е.
   Родион  Потапыч  опустил  голову.  Он  слишком хорошо  понимал политику
Оникова,   свалившего  вперед  все  неудачи  на  Карачунского  и   хотевшего
воспользоваться только  пенками  с  будущего золота.  Из  молодых да  ранний
выискался...  У  старика даже защемило при  одной мысли о  Степане Романыче,
которого в числе других причин доконала и Рублиха.  Эх, маленько бы обождать
- все  бы  оправдалось.  Как  теперь  видел  Родион  Потапыч своего  старого
начальника,  когда он приехал за три дня и с улыбочкой сказал: "Ну, дедушка,
мне три дня осталось жить -  торопись!"  В последний роковой день он приехал
такой свежий, розовый и уже ничего не спросил, а глазами прочитал свой ответ
на  лице старого штейгера.  Они вместе опустились в  последний раз в  шахту,
обошли работы, и Карачунский похвалил штольни, прибавив: "Жаль только, что я
не увижу,  как она будет работать".  Потом выкурил папиросу,  вышел, а через
полчаса его  окровавленный труп  лежал  в  конторке Родиона Потапыча на  той
самой лавке,  на  которой когда-то  спала Окся.  Вот это был человек,  а  не
чистоплюй... Старик понимал, что Оников расширением работ хочет купить его и
косвенным путем загладить недавнюю ссору с ним,  но это нисколько не тронуло
его старого сердца, полного горячей преданности другому человеку.
   - Ну,   что  же  вы  молчите?   -  спросил  наконец  Оников,  обиженный
равнодушием старого штейгера.
   - Что же  тут говорить,  Александр Иванович:  наше дело подневольное...
Что  прикажете,   то  и  сделаем.   Будьте  спокойны:  Рублиха  себя  вполне
оправдает...
   - Есть хорошие знаки?..
   - Будут и знаки...
   Одним словом, дело не склеилось, хотя непоколебимая уверенность старого
штейгера повлияла на  недоверчивого Оникова.  А  кто  его  знает,  может все
случиться,  чем враг не шутит! Положим, этот Зыков и сумасшедший человек, но
и  жильное дело тоже сумасшедшее.  Родион Потапыч проводил нового начальника
до выхода из корпуса и долго стоял на пороге, провожая глазами знакомую пару
раскормленных господских лошадей.  И тот же кучер Агафон,  а то, да не то...
От постоянного пребывания под землей лицо Родиона Потапыча точно выцвело,  и
кожа сделалась матово-белой, точно корка церковной просвиры. Живыми остались
одни глаза,  упрямые,  сердитые, умные... Он тяжело вздохнул и побрел в свою
конторку необычно вялым шагом,  точно его что придавило.  Раньше он трепетал
за судьбу Рублихи, а когда все устроилось само собой - его охватило какое-то
обидное недовольство.  К чему после поры-времени огород городить?  Он даже с
какой-то   ненавистью  посмотрел  на   отверстие  шахты,   откуда   медленно
поднималась железная тележка с "пустяком".
   - "Нет,  брат, я тебя достигну!.. - сердито думал Родион Потапыч, шагая
в свою конторку. - Шалишь, не уйдешь".
   Это враждебное чувство к  собственному детищу проснулось в душе Родиона
Потапыча в тот день,  когда из конторки выносили холодный труп Карачунского.
Жив бы  был человек,  если бы  не продала проклятая Рублиха.  Поэтому он вел
теперь работы с  каким-то  ожесточением,  точно  разыскивал в  земле  своего
заклятого врага. Нет, брат, не уйдешь...
