на  Сиротку.  Семеныч улегся спать рано,
потому что за день у  машины намаялся,  да и  встать утром на брезгу.  Лежит
Марья рядом с мужем, а мысли бегут по дороге в Фотьянку, к росстани.
   "Поди, думает леший, что я его испугалась, - подумала она и улыбнулась.
- Ах, дурак, дурак... Нет, я еще ему покажу, как мужнюю жену своими граблями
царапать!..  Небо с овчинку покажется...  Не на таковскую напал.  Испугал...
ха-ха!.."
   Марья  поднялась,  прислушалась к  тяжелому  дыханию  мужа  и  тихонько
скользнула с  постели.  Накинув сарафан и старое пальтишко,  она,  как тень,
вышла из  горенки,  постояла на крылечке,  прислушалась и  торопливо пошла к
лесу.


IV

   Раз  вечером баушка Лукерья была до  того удивлена,  что даже не  могла
слова сказать,  а только отмахивалась обеими руками, точно перед ней явилось
привидение.  Она  только  что  вывернулась из  передней избы  в  погребушку,
пересчитала  там  утренний  удой  по   кринкам,   поднялась  на  крылечко  и
остановилась, как вкопанная; перед ней стоял Родион Потапыч.
   - Да  ты  давно  онемела,  что  ли?  -  сердито  проговорил  старик  и,
повернувшись, пошел в переднюю избу.
   Наташка,  завидевшая сердитого деда  в  окно,  спряталась куда-то,  как
мышь.  Да  и  сама  баушка  Лукерья трухнула:  ничего худого не  сделала,  а
страшно.  "Пожалуй,  за  дочерей пришел отчитывать",  -  мелькнуло у  ней  в
голове.  По дороге она даже подумала, какой ответ дать. Родион Потапыч зашел
в избу, помолился в передний угол и присел на лавку.
   - Случай  вышел  к  тебе...  -  заговорил старик,  добывая  из  кармана
окровавленный платок. - Вот погляди, старуха.
   В платке лежали бережно завернутые четыре передних зуба. Баушка Лукерья
"ужахнулась" бабьим делом, но ничего не могла понять.
   - Где взял-то? - спросила она, чувствуя, что говорит совсем не то.
   - Не украл, а свои собственные...
   В  подтверждение своих слов старик раскрыл рот и  показал окровавленные
десны. Теперь баушка ахнула уже от чистого сердца.
   - Где это тебя угораздило-то?
   - В шахте...  Заложил четыре патрона,  поджег фитиля:  раз ударило, два
ударило,  три,  а четвертого нет.  Что такое,  думаю,  случилось?.. Выждал с
минуту и пошел поглядеть. Фитиль-то догорел, почитай до самого патрона, да и
заглох,  ну,  я  добыл  спичку,  подпалил его,  а  он  опять гаснет.  Ну,  я
наклонился и  начал раздувать,  а  тут ка-ак чебурахнет...  Опомнился я  уже
наверху,  куда меня замертво выволокли.  Сам цел остался,  а зубы повредило,
сам их добыл...
   - Ах, батюшки... да как это тебя угораздило-то?
   - Вот и пришел...  Нет ли у тебя какого средствия кровь унять да против
опуха: щеку дует. К фершалу стыдно ехать, а вы, бабы, все знаете... Может, и
зубы на старое место можно будет вставить?
   - Нет, этого нельзя, а кровь уймем... Есть такая травка.
   К  особенностям Родиона Потапыча принадлежало и то,  что он сам никогда
не хворал и в других не признавал болезней,  считая их притворством, то есть
такие болезни,  как головная боль,  лихоманка,  горячка,  "сердце схватило",
"весь немогу" и  т.д.  Всякая болезнь в его глазах являлась только предлогом
не работать.  Из-за этого происходили часто трагикомические случаи.  Еще при
покойном Карачунском одному рабочему придавило в шахте ногу. Его отправили в
больницу.  Это  до  того  возмутило старика,  что  он  сейчас же  заявился к
Карачунскому с формальной жалобой:
   - Это он нарочно, Степан Романыч.
