ила Родиона Потапыча на колени и  строго следила за ним
все время.  Устинья Марковна стояла у печки и горько рыдала,  точно хоронила
Феню.
   Когда  обряд  кончился и  все  приложились ко  кресту,  о.Акакий сказал
коротенькое слово  о  любви к  ближнему,  о  прощении обид,  о  безграничном
милосердии божием.
   - Нет,  ты ему, отец, епитимию определи, - настаивала баушка Лукерья. -
Надо так сделать, чтобы он чувствовал...
   Батюшка согласился и  на  это,  назначив по  десяти  земных  поклонов в
течение сорока дней.
   - А теперь и о деле потолкуем,  - решила баушка Лукерья. - Садись, отец
Акакий, и образумь нас, темных людей...
   О.Акакий уже знал,  в  чем дело,  и  опять не  знал,  что посоветовать.
Конечно,  воротить Феню можно,  но к чему это поведет:  сегодня воротили,  а
завтра она убежит.  Не  лучше ли  пока ее оставить и  подействовать на мужа:
может, он перейдет из-за жены в православие.
   - Нет,  это пустое,  отец,  -  решила баушка Лукерья.  - Сам-то Акинфий
Назарыч, пожалуй бы, и ничего, да старуха Маремьяна не дозволит... Настоящая
медведица и крепко своей старой веры держится.  Ничего из этого не выйдет, а
Феню  надо  воротить...  Главное дело,  она  из  своего православного закону
вышла, а наши роды испокон века православные. Жиденький еще умок у Фени, вот
она и вверилась...
   - Силой нельзя заставить людей быть тем или другим, - заметил о.Акакий.
- Мне самому этот случай неприятен,  но не сделать бы хуже...  Люди молодые,
все может быть. В своей семье теперь Федосья Родионовна будет хуже чужой...
   - А я ее к себе возьму и выправлю,  -  решила старуха. - Не погибать же
православной душе... Уж я ее шелковой сделаю.
   - Будь ей заместо матери...  -  упрашивала Устинья Марковна, кланяясь в
ноги. - Я-то слаба, не умею, а Родион Потапыч перестрожит. Ты уж лучше...
   - У меня отойдет и дурь свою бросит...
   О.Акакий  посидел,  сколько  этого  требовали приличия,  напился чаю  и
отправился  домой.  Проводив  его  до  порога,  Родион  Потапыч  вернулся  и
проговорил:
   - Славный бы попик, да молод больно...
   - Ему же лучше, что и молод и умен. Вон какой очесливый да скромный...
   - Ну, вот что, други мои милые, засиделась я у вас, - заговорила баушка
Лукерья.  - Стемнелось совсем на дворе... Домой пора: тоже не близкое место.
Поволокусь как ни на есть...
   - Да ты верхом, что ли, пригнала? - сурово спросил Родион Потапыч.
   - Пешком-то я угорела уж ходить: было похожено вдосталь...
   Старуха сходила в  заднюю избу проститься "с девками",  а  потом надела
шапку и стала прощаться.
   - Куда  ты  ускорилась-то?  -  спрашивал Родион  Потапыч,  которому  не
хотелось  отпускать старуху.  -  Ночевала  бы,  баушка,  а  то  еще  заедешь
куда-нибудь в ширп...
   - Невозможно мне...  Гребтится все,  как там у нас на Фотьянке. Петр-то
Васильич мой  что-то  больно  ноне  стал  к  водочке  припадать.  Связался с
Мыльниковым да с Кишкиным... Не гожее дело.
   - Золото хотят искать...  Эх,  бить-то их некому, баушка!.. А я вот что
тебе скажу, Лукерья: погоди малость, я оболокусь да провожу тебя до Краюхина
увала. Мутит меня дома-то, а на вольном воздухе, может, обойдусь...
   - И любезное дело, - согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. -
Одной-то мне,  пожалуй,  и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще
воскресенье...  Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта* еду я
также на  вершной,  а  навстречу мне  ваши  балчуговские парни идут.  Совсем
молодые,  а пьяненькие...  Увидали меня,  озорники, и давай галиться: "Тпру,
баушка!.." Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни есть хуже, да еще с
седла хотели стащить...
   ______________
   * Восетта - в прошлый раз.

   - Собака-народ стал, баушка...
   Родион Потапыч оделся,  захватил с собой весь припас,  помолился и,  не
простившись с домашними, вышел. Прокопий помог старухе сесть в седло.
   - Вот говорят,  что гусь свинье не  товарищ,  -  шутила баушка Лукерья,
выезжая на улицу.