   Вообще старик чувствовал себя скверно, особенно когда оставался в своей
конторке один.  Перед ним неотвязно стояла вся одна и та же картина рокового
дня,  и  он  повторял ее  про себя тысячи раз,  вызывая в  памяти мельчайшие
подробности.  Так он припомнил, что в это роковое утро на шахте зачем-то был
Кишкин и  что именно его противную скобленую рожу он увидел одной из первых,
когда рабочие вносили еще теплый труп Карачунского на  шахту.  В  переполохе
это обстоятельство как-то выпало из памяти, и потом Родион Потапыч принужден
был стороной навести справки у  рабочих,  что делал Кишкин в  этот момент на
шахте и не имел ли какого-нибудь разговора с Карачунским.
   - Он,  Кишкин-то,  у  котлов сидел,  когда Степан Романыч приехал...  -
рассказывал кочегар.  -  Ну,  Кишкин сидел уж дивно* времени...  Сидит, лясы
точит, а что к чему - не разберешь. Известный омморок! Ну, как увидел Степан
Романыча,  и даже как будто из лица выступил...  А потом ушел куды-то,  да и
бежит:  "Ох,  беда...  Степан Романыч порешил себя!.."  Он  ведь не  впервой
захаживает,  Шишка:  то спросит, другое. Все ему надо знать, чтобы у себя на
Богоданке наладить. Одним словом, омморошной черт.
   ______________
   * Дивно - порядочно, достаточно.

   Все  эти  объяснения ничего  не  разъяснили,  и  Родион  Потапыч смутно
догадывался,  что Шишка караулил Карачунского для каких-то переговоров. Дело
было  гораздо  проще.  Кишкин  действительно несколько раз  "наведывался" на
Рублиху,  чтобы посмотреть кое-что для себя, но с Карачунским встречаться он
совсем не желал, а когда случайно наткнулся на него, то постарался незаметно
скрыться. Говоря проще, спрятался... Уходить ни с чем Кишкину не хотелось, и
он решился выждать,  когда черт унесет Карачунского.  Выбравшись из главного
корпуса,   старик   несколько  времени   бродил   среди   других   построек.
Управительская пара оставалась у него все время на глазах.  Но,  к удивлению
Кишкина, Карачунский с шахты прошел не к лошадям, стоявшим у ворот ограды, а
в  противоположную сторону,  прямо на него.  "Вот черт несет..."  -  подумал
Кишкин,  пойманный врасплох.  Он  никак не ожидал такого оборота и  стоял на
месте, как попавшийся школьник. Карачунский прошел мимо него в двух шагах, и
даже взглянул на него,  но таким пустым,  ничего не видевшим взглядом, что у
Кишкина даже захолонуло на душе.  Очевидно, он не узнал его и прошел дальше.
Это заинтересовало Кишкина.  Старик вскарабкался на свалку добытого из шахты
свежего "пустяка" и  долго следил за  Карачунским,  как тот вышел за  ограду
шахты,  как постоял на одном месте,  точно что-то раздумывая, а потом быстро
зашагал в молодой лесок по направлению к жилке Мыльникова.  В еловой заросли
несколько раз  мелькнула высокая фигура Карачунского,  а  потом глухо гукнул
револьверный выстрел.  Кишкин сразу понял все и бросился на шахту объявить о
случившемся.
   При  самоубийце оказалась  записка,  нацарапанная карандашом в  конторе
Родиона Потапыча:  "Умираю,  потому что,  во-первых,  нужно же  когда-нибудь
умереть, а во-вторых, мой номер вышел в тираж... Уношу с собой сознание, что
сознательно никому не  сделал зла,  а  если и  делал ошибки,  то по присущей
всякому человеку слабости. Друзей не имел, врагов прощаю". Первым прочел эту
записку Кишкин,  и  у него затряслись руки;  от этой записки пахнуло на него
холодом смерти. Уезжая утром на шахту, Карачунский отправил Феню в город. Он
вручил ей толстый пакет,  который просил никому не показывать, а распечатать
самой.  В  пакете были процентные бумаги и коротенькая записочка,  в которой
Карачунский оставлял Фене все свое наличное имущество,  заключавшееся в этих
бумагах.  Феня  плохо  разбирала  по  письменному,  и  ей  прочитал  записку
Мыльников, которого она встретила в городе.