   - Как нарочно?  Фельдшер говорит,  что кости повреждены и,  может быть,
придется даже отнять ногу...
   - Нарочно, Степан Романыч, ногу подставил, чтобы в больнице полежать, а
потом пенсию будет клянчить... Известно, какой наш народ.
   В восемьдесят лет у Родиона Потапыча сохранились все зубы до одного,  и
он  теперь  искренне  удивлялся,   как  это  могло  случиться,  что  вышибло
"диомидом" сразу четыре зуба.  На  лице не  было ни одной царапины.  Другого
разнесло бы в  крохи,  а старик поплатился только передними зубами.  "Все на
счастливого", как говорили рабочие.
   Старуха сбегала в  заднюю избу,  порылась в сундуках и натащила разного
старушечьего снадобья:  и  коренья,  и  травы,  и  наговоренной соли,  и еще
какого-то мудреного зелья,  завернутого в тряпочку.  Родион Потапыч принимал
все с какой-то детской покорностью, точно удивился самому себе, что дошел до
такого ничтожества.
   - А вот это к ночи прими,  -  наставительно повторяла старуха,  - кровь
разбивает...  Хорошее пособие от  бессонницы,  али кто нехорошо задумываться
начинает.
   Родион Потапыч улыбнулся.
   - И то меня за сумасшедшего принимают, - заговорил он, покачав головой.
- Еще  покойничек Степан Романыч так-то  надумал...  Для него-то  я  и  был,
пожалуй, сумасшедший с этой Рублихой, а для Оникова и за умного сойду. Одним
словом, пустой колос кверху голову носит... Тошно смотреть-то.
   - Все жалятся на него...  -  заметила баушка Лукерья. - Затеснил совсем
старателей-то... Тоже ведь живые люди: пить-есть хотят...
   - И старателей зря теснит и своего поведения не понимает.
   Оглядевшись и понизив тон, старик прибавил:
   - А  у меня уж скоро Рублиха-то подастся...  да.  Легкое место сказать,
два  года  около нее  бьемся,  и  больших тысяч это  самое дело  стоит.  Как
подумаю,  что при Оникове все дело оправдается, так даже жутко сделается. Не
для его глупой головы удумана штука...  Он-то теперь льнет ко мне, да мне-то
его даром не надо.
   Еще более понизив голос, старик прошептал на ухо баушке Лукерье:
   - Приходил ведь ко мне Степан-то Романыч...
   - С нами крестная сила!..
   - Верно тебе  говорю...  Спустился я  ночью в  шахту,  пошел посмотреть
штольню и слышу, как он идет за мной. Уж я ли его шаги не знал!..
   - А-ах, ба-атюшки... Да я бы на месте померла.
   - Ну,  раньше смерти не помрешь.  Только не надо оборачиваться в  таких
делах...  Ну,  иду я,  он за мной, повернул я в штрек, и он в штрек. В одном
месте надо на четвереньках проползти,  чтобы в рассечку выйти, - я прополз и
слушаю.  И  он за мной ползет...  Слышно,  как по хрящу шуршит и как под ним
хрящ-то осыпается.  Ну,  тут уж,  признаться, и я струхнул. Главная причина,
что без покаяния кончился Степан-то Романыч, ну, и бродит теперь...
   - Почему же около шахты ему бродить?
   - А почему он порешил себя около шахты?..  Неприкаянная кровь пролилась
в землю.
   - Ну,  так что дальше-то было?  -  спрашивала баушка Лукерья, сгорая от
любопытства. - Слушать-то страсти...
   - Дальше-то вот и было... Повернулся я, а он из штрека-то и вылезает на
меня.
   - Батюшки!.. Угодники... Ой, смертынька!