   Ночь была темная,  и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где
в окнах.  Фабрика темнела черным остовом,  а высокая железная труба походила
на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом глянул Ермошкин кабак: у его
двери  горела  лампа  с  зеркальным рефлектором.  Темные  фигуры  входили  и
выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
   - Тьфу!.. - отплюнулся Родион Потапыч, стараясь не глядеть на проклятое
место.  -  Вот,  баушка,  до  чего мы  с  тобой дожили:  не выходит народ из
кабака... Днюют и ночуют у Ермошки.
   - Ох, и не говори, Родион Потапыч! У нас на Фотьянке тоже мужики пируют
без утыху...  Что только и  будет,  как жить-то будут.  Ополоумели вконец...
Никакой страсти не стало в народе.
   - Глаза бы не глядели,  -  с  грустью отвечал Родион Потапыч,  шагая по
середине улицы  рядом  с  лошадью.  -  Охальники...  И  нет  хуже,  как  эти
понедельники.  Глаза бы не глядели,  как работнички-то наши выйдут завтра на
работу... Как мухи травленые ползают. Рыло опухнет, глаза затекут... тьфу!..
   Поровнявшись с  кабаком,  они  замолчали,  точно ехали по  зачумленному
месту. Родион Потапыч несколько раз волком посмотрел на кабацкую дверь и еще
раз  плюнул.  Угнетенное настроение продолжалось на  расстоянии целой улицы,
пока кабацкий глаз не скрылся из виду.
   - Помнишь место-то?..  - тихо проговорила баушка Лукерья, кивая головой
в  сторону черневшей "пьяной конторы".  -  Много  тут  наших  варнацких слез
пролито...
   Старик тряхнул головой и ничего не ответил.
   - Когда нашу партию из Расеи пригнали, - продолжала тихо старуха, точно
боялась разбудить каторжные тени,  витавшие здесь,  -  дорога-то  шла  через
Тайболу...  Ну,  входит партия в Балчуговский,  а покойница-сестрица,  Марфа
Тимофеевна, поглядела этак кругом и шепчет мне: "Луша, тут наша смертынька".
Обыкновенно, там, в Расее-то, и слыхом не слыхали, что такое есть каторга, а
только  словом-то  пугали:  "Вот  приведут в  Сибирь  на  каторгу,  так  там
узнаете..."  И  у  меня сердце екнуло,  когда завиделся завод,  а все-таки я
потихоньку отвечаю Марфе Тимофеевне:  "Погляди,  глупая,  вон  церковь-то...
Помрем,  так хоть похоронить есть кому!" Глупы-глупы,  а это соображаем, что
без  попа церковь не  стоит...  И  обрадели мы  вот  этой самой балчуговской
церкви,  как родной матери.  Да и вся наша партия тоже...  Известно, женское
дело,  страшливое:  вот,  мол, где она, эта самая каторга. По этапам-то вели
нас близко полугода,  так всего натерпелись и думаем, что в каторге еще того
похуже раз на десять.
   Так  в  разговорах они  незаметно выехали  за  околицу.  Небо  начинало
проясняться.   Низкие  зимние  тучи  точно  раздвинулись,   открыв  мигавшие
звездочки.  Немая тишина обступала кругом все.  Подъем на Краюхин увал точно
был источен червями. Родион Потапыч по-прежнему шагал рядом с лошадью, мерно
взмахивая правой рукой.
   - Привели-то нас,  как теперь помню,  под вечер...  - продолжала баушка
Лукерья.  -  Мужицкая  каторга  каменная,  а  наша,  бабья,  -  деревянная и
деревянным тыном обнесена.  Вот завели партию во двор, выстроили, а покойник
Антон Лазарич уж на крыльце стоит и этак из-под ручки нас оглядывает,  а сам
усмехается.  В окнах у казармы тоже все залеплено арестантками: любопытно на
свеженьких поглядеть...  Этак с  крайчику,  слева значит,  я  стою,  а Марфа
Тимофеевна жмется около меня:  она в  партии-то всех помоложе была и из себя
красивее. Ну, Антон Лазарич...
   - Молчи, ради Христа! Молчи... - простонал Родион Потапыч.
   - Дело прошлое,  что греха таить...  А покойничек Антон Лазарич, не тем
будь  помянут,   больно  уж  погонный  был  старичок  до  девок.  Седенький,
лысенький,  ручки трясутся, а ни одной не пропустит... Баб не трогал, ни-ни,
потому, говорит, "сам я женатый человек, и нехорошо чужих жен обижать". Кабы
не эта его повадка, так и лучше бы не надо нам смотрителя: добреющий человек
и богобоязливый... Каждое воскресенье в церкви вперед всех стоит, молится, а
сам  слезьми заливается.  И  жена  ведь  у  него молодая была...  О,  грехи,
грехи!..