   - Табак дело...  -  решил Мыльников, крепко держа толстый пакет в своих
корявых руках.  -  Записку-то ты покажи в  полиции,  а деньги-то не отдавай.
Нет, лучше и записку не показывай, а отдай мне.
   Феня полетела в Балчуговский завод,  но там все уже было кончено. Пакет
и записку она представила уряднику, производившему предварительное дознание.
Денег оказалось больше шести тысяч. Мыльников все эти две недели каждый день
приходил к Фене и ругался, зачем она отдала деньги.
   - Пенцию табе оставил Степан-то Романыч, дуре, а ты уряднику...
   - Отстань, сера горючая...
   - Дело тебе говорят.  Кабы мне такую уйму деньжищ,  да я  бы...  Первое
дело,  сгреб бы их,  как ястреб,  и убежал,  куда глаза глядят.  С деньгами,
брат, на все стороны скатертью дорога...
   Изумлению Мыльникова не было границ, когда деньги через две недели были
возвращены Фене,  а  "приобщена к  делу" только одна записка.  Но Феня и тут
оказала себя круглой дурой: целый день ревела о записке.
   - Мне дороже записка-то этих денег,  -  плакалась Феня.  -  Поминать бы
стала по ней Степана Романыча.
   Искреннее  всех   горевал   о   Карачунском  старый   Родион   Потапыч,
чувствовавший себя  виноватым.  Очень  уж  засосала Рублиха...  Когда стихал
дневной шум,  стариковские мысли  получали болезненную яркость,  и  он  даже
начинал креститься от этого навождения. Ох, много и хороших и худых людей он
пережил, так что впору и самому помирать.
   На Рублиху вечерами завертывали старички с  Фотьянки и из Балчуговского
завода,  чтобы поговорить и посоветоваться с Родионом Потапычем,  как и что.
Без меры лютовал чистоплюй, особенно над старателями.
   - Умякнет, - отвечал старый штейгер. - Не больно велик в перьях-то.
   - Утихомирится?..  Дай  бы  бог,  кабы  по  твоим-то  словам.  Затеснил
старателев вконец... Так и рвет, так и мечет.
   - Утишится!
   - Упыхается...  Главная причина,  что здря все делает.  Конечно, вашего
брата, хищников, не за что похвалить, а суди на волка - суди и по волку. Все
пить-есть хотят,  а  добыча-то  не  велика.  Удивительное это  дело,  как  я
погляжу. Жалились раньше, что работ нет, делянками притесняют, ну, открылась
Кедровская дача - кажется, места невпроворот. Так? А все народ беднится, все
в лохмотьях ходят...
   - Погоди,  Родион Потапыч,  дай время,  поправятся... На Фотьянке народ
улучшается на глазах:  там изба новая,  там ворота,  там лошадь...  Конечно,
много еще малодушия в народе,  особливо когда дикая копейка навернется. Тоже
ведь и к деньгам большую надо привычку иметь, а народ бедный, необычный, ну,
осталось у него двадцать целковых -  он и не знает,  что с ними делать.  Все
равно,  голодный:  дай ему вволю поесть,  он точно пьяный сделается. Так и с
деньгами бывает... Вот купцы, кажется, уж привычны к деньгам, а тоже дуреют.
Как-то Затыкин - он на Генералке прииск заявил - в неделю четыре фунта намыл
золота и пошел чертить. Едет из города с деньгами, кучера всю дорогу хересом
поит,  из левольверта палит. Дня через три едва очувствовался... А уж где же
старателю совладать,  когда  у  него  сроду  четвертной бумажки в  руках  не
бывало!


