задели за  больное место.  Марья  смотрела на  Устинью Марковну,
которая бессмысленно повторяла:
   - У  Карачунского?  Зачем ей  быть у  Карачунского?  Как  же  баушка-то
Лукерья не доглядела? Что-нибудь да не так...
   - Нет,   так!..   -  ответил  Кожин.  -  Известно,  какие  горничные  у
Карачунского... Днем горничная, а ночью сударка. А кто ее довел до этого? Вы
довели... вы!.. Феня, моя голубка... родная... Что ты сделала над собой?..
   - Убьет он Карачунского,  -  спокойно заметил Мыльников.  - Это хоть до
кого доведись...
   Опомнилась первой Марья и проговорила:
   - Да ведь ты женился,  сказывают,  Акинфий Назарыч?  Какое тебе дело до
нашей Фени?.. Ты сам по себе, она сама по себе.
   - А  ежели она у  меня с  ума нейдет?..  Как живая стоит...  Не  могу я
позабыть ее,  а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей... Чужая
мне жена.  Видеть ее не могу...  День и  ночь думаю о  Фене.  Какой я теперь
человек стал:  в  яму бросить -  вся мне цена.  Как я узнал,  что она ушла к
Карачунскому,  -  у  меня  свет из  глаз вон.  Ничего не  понимаю...  Запряг
долгушку,  бросился сюда,  еду мимо господского дома,  а она в окно смотрит.
Что тут со мной было -  и  не помню,  а вот,  спасибо,  Тарас меня из кабака
вытащил.
   - Да когда это было-то, Акинфий Назарыч?
   - Не  упомню,  не то сегодня,  не то вчера...  Горюшко лютое,  беда моя
смертная пришла,  Устинья Марковна.  Разделились мы  верами,  а  во мне душа
полымем горит...  Погляжу кругом,  а  все  красное.  Ах,  тоска  смертная...
Фенюшка, родная, что ты сделала над своей головой?.. Лучше бы ты померла...
   Заголосили бабы  от  привезенной Тарасом новости,  как  не  голосят над
покойниками, а Кожин уронил голову на стол, как зарезанный.
   - Ну, пошли!.. - удивлялся Мыльников. - Да я сам пойду к Карачунскому и
два раза его выворочу наоборот...  Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ!..
Перестань, Акинфий Назарыч... От живой жены о чужих бабах не горюют...
   - Отстань... убью!.. - шептал Кожин, глядя на него дикими глазами.
   - А  что Родион-то Потапыч скажет,  когда узнает?  -  повторяла Устинья
Марковна.  -  Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе:  хоть не настоящая, а
все же как будто и жена.  А теперь на улицу глаза нельзя будет показать... У
всех на виду наше-то горе!


II

   Мыльников,  действительно,  отправился от Зыковых прямо к Карачунскому.
Его подвез до  господского дома Кожин,  который остался у  ворот дожидаться,
чем кончится все дело.
   - Ты меня тут подожди,  -  уговаривался Мыльников.  -  Я  и Феню к тебе
приведу... Мне только одно слово ей сказать. Как из ружья выстрелю...
   Карачунский был дома. В передней Мыльникова встретил лакей Ганька и, по
своему холуйскому обычаю, хотел сейчас же заворотить гостя.
   - Мне Федосью Родивоновну повидать,  своячину... - упирался Мыльников в
дверях. - Одно словечко молвить...
   - Ступай,  ступай! - напирал Ганька. - Я вот покажу тебе словечко... Не
велено пущать.
   Такое поведение лакея Ганьки возмутило Мыльникова, и он без лишних слов
вступил с холуйским отродьем в рукопашную.  На крик Ганьки в дверях гостиной
мелькнуло испуганное лицо Фени, а потом показался сам Карачунский.
   - Ваше   благородие,   Степан   Романыч...   -   взмолился   Мыльников,
изнемогавший в борьбе с Ганькой. - Одно словечушко молвить.