   - Охальник был...  -  сурово заметил Родион Потапыч. - Собаке собачья и
смерть.
   - Понапрасну  погинул,  это  уж  что  говорить!  -  согласилась  баушка
Лукерья,  понукая убавившую шаг  лошадь.  -  Одна  девка-каторжанка издалась
упрямая и чуть его не зарезала,  черкаска-девка...  Ну,  приходит он к нам в
казарму и нам же плачется:  "Вот, говорит, черкаска меня ножиком резала, а я
человек семейный..."  Слезьми заливается.  Как  раз  через  три  дня  его  и
порешили, сердешнаго.
   - Бузун его зарезал...  С  нашей же  каторги беглый.  Он около Балчугов
бродяжил.
   - А пошто же на палача Никитушку говорили?
   - Здря народ болтал...
   Молчание.  Начался подъем  на  Краюхин увал.  Лошадь  вытягивает шею  и
тяжело дышит.  Родион Потапыч, чтобы не отстать, ухватывается одной рукой за
лошадиную гриву.
   - Сказывают,  Никитушку недавно в городу видели,  -  говорит старуха. -
Ходит по купцам и  милостыньку просит...  Ох-хо-хо!..  А прежде-то какая ему
честь  была:  "Никита  Степаныч,  отец  родной...  благодетель..."  А  он-то
бахвалится.
   - Пьяный был без просыпа... Перевозили его с одной каторги на другую, а
он ничего не помнит.
   - Бывал он  и  у  нас в  казарме...  Придет,  поглядит и  молвит:  "Ну,
крестницы  мои,   какое  мне  от  вас  уважение  следует?  Почитайте  своего
крестного..."  Крестным себя  звал.  Бабенки улещали его  и  за  себя  и  за
мужиков,  когда к  наказанию он  выезжал в  Балчуги.  Страшно было  на  него
смотреть на пьяного-то...
   - Вот  ты,  Лукерья,  про  каторгу  раздумалась,  -  перебил ее  Родион
Потапыч,  -  а  я  вот про нынешние порядки соображаю...  Этак как раскинешь
умом-то,  так ровно даже ничего и  не понимаешь.  В ум не возьмешь,  что и к
чему  следует.  Каторга была так  каторга,  солдатчина была так  солдатчина,
одним словом,  казенное время...  А  теперь-то  что?..  Не то что других там
судить, а у себя в дому, как гнилой зуб во рту... Дальше-то что будет?..
   - На  промыслах везде  одни  порядки,  Родион  Потапыч:  ослабел народ,
измалодушествовался... Главная причина: никакой народу страсти не стало... В
церковь придешь: одни старухи. Вконец измотался народ.
   В  этих разговорах они добрались до  спуска с  Краюхина увала,  где уже
начинались  шахты.  Когда  лошадь  баушки  Лукерьи  поровнялась с  караушкой
Спасо-Колчеданской шахты, старуха проговорила:
   - Ну, прощай, Родион Потапыч... Так ты тово, Феню-то добывай из Тайболы
да вези ко мне на Фотьянку, утихомирим девку, коли на то пойдет.
   Родион Потапыч что-то хотел сказать,  но только застонал и  отвернулся:
по лицу у него катились слезы.  Баушка Лукерья отлично поняла это безмолвное
горе:  "Эх,  если б  жива была Марфа Тимофеевна,  разве бы  она допустила до
этого!.."


IX

   Неожиданное появление Родиона  Потапыча на  шахте  никого  не  удивило,
потому что  рабочие уже привыкли к  подобным сюрпризам.  К  суровому старику
относились с  глубоким уважением именно потому,  что  он  видел  каждое дело
насквозь,  и  не было никакой возможности обмануть его в ничтожных пустяках.
Всякую промысловую работу Родион Потапыч прошел собственным горбом и  "видел
на два аршина в  землю",  как говорили про него рабочие.  Это,  впрочем,  не
мешало ругать его  за  глаза иродом,  жидом и  пр.  Балчуговское воскресенье
отдалось и  на  шахтах:  коморник Мутовка,  сидевший в  караулке при  шахте,
усиленно  моргал  подслеповатыми глазами,  у  машиниста  Семеныча,  молодого
парня-франта,  язык заплетался,  откатчики при шахте мотались на ногах,  как
чумная скотина.
   - Да вы тут совсем сбесились! - гремел старик на подгулявших рабочих. -
Чему обрадовались-то, черти? А где подштейгер?