II

   Баушка Лукерья в  каких-нибудь два года так состарилась,  что ее узнать
было нельзя:  поседела,  сгорбилась и  пожелтела,  как осенний лист.  Живыми
остались одни  глаза.  И  Петр  Васильич тоже  поседел от  заботы  и  разных
треволнений,  сделался угрюмым и  мало с кем разговаривал.  Соседи говорили,
что  они состарились от  денег,  которые хлынули дуром.  Петр Васильич начал
было строить новую избу,  но поставил сруб и махнул на него рукой. Его заела
какая-то недомашняя дума.  Пропадал он по неделям на промыслах,  возвращался
домой мрачный и непременно приставал к матери:
   - Мамынька,  а  где у тебя деньги...  а?..  Скажи,  а то,  неровен час,
помрешь, мы и не найдем опосле тебя...
   - Тьфу! Тоже и скажет, - ворчала старуха. - Прежде смерти не умрем... И
какие такие мои деньги?..
   - А вот те самые, какие Кишкину стравила?..
   - Ничего я не знаю...
   - Не отдаст он тебе, жила собачья. Вот попомни мое слово... Как он меня
срамил-то  восетта,  мамынька:  "Ты,  грит,  с  уздой-то за чужим золотом не
ходи..."  Ведь это что же такое?  Ястребов вон сидит в  остроге так и меня в
пристяжки к нему запречь можно эк-ту.
   - А ты сколько фунтов Ястребову-то стравил?  - язвила баушка Лукерья. -
Ловко он тебя тогда обезживотил.
   - Мамынька,  не поминай... Нож это мне самое дело. Тяжеленько досталось
мое-то золото Ястребову, да и мне не легче...
   - Дураком ты  себя оказал,  и  больше ничего...  Пошутил с  тобой тогда
Ястребов-то, а ты и его и себя утопил.
   - Медведь тоже с  кобылой шутил,  так  одна грива осталась...  Большому
черту большая и  яма,  а вот ты Кишкину подражаешь для какой такой модели?..
Пусть только приедет,  так  я  ему  ноги  повыдергаю.  А  денег он  тебе  не
отдаст...
   - Не твоя печаль...  Ты сходи к  Ястребову в  острог,  да и  спроси про
свои-то капиталы, а о моих деньгах и собаки не лают.
   - Ах, мамынька...
   - Два года ходил с уздой своей по промыслам, да сразу все и профукал...
А еще мужик называешься! Не тебе, видно, мои-то деньги считать...
   Эти  ядовитые обидные разговоры повторялись при каждой встрече,  причем
ожесточение обеих сторон доходило до  ругани,  а  раз  баушка Лукерья бегала
даже  в  волость  жаловаться на  непокорного сына.  Волостные старички опять
призвали Петра Васильича и сделали ему внушение.
   - Ты смотри,  кривой черт...  Тогда на Ястребова лез собакой,  а теперь
мать донимаешь,  изъедуга.  Мы тебя выучим, как родителев почитать должон...
Будет тебе богатого показывать!..
   Петр Васильич сгоряча нагрубил старикам и попал в холодную...  Он здесь
только опомнился, что опять свалял дурака. Дело было совсем не в том, что он
ссорился с матерью,  - за это много-много поворчали бы старики. А ему теперь
косвенно мстили за  Ястребова...  Вся  Фотьянка знала,  из-за  кого  попал в
острог знаменитый скупщик, и кляла Петра Васильича на чем свет стоит, потому
что в лице Ястребова все старатели лишились главного покупателя.  Смелый был
человек  и   принимал  золото  со  всех  сторон,   а   после  него  остались
скупщики-мелкота: купят золотник и обжигаются. Одним словом, благодетель был
Никита  Яковлич,  всех  кормил...  Общественное  мнение  было  против  Петра
Васильича,  который из-за  своей глупости подвел всех.  Зачем отдавал золото
Ястребову дуром, кривая собака? Умеючи каждое дело надо делать... Теперь вся
Фотьянка бедует из-за кривого черта.  Посаженный в  холодную,  Петр Васильич
понял,  что  попался,  как  кур во  щи,  и  что старички его достигнут своим
волостным средствием.  И действительно, старички охулки на руку не положили.