   - Ну,  говори...  - коротко ответил Карачунский, узнавший Мыльникова. -
Что тебе нужно, Тарас?
   - Прикажите Ганьке уйти...  Имею  до  тебя,  Степан Романыч,  особенное
дельце.
   Ганька был удален,  и Мыльников,  оправив потерпевший в схватке костюм,
проговорил удушливым шепотом:
   - Кожин  меня   за   воротами  ждет,   Степан  Романыч...   Очертел  он
окончательно и дурак дураком.  Я с ним теперь отваживаюсь вторые сутки...  А
Фене я сродственник:  моя-то жена родная ейная сестра,  значит, Татьяна. Ну,
значит,  я и пришел объявиться,  потому как дело это особенное. Дома ревут у
Фени,  Кожин грозится зарезать тебя,  а я с емя со всеми отваживаюсь...  Вот
какое дельце, Степан Романыч. Силушки моей не стало...
   - Я Кожина не боюсь,  -  спокойно ответил Карачунский.  -  И даже готов
объясниться с ним.
   - Что ты,  Степан Романыч:  очертел человек,  а ты разговаривать с ним.
Мне  впору с  ним отваживаться...  Ежели бы  ты,  Степан Романыч,  отвел мне
деляночку на Ульяновом кряже,  -  прибавил он совершенно другим тоном,  - уж
так  и  быть,  постарался бы  для  тебя...  Гора-то  велика,  что тебе стоит
махонькую деляночку отвести мне?
   Этот шантаж возмутил Карачунского, и он сморщился.
   - Нет,  не могу...  - решил Карачунский после короткой паузы. - Отвести
тебе деляночку, - и другим тоже надо отводить.
   - Ах,  андел ты мой,  да ведь то другие,  а  я  не чужой человек,  -  с
нахальством объяснял Мыльников. - Уж я бы постарался для тебя.
   - Нет,  не могу...  - еще решительнее ответил Карачунский, повернулся в
дверях и ушел.
   У  Карачунского слово было законом,  и  Мыльников ушел бы ни с чем,  но
когда Карачунский проходил к себе в кабинет, его остановила Феня.
   - Степан Романыч, дозвольте мне переговорить с зятем?
   - Нет,  это лишнее,  -  ласково отговаривал Карачунский. - Я уже сказал
все...  Он  требует невозможного,  да  и  вообще для меня это подозрительный
человек.
   Но  Феня так ласково посмотрела на него,  что Карачунский только махнул
рукой.  О,  женщины...  Везде они одинаковы со  своими просьбами,  слезами и
ласками!.. Карачунский еще лишний раз убедился в этом и почувствовал вперед,
что ему придется изменить своему слову для нового "родственника".  Последнее
слово кольнуло его, но он опять видел одни ласковые глаза Фени и ее просящую
улыбку. Разве можно отказать женщине? Феня в это время уже была в передней и
умоляла Мыльникова, чтобы он увез куда-нибудь от греха дожидавшегося у ворот
Кожина.
   - И  увезу,  а  ты  мне сруководствуй деляночку на  Краюхином увале,  -
просил в свою очередь Мыльников.  -  Кедровскую-то дачу бросил я, Фенюшка...
Ну ее к  черту!  И канпания у нас была:  пришей хвост кобыле.  Все врозь,  а
главный заводчик Петр Васильич. Такая кривая ерахта!.. С Ястребовым снюхался
и золото для него скупает...  Да ведь ты знаешь, чего я тебе-то рассказываю.
А ты деляночку-то приспособь...  В некоторое время пригожусь,  Фенюшка.  Без
меня, как без поганого ведра, не обойдешься...
   - Дома-то у нас ты был, Тарас?
   - Сейчас оттуда...  Вместе с Кожиным были.  Ну,  там Мамай воевал:  как
учали бабы реветь,  как учали причитать -  святых вон понеси.  Ну,  да ты не
сумлевайся, Фенюшка... И не такая беда изнашивается. А главное, оборудуй мне
деляночку...