   - А  я  опять знаю,  что  двигаться нельзя в  таких делах.  Стою  и  не
шевелюсь.  Вылез он и прямо на меня... бледный такой... глаза опущены, будто
что  по  земле  ищет.  Признаться тебе  сказать,  у  меня  по  спине мурашки
побежали, когда он мимо прошел совсем близко, чуть локтем не задел.
   Родион Потапыч перевел дух. Баушка Лукерья вся дрожала со страху и даже
перекрестилась несколько раз.
   - Ну и бесстрашный ты человек, Родион Потапыч!
   - Ты слушай дальше-то:  он от меня,  а я за ним...  Страшновато, а я уж
пошел на отчаянность:  что будет.  Завел он меня в  одну рассечку да прямо в
стену и ушел в забой. Теперь понимаешь?
   - Ничего я не понимаю, голубчик. Обмерла, слушавши-то тебя...
   - А я понял: он мне показал, где жила спряталась.
   - А ведь и то... Ах, глупая я какая!..
   - Ну,  я  тут на другой день и  поставил работы,  а мне по первому разу
зубы и вышибло, потому как не совсем чистое дело-то...
   - А что ты думаешь,  ведь правильно!.. Надо бы попа позвать да отчитать
хорошенько...
   В   этот  момент  под  окнами  загремел  колокольчик,   и  остановилась
взмыленная тройка. Баушка Лукерья даже вздрогнула, а потом проговорила:
   - Погляди-ка,  как  наш  Кишкин  отличается...  Прежде  Ястребов так-то
ездил, голубчик наш.
   Родион  Потапыч только нахмурился,  но  не  двинулся с  места.  Старуха
всполошилась:  как бы еще чего не вышло. Кишкин вошел в избу совсем веселый.
Он ехал с обеда от горного секретаря.
   - Передохнуть завернул, баушка, - весело говорил он, не снимая картуза.
- Да  и  лошадям  надо  подобрать мыло.  Запозднился малым  делом...  Дорога
лесная, пожалуй, засветло не доберусь до своей Богоданки.
   - Здравствуй, Андрон Евстратыч... Разбогател, так и узнавать не хочешь,
- заговорил Зыков, поднимаясь с лавки.
   - Ах,  Родион Потапыч!  - обрадовался Кишкин. - А я-то и не узнал тебя.
Давненько не видались...  Когда в  последний-то раз мы с  тобой встретились?
Ах, да, вот здесь же у следователя. Еще ты меня страмил...
   - Мало страмил-то,  Андрон Евстратыч, потому как по твоему малодушеству
не так бы следовало...
   - Правильно,  Родион Потапыч, кабы знал да ведал, разе бы довел себя до
этого, а теперь уже поздно... Голодный-то и архирей украдет.
   - Претит, значит, совесть-то? Ах, Андрон Евстратыч, Андрон Евстратыч...
   - От  бедноты  это  приключилось,  -  объяснила баушка  Лукерья,  чтобы
прекратить неприятный разговор. - Все мы так-то: в чужом рту кусок велик...
   - Через тебя в землю-то ушел Степан Романыч, - наступал старый штейгер.
- Истинно через тебя... Метил ты в других, а попал в него.
   - Так уж случилось...  -  смущенно повторял Кишкин. - Разе я теперь рад
этому?..  И то он,  Степан-то Романыч,  как-то привиделся мне во сне,  так я
напринялся страху. Панихиду отслужил по нем, так будто полегче стало...
   Родион  Потапыч  и   баушка  Лукерья  переглянулись,   а  потом  старик
проговорил:
   - Старинные люди,  Андрон Евстратыч, так сказывали: покойник у ворот не
стоит, а свое возьмет... А между прочим, твое дело - тебе ближе знать.
   Наступило неловкое молчание.  Кишкин  жалел,  что  не  вовремя попал  к
баушке Лукерье, и тянул время отъезда, - пожалуй, подумают, что он бежит.
   - Ты  бы переночевал?  -  предлагала баушка Лукерья.  -  Куда,  на ночь
глядя, поедешь-то?