   Подштейгер Лучок,  седой старик,  был  совсем пьян  и  спал  где-то  за
котлами,  выбрав тепленькое местечко.  Это уж  окончательно взбесило Родиона
Потапыча,  и он начал разносить пьяную команду вдребезги. Проснувшийся Лучок
вдобавок забунтовал, что иногда случалось с ним под пьяную руку.
   - А ты не больно того...  - огрызался он из своей засады. - Слава богу,
не казенное время, чтобы с живого человека три шкуры драть! Да...
   - Ах,  варвары!..  А  кто  станет отвечать,  ежели вы,  подлецы,  шахту
опустите!..
   - Обыкновенно, ты ответишь, - сказал Лучок. - Ты жалованья-то пятьдесят
целковых получаешь,  ну,  значит,  кругом и  будешь виноват...  А  с меня за
двадцать-то целковых не много возьмешь.
   - Ты еще разговаривать у меня, мокрое рыло?!
   - И скажу завсегда.
   Взбешенный Родион  Потапыч собственноручно извлек Лучка  из-за  котлов,
нахлобучил ему  шапку  на  пьяную башку и  вытолкал из  корпуса,  а  пожитки
подштейгера велел выбросить на дорогу.
   - Ступай,  пожалуйся на меня,  пес!  -  кричал старик вдогонку лукавому
рабу. - Я на твое место двадцать таких-то найду...
   - А  мне  плевать!  -  слышался из  темноты голос  Лучка.  -  Ишь,  как
расшеперился... Нет, брат, не те времена.
   Эта  комедия  изгнания  Лучка  со  службы  проделывалась  в   год  раза
три-четыре,  благодаря его  пьяной строптивости.  Несколько дней после такой
оказии Лучок высиживал в  кабаке Ермошки,  а  потом шел к Родиону Потапычу с
повинной.  Составлялось  примирение  на  непременном  условии,  что  это  "в
последний раз".  Все знали,  что настоящая история закончится миром,  потому
что Родион Потапыч не  мог жить без Лучка и  никому не доверял,  кроме него,
чем  Лучок и  пользовался.  Если бы  не  пьянство,  Лучок давно "ходил бы  в
штегерях",  а может быть, и главным штейгером. Знал он дело на редкость, и в
трудных случаях Родион Потапыч советовался только с  ним,  потому что горных
инженеров и самого Карачунского в приисковом деле в грош не ставил.  У Лучка
была особенная смелость,  которой недоставало Родиону Потапычу,  -  живо все
сообразит и из собственной кожи вылезет, когда это нужно.
   По-настоящему следовало бы спуститься в  шахту и  осмотреть работы,  но
Родион Потапыч вдруг как-то обессилел,  чего с ним никогда не бывало.  Он ни
разу  в  жизнь свою не  хворал и  теперь только горько покачал головой.  Эта
пустячная ссора с  пьяным Лучком окончательно подорвала старика,  и  он едва
дошел до своей конторки,  отгороженной в  уголке машинного корпуса.  Ключ от
конторки  был  всегда  с  ним.  Здесь  он  иногда  и  ночевал,  прикорнув на
засаленную деревянную скамейку.  Родион  Потапыч  засветил сальную  свечу  и
присел к столу.  В маленькое оконце,  дребезжавшее от работы паровой машины,
глядела ночь  черным  пятном;  под  полом,  тоже  дрожавшим,  с  хрипеньем и
бульканьем бежала поднятая из  шахты рудная вода;  слышно было,  как  хрипел
насос и громыхали чугунные шестерни.  Все это было как всегда,  как запомнит
себя  Родион  Потапыч на  промыслах,  только сам  он  уж  не  тот.  Мысль  о
бессильной,  жалкой старости явилась для него в  такой яркой и  безжалостной
форме, что он даже испугался. Что же это такое?..
   Он  присел  к  столу,  облокотился и,  положив голову на  руку,  крепко
задумался.  Семейные передряги и  встреча с  баушкой Лукерьей подняли со дна
души весь накопившийся в ней тяжелый житейский осадок.
   Родился и  вырос Родион Потапыч дворовым человеком в Тульской губернии.