   - А  что  мамынька?  -  спрашивала  Феня  свое.  -  Ах,  изболелось мое
сердечушко, Тарас... Не увижу я их, видно, больше, пропала моя головушка...
   - Перестань печалиться,  глупая,  - утешал Мыльников. - Москва нашим-то
слезам не верит... А ты мне деляночку-то охлопочи. Изнищал я вконец...
   - Ах, какой ты, Тарас, непонятный! Я про свою голову, а он про делянку.
Как  я  раздумаюсь под  вечер,  так  впору руки  на  себя наложить.  Увидишь
мамыньку,  кланяйся ей...  Пусть не  печалится и  меня не  винит:  такая уж,
видно, выпала мне судьба злосчастная...
   - Ничего, привыкнешь. Ужо погляди, какая гладкая да сытая на господских
хлебах будешь.  А главное, мне деляночку... Ведь мы не чужие, слава богу, со
Степаном-то Романычем теперь...
   При последних словах Мыльников подмигнул и прищелкнул языком,  заставив
Феню покраснеть, как огонь. Она убежала, не простившись, а Мыльников стоял и
ухмылялся.
   "Эх, бабы, всех-то вас взять да сложить вместе - один грех выйдет".
   - Эй  ты,   галман,  отворяй  дверь!  -  вслух  обратился  Мыльников  к
появившемуся лакею Ганьке.  -  Без очков-то не узнал Тараса Мыльникова?..  Я
вас всех научу, как на свете жить!
   Выйдя  на  крыльцо,  Мыльников еще  постоял,  покрутил своей  беспутной
головой и зашагал к воротам.
   - Ну, твое дело табак, Акинфий Назарыч, - объявил он Кожину с приличной
торжественностью.  -  Совсем ведь Феня-то оболоклась было, да тот змей-то не
пустил...  Как уцепился в нее,  ну,  известно,  женское дело.  Знаешь, что я
придумал:  надо беспременно на Фотьянку гнать,  к баушке Лукерье; без баушки
Лукерьи невозможно...
   Последнее придумал Мыльников,  стоя на крыльце.  Ему не хотелось шагать
до  Фотьянки пешком,  а  Кожин  на  своей парочке лихо  довезет.  Он  вообще
повиновался теперь Мыльникову во всем,  как ребенок. По пути они заехали еще
к Ермошке раздавить полштоф, и Мыльников шепнул кабатчику:
   - Битый небитого везет, Ермолай Семеныч...
   - Скоро ли тебя повесят,  Тарас?  -  ответил Ермошка в тон. - Я веревку
пожертвую на свой счет..."
   - Еще осина не выросла, на которой нас с тобой повесят...
   Кожин  все  время  молчал  и  пил.  Даже  Ермошка его  пожалел:  совсем
замотался мужик.
   Всю дорогу до Фотьянки Мыльников болтал без утыху и даже рассказал, как
он пил чай с  Карачунским сегодня,  пока Кожин ждал его у  ворот господского
дома.
   - Мне,  главная  причина,  выманить  Феню-то  надо  было...  Ну,  выпил
стакашик  господского чаю,  потому  как  зачем  же  я  буду  обижать  барина
напрасно?  А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар... Я как домой
к  баушке  Лукерье,  потому  моя  Окся  утвердилась там  заместо Фени.  Ведь
поглядеть,  так дура набитая,  а тут ловко подвернулась...  Она уж во второй
раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке,  а та без Фени, как без рук.
Ну, Окся и соответствует по всем частям...
   На Фотьянку они приехали уже совсем поздно, хотя в избе Петра Васильича
еще и светился огонек, - это сидел Ястребов и вел тайную беседу с хозяином.
   - Ты  куда прешь-то  ни  свет ни заря?  -  накинулась баушка Лукерья на
Мыльникова. - Дня-то тебе мало, шатущему?