   - А мне пора,  в сам деле!..  -  поднялся Кишкин. - Только-только успею
засветло-то... Баушка, посылай поклончик любезному сынку Петру Васильичу. Он
на Сиротке теперь околачивается...  Шабаш,  брат:  и узду забыл и весы - все
ремесло.
   - Ох,  и не говори,  -  застонала баушка Лукерья.  - Домой-то и глаз не
кажет. Не знаю, что уж теперь и будет.
   - Ничего, обмякнет, дай время, - успокаивал Кишкин. - До свежих веников
не забудет...
   - А ты напрасно,  баушка, острамила своего Петра Васильича, - вступился
Родион Потапыч.  -  Поучить следовало,  это  верно,  а  только опять  не  на
людях...  В  сам-то  деле,  мужику теперь ни  взад  ни  вперед ходу нет.  За
рукомесло за  его  похвалить тоже нельзя,  да  ведь все вы  тут ополоумели и
последнего ума решились...  Нет,  не ладно.  Хоть бы со мной посоветовались:
вместе бы и поучили.
   Когда Кишкин вышел за ворота,  то увидел на завалинке Наташку,  которая
сидела здесь вместе с  братишкой,  -  она  выжидала,  когда сердитый дедушка
уйдет.
   - Ты  это  что,  птаха,  по  заугольям прячешься?  -  спрашивал Кишкин,
усаживаясь в тарантас.
   - Дедушки  боюсь...  -  откровенно призналась Наташка,  краснея детским
румянцем.
   - Ну, страшен сон, да милостив бог... Поедем ко мне в гости!..
   Когда  лошади тронулись и  дрогнули колокольчики под  дугой,  торопливо
выскочила за ворота баушка Лукерья.
   - Постой-ка,  Андрон Евстратыч!.. - кричала она задыхавшимся голосом. -
Возьми ужо деньги-то от меня...
   - Ага...  a где ты раньше-то была? Нет, теперь ты походи за мной, а мне
твоих денег не надо...
   Тарантас укатил, заливаясь колокольчиками, а баушка Лукерья осталась со
своими деньгами,  завязанными в  старенький платок.  Она постояла на  месте,
что-то пробормотала и,  пошатываясь,  побрела назад. Заметив Наташку, она ее
обругала и дала тычка.
   - Вот  дармоеды  навязались!..  -  ворчала  раздосадованная старуха.  -
Богадельня у меня, что ли?..
   Родион Потапыч против обыкновения засиделся у баушки Лукерьи.  Это даже
удивило старуху: не таковский человек, чтобы задарма время проводить.
   - И впрямь,  надо полагать,  с ума схожу, - печально проговорил старик,
разглаживая бороду.  -  Никак даже не пойму,  что к  чему...  Прежнее-то все
понимаю, а нынешнее в ум не возьму. Измотыжился народ вконец...
   - Ох, и не говори!..
   - Что  мужики,  что бабы -  все точно очумелые ходят.  Недалеко ходить,
хоть тебя взять,  баушка.  Обжаднела и ты на старости лет... От жадности и с
сыном вздорила,  а теперь оба плакать будете.  И все так-то...  Раздумаешься
этак-то,  и  сделается тошно...  Ушел бы,  куда глаза глядят,  только бы  не
видать и не слыхать про ваши-то художества.
   Баушка Лукерья угнетенно молчала.  В  лице  Родиона Потапыча перед  ней
встал позабытый старый мир,  где все было так строго,  ясно и  просто и  где
баба  чувствовала себя только бабой.  Сказалась старая "расейка",  несшая на
своих  бабьих плечах всяческую тяготу.  Разве можно применить нонешнюю бабу,
особенно промысловую?  Их  точно  ветром дует  в  разные стороны.  Настоящая
беспастушная скотина...  Не  стало,  главное,  строгости  никакой,  а  мужик
измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
   Старики разговорились про  старину и  на  время  забыли про  настоящее,
чреватое непонятными для них интересами, заботами и пакостями. Теперь только
поняла баушка Лукерья,  зачем приходил Родион Потапыч:  тошно ему, а отвести
душу не с кем.
