприязненно,  точно это  низкое серое небо придавило всех.  Всякому было до
себя,  до  своего  измокшего,  зябнувшего  тела.  Под  этим  ненастьем  ярко
выяснилась самая  тяжелая сторона приисковой работы,  когда  по  целым  дням
приходилось стоять под  дождем,  чуть не  по  колено в  воде,  и  самый труд
делался вдвое  тяжелее.  Рабочие походили на  мокрых птиц,  которые с  тупым
равнодушием смотрят на  свои  мокрые опустившиеся крылья.  Женщинам и  здесь
доставалось тяжелее, чем мужчинам, потому что сарафаны облепляли мокрое тело
грязными тряпками, на подолах грязь образовывала широкую кайму, голые ноги и
башмаки были покрыты сплошным слоем вязкой красной глины.
   Сидеть в  конторе в  такую погоду,  с  глазу на глаз с Бучинским,  было
просто невыносимо.  Натянув охотничьи сапоги,  я  побрел через весь прииск к
машине,  где  рассчитывал посмотреть на  работу под прикрытием какого-нибудь
навеса или приисковых полатей.  Около вашгердов шла молчаливая работа, точно
все на кого-то сердились.  В  выработке Зайца я  не заметил старика.  Никита
работал с  каким-то молодым бойким мужиком в заплатанной кумачной рубахе и в
рваном татарском азяме;  сплющенная,  как блин, кожаная фуражка была ухарски
сбита на затылок. Загорелое бойкое лицо было не заводского типа.
   - А где старый Заяц? - спросил я, подходя к выработке.
   - В балагане лежит, - отвечал Никита.
   - Обезножил старый Заяц,  -  прибавил мужик,  не  спуская с  меня своих
больших черных глаз. - А я вот на его место попал...
   У вашгерда,  где работала Зайчиха со снохою и дочерью,  сидел низенький
тщедушный старичок с бородкой клинышком. Он равнодушно глянул на меня своими
слезившимися глазками, медленно отвернул полу длинного зипуна и достал из-за
голенища  берестяную  табакерку:  пока  я  разговаривал  с  Зайчихой,  он  с
ожесточением набил  табаком  свой  распухший  нос  и  проговорил,  очевидно,
доканчивая давешний разговор.
   - Нет, Матвеевна, не тово... не ладно...
   - Сделай ты ладнее, сват Сила.
   - Нет, не ладно, Матвеевна...
   - Ну,  наладил одно:  не ладно,  не ладно.  А кого возьмешь?  Работа не
ждет,  а Заяц третий день в балагане валяется.  К ненастью,  говорит,  спина
страсть тосковала, а потом и ноги отнялись. Никита и привел Естю...
   - Да ведь Естя-то откуда ваш?
   - А кто его знает... Спроси сам, коли надо...
   - Видел я его даве: орелко... Нет, Матвеевна, не ладно. Ты куда, барин?
- спросил меня старик,  когда я пошел от вашгерда.  -  На машину?  Ну, нам с
тобой по дороге.  Прощай,  Матвеевна.  А ты, Лукерья, что не заходишь к нам?
Настя и то собиралась к тебе забежать, да ногу повихнула, надо полагать.
   Мы пошли.  Старик как-то переваливал на ходу и  постоянно передвигал на
голове свою высокую войлочную шляпу с растрескавшимися полями;  он несколько
раз вслух проговорил: "Нет, Матвеевна, не ладно... я тебе говорю: не ладно!"
   - Что не ладно-то, дедушка? - спросил я.
   - Как что?..  Орелка-то видел?  Ну,  и не ладно выходит.  Теперь Заяц в
балагане лежит,  а Естя будет работать. Так? А Лукерья, выходит, мне дочь...
да и Паранька-то девчонка молодая. Чужой человек в дому хуже хвори... Теперь
понял? Где углядишь за ними... Нет, Матвеевна, не ладно! Глаз у этого у Ести
круглый, как у