   - Об Оксе больно соскучился,  баушка...  -  врал Мыльников,  не моргнув
глазом.  -  Трудно,  поди,  ей управляться одной-то.  Непривычное дело,  вот
главная причина...
   - Воду на твоей Оксе возить - вот это в самый раз, - ворчала старуха. -
В  два-то  дня  она у  меня всю посуду перебила...  Да  ты,  Тарас,  никак с
ночевкой приехал?  Ну  нет,  брат,  ты эту моду оставь...  Вон Петр Васильич
поедом съел  меня  за  твою-то  Оксю.  "Ее,  -  говорит,  -  корми,  да  еще
родня-шаромыжники навяжутся..." Так напрямки и отрезал.
   - Вот так уважил...  Что же это такое,  баушка Лукерья? На печи проезду
не стало мне от родственников... Ежели такие ваши речи, так я возьму Оксю-то
назад.
   - Сделай милость,  бери... Не заплачем. Говорю, всю посуду расколотила.
А ты не накладывайся ночевать у нас: без тебя тесно.
   - Ах,  боже мой...  Вот так роденьку бог дал!..  - удивлялся Мыльников,
распоясываясь.  -  Я  сломя голову к  тебе из Балчугов гоню,  а она меня вон
каким шампанским встретила...
   - Да ты с какой радости разгонялся-то?
   - А  я  с  Кожиным цельных три дня путался.  Он  за воротами остался...
Скажи ему,  баушка, чтобы ехал домой. Нечего ему здесь делать... Я для родни
в  ниточку вытягиваюсь,  а мне вон какая от вас честь.  Надоело,  признаться
сказать...
   Баушка Лукерья сама вышла за ворота и уговорила Кожина ехать домой.  Он
молча ее выслушал,  повернул лошадей и  пропал в темноте.  Старуха постояла,
вздохнула и побрела в избу. Мыльников уже спал, как зарезанный, растянувшись
на лавке.
   - Этакие  бесстыжие  глаза...  -  подивилась  на  него  старуха,  качая
головой.  -  То-то путаник-мужичонка!.. И сон у них у всех один: Окся-то так
же дрыхнет,  как колода.  Присунулась до места и спит... Ох, согрешила я! Не
нажить, видно, мне другой-то Фени... Ах, грехи, грехи!..
   Баушка  Лукерья,  снедаемая недугом своей  старческой жадности,  ужасно
тосковала о  Фене,  являвшейся для нее той сказочной курицей,  которая несла
золотые яйца. Приветливая была бабенка, обходительная, и всякое дело у ней в
руках горело.  А  как ушла Феня,  точно все ножом обрезало...  Где же  одной
старухе управиться,  да  и  не  умела она  потрафить постояльцам,  как Феня.
Баушка  Лукерья не  раз  даже  всплакнула по  Фене,  проклиная Карачунского,
ухватившего ласковую бабенку. Польстилась Феня на сладкое господское житье и
позабыла про свою девичью честь.
   Мыльников с намерением оставил до следующего дня рассказ о том, как был
у  Зыковых  и  Карачунского,  -  он  рассчитывал опохмелиться на  счет  этих
новостей и не ошибся.  Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом
и  с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова,  напрасно стараясь
отличить, где он говорит правду и где врет.
   - Кланяться наказывала тебе,  баушка, Феня-то, - врал Мыльников, хлопая
одну рюмку за другой.  -  "Скажи,  говорит,  что скучаю,  а  промежду прочим
весьма довольна, потому как Степан Романыч барин добрый и всякое уважение от
него вижу..."
   - Пес он,  Степан-то  Романыч.  Не  стало ему других девок?  Из  городу
привез бы...
   - Значит,  Феня ему по самому скусу пришлась...  хе-хе!..  Харч,  а  не
девка:  ломтями режь да ешь.  Ну,  а что было, баушка, как я к теще любезной
приехал да объявил им про Феню,  что, мол, так и так... Как взвыли бабы, как
запричитали,  как заголосили истошными голосами -  ложись помирай.  И  тебе,
баушка, досталось на орехи. "Захвалилась, - говорят, - старая крымза, а Феню
не   уберегла..."   Родня-то,   баушка,   по  нынешним  временам  везде  так
разговаривает.  Так отзолотили тебя, что лучше и не бывает, вровень с грязью
сделали.