   Родион Потапыч ушел уже в сумерках. Ему не хотелось идти через Фотьянку
при  дневном свете,  чтобы  не  встречаться с  галдевшим у  кабака  народом.
Фотьянка  вечером  заживала  лихорадочной  жизнью.   С  ближайших  промыслов
съезжались все рабочие,  и около кабака была настоящая давка. Родион Потапыч
обошел  подальше  проклятое  место,   гудевшее  пьяными  голосами,   звуками
гармоний, песнями и ораньем, спустился к Балчуговке и только ступил на мост,
как Ульянов кряж весь заалелся от зарева. Оглянувшись, он подумал, что горит
кабак... Вечер был тихий, и пламя поднималось столбом.
   - Да ведь это баушка Лукерья горит!  - вскрикнул старик, бегом бросаясь
назад.
   Действительно,  горел дом  Петра Васильича,  занявшийся с  задней избы.
Громадное пламя  так  и  пожирало старую стройку из  кондового леса,  только
треск стоял, точно кто зубами отдирал бревна. Вся Фотьянка была уже на месте
действия.  Крик,  гвалт,  суматоха и никакой помощи.  У волостного правления
стояли четыре бочки и  пожарная машина,  но бочки рассохлись,  а у машины не
могли найти кишки.  Да и бесполезно было: слишком уж сильно занялся пожар, и
все равно сгорит дотла весь дом.
   - Сам  поджег  свой-то  дом!..  -  галдел  народ,  запрудивший улицу  и
мешавший работавшим на пожарище.  -  Недаром тогда грозился в волости выжечь
всю Фотьянку. В огонь бы его, кривого пса!..
   - Сказывают, девчонка его видела!.. Он с огородов подкрался и карасином
облил заднюю-то избу.
   Родион Потапыч никак не мог найти в толпе баушку Лукерью.
   - Да она,  надо полагать,  того...  -  объяснил неизвестный мужик.  - В
самое пальмо попала. Бросилась, слышь, за деньгами, да и задохлась.
   Старик в ужасе перекрестился.


V

   На  другой же день после пожара в  Фотьянку приехала Марья.  Она первым
делом  разыскала  Наташку  с  Петрунькой,   приютившихся  у  соседей.   Дети
обрадовались тетке после ночного переполоха,  как радуются своему и близкому
человеку только  при  таких  обстоятельствах.  Наташка  даже  расплакалась с
радости.
   - Тетя,  родная,  что только и  было,  -  рассказывала она,  припадая к
Марье. - И рассказывать-то - так одна страсть...
   - Дедушка-то зачем был?
   - А так навернулся...  До сумерек сидел и все с баушкой разговаривал. Я
с  Петрунькой на завалинке все сидела:  боялась ему на глаза попасть.  А тут
Петрунька спать захотел...  Я его в сенки потихоньку и свела. Укладываю, а в
оконце -  отдушинка у нас махонькая в стене проделана, - в оконце-то и вижу,
как через огород человек крадется. И вижу, несет он в руках бурак берестяной
и прямо к задней избе, да из бурака на стенку и плещет. Испугалась я, хотела
крикнуть, а гляжу: это дядя Петр Васильич... ей-богу, тетя, он!..
   - Уж это ты врешь,  Наташка. Тебе со страху показалось... Да и как ты в
сумерки могла разглядеть?..  Петр Васильич на прииске был в это время... Ну,
потом-то что было?
   - А потом я хотела позвать баушку,  да побоялась. Ну, как дедушка ушел,
я только к баушке,  а она, как на меня зыкнет... Целый день она сердилась на
меня за Петруньку.  Ну,  я  со страху и  замолчала.  А  тут баушка погнала в
погреб... Выскочила я из погреба-то, а на дворе дым и огонь в задней избе...