Сначала выдержали в холодной три дня, а потом вынесли резолюцию:
   - Ты  в  жилетке ноне  щеголяешь,  Петр Васильич,  так  мы  тебе рукава
наладим к жилетке-то...
   Действительно, Петр Васильич незадолго до катастрофы с Ястребовым купил
себе  жилетку и  щеголял в  ней  по  всей Фотьянке,  не  обращая внимания на
насмешки. Он сразу понял угрозу старичков и весь побелел от стыда и страха.
   - Старички,  есть ли  на вас крест?  -  взмолился он.  -  Ежели пальцем
тронете, так всю Фотьянку выжгу.
   - А,  так ты  вот какие слова разговариваешь...  Снимай-ка  жилетку-то,
мил-сердечный друг,  а рукава мы тебе на обчественный счет приставим. Будешь
родителев уважать...
   Без  дальних разговоров Петра Васильича высекли...  Это  было  до  того
неожиданно,  что  несчастный превратился в  дикого  зверя:  рычал,  кусался,
плакал и все-таки был высечен.  Когда экзекуция кончилась,  Петр Васильич не
хотел подниматься с позорной скамьи и некоторое время лежал, как мертвый.
   - Перестань дурака-то  валять,  а  ступай  да  помирись  с  матерью,  -
посоветовали старички.
   - Куды я теперь пойду? - застонал Петр Васильич.
   - А уж это твое дело, милаш...
   Петр Васильич сел,  посмотрел на  своих судей своим единственным оком и
заскрежетал зубами от  бессильной ярости.  Что бы  он  теперь ни  сделал,  а
бесчестья не поправить...
   - Выжгу...  зарежу...  -  бормотал он,  сжимая  кулаки.  -  Будете меня
помнить, ироды...
   - А  ты  с  миром  не  ссорься,  голова.  Лучше бы  выставил четвертную
бутылочку старичкам да поблагодарил за науку.
   Первой мыслью,  когда Петр Васильич вышел из волости,  было броситься в
первую шахту,  удавиться,  -  до  того тошно ни  душе.  Теперь глаз показать
никуда нельзя... Худая-то слава везде пробежит. Свои, фотьянские, проходу не
дадут.  Его взяло такое горе,  стыд,  отчаяние,  что он  присел на волостное
крылечко и заплакал какими-то ребячьими слезами. Вся жизнь была погублена...
Куда теперь идти?..  Что делать?..  А  главное,  он понимал,  что все против
него,   и   волостные  старички  только  выполнили  волю  "мира".   Прохожие
останавливались,  смотрели на него,  качали головами и шли дальше. Несколько
раз раздавалось проклятое слово "жилетка", которое приводило Петра Васильича
в отчаяние: в нем вылилась тяжелая мужицкая ирония, пригвоздившая его именно
этим  ничего не  значащим словом к  позорному столбу.  Потом  Петр  Васильич
поднялся и,  как говорили очевидцы, погрозил кулаком всей Фотьянке. Домой он
не зашел, а его встретили старатели около Маяковой слани.
   Вечером этого  рокового дня  у  баушки Лукерьи сидел в  гостях Кишкин и
удушливо хихикал,  потирая руки от удовольствия.  Он узнал проездом о  науке
Петра Васильича и нарочно завернул к старухе.
   - Давно бы  тебе догадаться,  баушка,  -  повторял Кишкин.  -  Шелковый
будет...   хе-хе!..   Ловко  налетел  с  кривого-то  глаза.  В  лучшем  виде
отполировали...
   - А ты-то чему обрадовался?  - напустилась на него старуха. - От чужого
безвременья тебе лучше не будет...