   Слушал эти  рассказы и  Петр Васильич,  но  относился к  ним совершенно
равнодушно.  Он  отступился  от  матери,  предоставив ей  пользоваться всеми
доходами от постояльцев.  Будет Окся или другая девка -  ему было все равно.
Вранье  Мыльникова просто забавляло вороватого домовладыку.  Да  и  маменька
пусть покипятится за  свою  жадность...  У  Петра Васильича было теперь свое
дело, в которое он ушел весь.
   Опохмелившись Мыльников  соврал  еще  что-то  и  отправился в  кабак  к
Фролке,  чтобы послушать, о чем народ галдит. У кабака всегда народ сбивался
в  кучу,  и  все новости собирались здесь,  как в узле.  Когда Мыльников уже
подходил к  кабаку,  его чуть не  сшибла с  ног бойко катившаяся телега.  Он
хотел обругаться, но оглянулся и узнал любезную сестрицу Марью Родивоновну.
   - Куды ускорилась, сестрица?
   - А баушку проведать поехала, - нехотя отвечала Марья, понукая лошадь.
   - Так-с... Настоящее уважение старушке делаете.
   Когда  телега  повернула  за  угол,  Мыльников  раскинул  умом  и  живо
сообразил, зачем ехала проведать баушку любезная сестрица. Ухмыльнувшись, он
подумал вслух:
   - Поздно-с, Марья Родивоновна... Местечко-то занято.
   На  этот раз Мыльников ошибся.  Пока он прохлаждался в  кабаке,  судьба
Окси была решена: ее место заняла сама любезная сестрица Марья Родивоновна.
   - Ты теперь ступай,  голубка,  домой, - объяснила баушка Лукерья ничего
не понимавшей Оксе. - Спасибо, всю посуду переколотила...
   - Не пойду... - упрямо повторяла Окся, которой нравилось жить у баушки.
   Произошла комическая сцена,  в  которой должен был принять участие даже
Петр Васильич.
   - Как же ты,  милая,  не пойдешь,  ежели тебе сказано?  -  разъяснял он
Оксе. - Надо и честь знать...
   - Да что ты ко мне привязался,  кривой черт?  -  озлилась наконец Окся,
перенеся все свое неудовольствие на Петра Васильича. - Сказала, не пойду...
   - Мамынька,  что же это такое?  -  взмолился Петр Васильич.  -  Я ведь,
пожалуй, и шею искостыляю, коли на то пошло. Кто у нас в дому хозяин?..
   Баушка Лукерья сунула Оксе  за  ее  службу двугривенный и  вытолкала за
дверь.  Это  были  первые  деньги,  которые  получила  Окся  в  свое  полное
распоряжение.  Она зажала их  в  кулак и  так шла все время до Балчуговского
завода,  а дома спрятала деньги в сенях,  в расщелившемся бревне.  Оксю тоже
охватила жадность, с той разницей от баушки Лукерьи, что Окся знала, куда ей
нужны деньги.
   Мысль о  бегстве из  отцовского дома явилась у  Марьи в  тот же роковой
вечер,  когда она узнала о новой судьбе сестры Фени.  Она не спала всю ночь,
раздумывая,  как устроить ей все дело.  Что ей ждать в отцовском доме? Из-за
отца и  в  девках осталась,  а  когда старик умрет,  тогда и  деваться будет
некуда.  Дом зятю Прокопию достанется "на детей", как обещал Родион Потапыч,
не  рассчитывавший на  своего Яшу  как на  достойного наследника.  Жаль было
Марье старухи-матери,  да жить-то ведь ей,  Марье,  а  мать свой век изжила.