Я  забежала в сенки,  схватила Петруньку и не помню,  как выволокла на улицу
сонного... А баушки нет... Я опять в сенки, а баушка на моих глазах в заднюю
избу бросилась прямо в огонь.  Она за сундуком это...  Там ее и нашли, около
сундука... Обгорела вся... ничего не узнать...
   Наташка в заключение так разрыдалась, что Марье пришлось отваживаться с
ней.
   - Народ-то  все  Петра Васильича искал,  -  продолжала Наташка,  -  все
хотели его в огонь бросить.
   - А ты бы еще больше болтала,  глупая!..  Все из-за тебя... Ежели будут
спрашивать, так и говори, что никого не видала, а наболтала со страху.
   - Да я видела...
   - Молчи,  дура!..  Из-за  твоих-то  слов  ведь  в  Сибирь  сошлют Петра
Васильича. Теперь поняла?.. И спрашивать будут, говори одно: ничего не знаю.
   Пожарище представляло собой  страшную картину.  За  ночь  точно  языком
слизнуло целых три  дома.  Торчали печные трубы да  обгорелые столбы.  Около
места,  где  стояла задняя изба баушки Лукерьи,  толкался народ.  Там  среди
обгорелых бревен  лежало  обуглившееся,  неузнаваемое "мертвое  тело"  самой
баушки Лукерьи.  Чья-то добрая рука прикрыла его белым половиком. От волости
был наряжен сотский,  который сторожил мертвое тело до приезда станового. От
этой  картины  даже  у  Марьи  сердце  сжалось,  особенно когда  она  узнала
валявшиеся около  баушки Лукерьи железные скобы от  ее  заветного сундука...
Вероятно, старуха так и задохлась на своем сокровище. Народ усиленно галдел.
Все ругали Петра Васильича.  Марья попробовала было заступиться за него,  но
ее чуть не прибили.
   - Мы его,  пса,  еще утихомирим!.. Его работа... Сам грозился в волости
выжечь всю Фотьянку.
   Вообще народ был  взбудоражен.  Погоревшие соседи еще  больше разжигали
общее озлобление.  Ревели и голосили бабы, погоревшие мужики мрачно молчали,
а общественное мнение продолжало свое дело.
   - Надо его  своим судом,  кривого черта!..  А  становой что поделает...
Поджег, а руки-ноги не оставил. Удавить его мало, вот это какое дело!..
   Таким образом Петр Васильич был объявлен вне закона.  Даже не  собирали
улик, не допрашивали больше Наташки: дело было ясно, как день.
   На пожарище Марья столкнулась носом к носу с Ермошкой,  который нарочно
пришел из Балчуговского завода,  чтобы посмотреть на пожарище и на сгоревшую
старуху...
   - Приказала баушка  Лукерья  долго  жить,  -  заметил он,  здороваясь с
Марьей.  - Главная причина - без покаяния старушка окончание приняла. Весьма
жаль...  А промежду протчим,  очень древняя старушка была,  пора костям и на
покой, кабы только по всей форме это самое дело вышло.
   - Все под богом ходим,  Ермолай Семеныч...  Кому уж где господь кончину
пошлет.
   - Это  точно-с.  Все  мы  люди-человеки,  Марья Родивоновна,  и  все мы
помрем... Сказывают, старушка на сундучке так и сгорела? Ах, неправильно это
вышло...
   - Мало  ли  что  зря  болтают!  Просто  опахнуло старушку дымом,  ну  и
обеспамятела...  Много ли  старому человеку нужно!  А  про  сундучок это зря
болтают.
   - Конечно,  зря,  а я только к слову. До свиданья, Марья Родивоновна...
Поклон Андрону Евстратычу. Скоро в гости к нему приеду.
   - Милости просим...
   Ермошка отошел, но вернулся и, оглядываясь, проговорил:
   - А моя-то Дарья пласт-пластом лежит...  Не сегодня-завтра кончится. Уж
так