   - А  не  скупай  чужого  золота!  Вперед наука...  Теперь куда  денется
твой-то Петр Васильич?
   - И то,  слышь,  грозится выжечь всю Фотьянку...  Ох,  и не рада я, что
заварила кашу. Постращать думала, а оно вон что случилось... Жаль мне.
   - Да ведь не за тебя его драли-то, а за Ястребова. Не беспокойся... Зуб
на него грызли, ну, а он подвернулся.
   Старуха всплакнула с горя: ей именно теперь стало жаль Петра Васильича,
когда Кишкин поднял его на смех.  Большой мужик,  теперь показаться на людях
будет  нельзя.  Чтобы чем-нибудь досадить Кишкину,  она  пристала к  нему  с
требованием своих денег.
   - Отдай,  Андрон Евстратыч...  Покорыстовался ты моей простотой, пора и
честь знать. Смертный час на носу...
   - Тебя жалеючи не отдаю,  глупая... У меня сохраннее твои деньги: лежат
в железном сундуке за пятью замками.  Да...  А у тебя еще украдут,  или сама
потеряешь.
   - Ты мне зубов не заговаривай, а подавай деньги.
   - А где у тебя расписка?
   - На совесть даваны...
   - Ха-ха...  Тоже и сказала:  на совесть. Ступай-ка расскажи, никто тебе
не поверит... Разве такие нынче времена?
   Когда остервенившаяся старуха пристала с  ножом к горлу,  Кишкин достал
бумажник, отсчитал свой долг и положил деньги на стол.
   - Вот твои деньги, коли не понимаешь своей пользы...
   - Да ведь я так... У тебя все хи-хи да ха-ха, а мне и полсмеха нет.
   - Ко мне же придешь,  поклонишься своими деньгами, да я-то не возьму...
- бахвалился Кишкин.  -  Так будут у тебя лежать,  а я тебе процент заплатил
бы. Не пито, не едено огребала бы с меня денежки.
   Баушка бережно взяла деньги,  пересчитала их и  унесла к  себе в заднюю
избу,  а  Кишкин сидел у  стола и посмеивался.  Когда старуха вернулась,  он
подал ей десятирублевую ассигнацию.
   - Это твой процент, получай...
   Руки  у  старухи дрожали,  когда  она  брала несчитанные деньги,  -  ей
казалось, что Кишкин смеется над ней, как над дурой.
   - Бери,  баушка,  не  поминай  меня  лихом...  Найди  другого такого-то
дурака.
   - Да ведь я  так,  Андрон Евстратыч...  по бабьей своей глупости.  Петр
Васильич уж больно меня сомущал... Не отдаст, грит, тебе Кишкин денег!
   - Ты ему отдай,  так он тебе и спасибо не скажет,  Петр-то Васильич,  а
теперь ему деньги-то в самый раз...
   - Старая я стала... глупа...
   - Ну,  ладно,  будет нам с  тобой делиться.  Посылай-ка  помоложе себя,
чтобы мне веселее было, а то нагнала тоску... Где Наташка?
   - А куды ей деваться?..  Эй, Наташка... А ты вот что, Андрон Евстратыч,
не балуй с ней:  девчонка еще не в разуме,  а ты какие ей слова говоришь.  У
ней еще ребячье на уме, а у тебя седой волос... Не пригожее дело.
   - А у меня характер веселый, баушка... Люблю с молоденькими пошутить.
   - Шути с Марьей, коли такая охота напала...
   - У Марьи свой шутник есть.  Погоди, вот женюсь, возьму богатую купчиху
в городе, тогда и остепенюсь.
   - В  годы еще не вошел жениться-то,  -  пошутила старуха.  -  А Наташку
оставь:  стыдливая она,  не то,  что Марья.  Ты и то нынче наряжаешься в том
роде, как жених... Форсить начал.
   - Недавно на триста рублей всякого платья заказал,  - хвастался Кишкин.
- Не все оборвышем ходить