Девушка со  слезами простилась с  родным  гнездом,  сама  запрягла лошадь  и
отправилась на Фотьянку.


III

   Компания Кишкина и  существовала и  как будто не  существовала.  Дело в
том,  что Мыльников сбежал окончательно,  обругав всех на чем свет стоит,  а
затем Петр Васильич бывал только "находом", - придет, повернется денек и был
таков.  Настоящими рабочими оставались сам Кишкин, Яша Малый, Матюшка, Турка
и Мина Клейменый, - последний в артели отвечал за кашевара. Миляев мыс так и
остался спорным,  а  работа шла на  отводах вверх по  реке Мутяшке.  Маякова
слань была исправлена лучше,  чем в казенное время, и дорога не стояла часу,
- шли и  ехали рабочие на  новые промысла и  с  промыслов.  В  одно лето все
течение Меледы с притоками сделалось неузнаваемым: лес везде вырублен, земля
изрыта,  а  вода текла взмученная и  желтая,  унося с  собой последние следы
горячей промысловой работы.
   Дела у  Кишкина шли ни  шатко,  ни  валко.  Он  много выиграл тем,  что
получил отвод  прииска раньше  других и,  следовательно,  раньше мог  начать
работу.  Прииск  получил  название Сиротки  -  по  логу,  который выходил на
Мутяшку с правой стороны.  Для работы "сильной рукой" не хватало средств,  а
поэтому   дело   велось   наполовину  старательскими  работами,   наполовину
иждивением самого Кишкина, раздобывшегося деньгами к общему удивлению. Никто
и  не  подозревал,  что  эти  таинственные деньги были  ему  даны знаменитым
секретарем Ильей Федотычем.  Это  была  своего рода взятка,  чтобы Кишкин не
запутал знаменитого дельца в проклятое дело о Балчуговских промыслах.
   - Ты у меня смотри... - погрозил Илья Федотыч, выдавая деньги. - Знаешь
поговорку: клоп клопа ест - последний сам себя съест...
   По-настоящему  работы  на  Сиротке  нужно  было  начать  с  генеральной
разведки всей Площади прииска,  то есть пробить несколько шурфов в шахматном
порядке,  чтобы проследить простирание золотоносного пласта,  его мощность и
все условия залегания. Но подобная разведка стоила бы около тысячи рублей, а
таких денег не было и в помине.  Еще больше стоила бы "вскрышка россыпи", то
есть снятие верхнего пласта пустой породы, что делается на больших хозяйских
работах.  Это и  выгодно,  и  вперед можно рассчитать содержание золота.  Но
пришлось вести  работы старательским способом:  взяли угол  россыпи и  пошли
вверх по логу "ортами".  Зараз производились и вскрышка верховика и промывка
песков. Содержание золота оказалось порядочное, хотя и не везде одинаковое.
   - Какая это работа:  как мыши краюшку хлеба грызем, - жаловался Кишкин.
- Все равно, как лестницу мести с нижней ступеньки.
   В "забое",  где добывались пески,  работали Матюшка с Туркой, откатывал
на  тачке пески Яша Малый,  а  Мина Клейменый стоял на промывке с  Кишкиным.
Собственно промывка -  бабья, легкая работа. Дело все-таки шло очень недурно
и "оправдывало себя".  На пятерых в день намывали до двух золотников золота,
что составляло поденщину рубля в полтора.  Одно смущало Кишкина,  что золото
шло неровное -  то  убавится,  то прибавится.  Другая беда была в  том,  что
близилась зима,  а  зимой или  ставь теплую казарму,  или бросай все дело до
следующей весны. Пока все жили в одной избушке, кое-как защищавшей от дождя.
Мысль о  зиме не давала Кишкину покоя:  партия разбредется,  а потом начинай
все сызнова.
   Если бы не эти заботы,  совсем было бы хорошо.  Проведенное в лесу лето
точно  размягчило Кишкина,  и  он  даже  начинал жалеть  о  заваренн