Подростком он состоял при помещичьем доме в  казачках,  а  в  шестнадцать на
свой  грех попал в  барскую охоту.  Не  угодил он  барину на  волчьей облаве
чем-то,  кинулся  на  него  барин  с  поднятым арапником...  Окончание этого
эпизода барской охоты было уже  в  Балчуговском заводе,  куда Родион Потапыч
был приведен в кандалах для отбытия каторжных работ.  Но промысловая каторга
для него явилась спасением;  серьезный не  по летам,  трудолюбивый,  умный и
честный,  он сразу выдвинулся из своей арестантской среды. Смотрителем тогда
был тот самый Антон Лазарич, о котором рассказывала баушка Лукерья. Он очень
полюбил молодого Зыкова и  устроил так,  что  десятилетняя каторга для  него
была не в каторгу,  а в обыкновенную промысловую работу, с той разницей, что
только ночевать ему приходилось в  остроге.  Новая работа полюбилась Родиону
Потапычу,  и он прирос к ней всей душой.  Да,  что только было тогда, теперь
даже и вспоминать как-то странно,  точно все это во сне привиделось.  Работа
кипела,  благо  каторжный труд  ничего не  стоил.  С  одной  стороны работал
каторжный винокуренный завод,  а с другой -  золотые промыслы.  Балчуговский
завод  походил  на  военный лагерь,  где  вставали и  ложились по  барабану,
обедали и  шабашили по  барабану и  даже в  церковь ходили по  барабану.  На
работу выступали поротно и повзводно, отбивая шаг. При встрече с начальством
все вытягивалось в  струнку и  делало на-караул даже на работах.  На площади
между  каторгой  и  "пьяной  конторой"  в  праздники производилось настоящее
солдатское учение  пригнанных рекрутов,  и  тут  же  происходили жесточайшие
экзекуции.  С  одной  стороны орудовал "крестный" Никитушка,  а  с  другой -
солдатская "зеленая улица".  Сквозь строй гоняли каждое воскресенье,  а  для
большего эффекта приводили народ для  этого случая даже  с  Фотьянки.  Кроме
своего  каторжного начальства и  солдатского для  рекрутов,  в  распоряжении
горных  офицеров  находилось  еще  два  казачьих  батальона  со  специальной
обязанностью производить наказания на  самом месте работ;  это было домашнее
дело,  а  "крестный" Никитушка и  "зеленая  улица"  -  парадным  наказанием,
главным образом на страх другим.  Когда партия рабочих выступала куда-нибудь
на  прииск,  за ней вместе с  провиантом следовал целый воз розог,  точно их
нельзя было приготовить на месте действия.  Военное горное начальство в этом
случае рассуждало так,  что порядок наказания прежде всего,  а работа пойдет
сама собой.
   Первые два года Родион Потапыч работал на винокуренном заводе,  где все
дело вершилось исключительно одним каторжным трудом,  а затем попал в разряд
исправляющихся и  был отправлен на  промыслы.  Винокуренный завод до  самого
конца  оставался за  каторгой,  а  на  промыслы  высылались только  отбывшие
каторгу.  Родион  Потапыч застал  Балчуговский завод  еще  совсем небольшим.
Селение шло только по Нагорной высоте,  а Низы заселились уже при нем, когда
посадили  на  промыслы сразу  три  рекрутских набора.  Из  ссыльнопоселенцев
постепенно выросла Фотьянка,  которая служила главным каторжным гнездом.  На
промыслах Родион Потапыч прошел всю  работу,  начиная с  простого откатчика,
отвозившего на  тачке  пустую землю в  отвалы.  Сколько теперь этих  отвалов
кругом Балчуговского завода;  страшно подумать о том казенном труде, который
был  затрачен на  эту  египетскую работу  в  полном смысле слова.  Людей  не
жалели,  и  промыслы работали "сильной рукой",  то  есть высылали на россыпь
тысячи рабочих. Добытое таким даровым трудом золото составляло для казны уже
чистый  дивиденд.  Родион  Потапыч  скоро  выбился на  промыслах из  простых
рабочих и попал в десятники.  С делом он освоился, и начальство ценило в нем
его  фанатическое трудолюбие.  Чуть только не  свихнулся он,  когда встретил
свою первую жену Марфу Тимофеевну. Ее только что пригнали из России, и Антон
Лазарич сразу заметил красивую каторжанку.  Ей было всего 19 лет,  а  попала
она из  помещичьей девичьей на  каторгу,  как значилось в  списке,  за кражу
сахара.  Сестра Лукерья пришла вместе с  ней и значилась в списке виновной в
краже меда.  Чья-то рука изощряла остроумие над судьбой двух сестер,  но они
должны были отбыть положенные три года,  а затем поступили в разряд ссыльных
и  переселены были  на  Фотьянку.  Антон  Лазарич  прозвал Марфу  Тимофеевну
"сахарницей" и  на третий же день потребовал ее к себе "по секретному делу".
Сестра  Лукерья избежала этого  секретного дела  только потому,  что  Антона
Лазарича вовремя успели зарезать.
   - Одна сестра с сахаром,  другая с медом,  - шутил смотритель, - а я до
сахару большой охот